Оливия Уэдсли - Честная игра

Жизнь неизменно идет вперед. И надо свыкнуться с ее нормальным ходом. Ужасны только первые недели или месяцы непосредственно после случившегося…

А вот и Париж, где она впервые совсем одна, даже без горничной, без всего, что напоминало бы Лондон и то, что там осталось.

Затем отель «Ритц», с этим крошечным въездом в виде полуциркуля, из которого так трудно выезжать в автомобиле… и тот же швейцар при входе в Вандом, та же голубая комната с серебром и шелковыми голубыми одеялами и занавесями, с тиканьем раззолоченных часов на стене.

Филиппа чувствовала, что в этом караван-сарае должен быть кто-нибудь, кого она знает… А что, если сразу стать лицом к лицу с жизнью?.. Теперь же… за обедом?..

Она тщательно оделась в серебристое платье с темно-красной бархатной розой сбоку. Глядя на себя в высокое зеркало, она увидела отражение матового золота, серебра и слоновой кости и поняла, какой бледной она стала.

С минуту она колебалась… Нет, она не будет румяниться.

Она пошла по длинному коридору, заставленному, по обыкновению, бесчисленными сундуками, с ярлыками, свидетельствующими о том, нужны ли или не нужны они в пути, великолепными ярлыками великолепных отелей, которым покровительствуют великолепные американцы.

Метрдотель поклонился и отвел Филиппе очень хороший столик.

— Миледи обедает одна?

— Да.

Гавершемы вошли, показав профиль, как только они заметили Филиппу.

За ними появился высокий брюнет и остановился на пороге, рассеянно улыбаясь в ответ на почтительное замечание старшего официанта.

Маунтли! Вот удача!

Маунтли, который был таким добрым!

Филиппа смотрела на него во все глаза; затаенная улыбка готовилась сделаться настоящей.

Его темные беспечные глаза оглядывали комнату, и рука поглаживала маленькие усы. Наконец его глаза встретились с глазами Филиппы; он двинулся по направлению к ней.

— Алло-о! Как поживаете? Здесь проездом? Я тоже… в Биарриц, на поло.

И, не меняя своей стереотипной улыбки, он уже прошел дальше к столу Гавершемов.

В сквере, в Антибе, Арчи увидел Форда; Форд его не видел, да так и не увидел бы, если бы этого не захотел сам Арчи. Форд пил пиво со льдом под белым с красным тентом пивной, на площади Этуаль.

«Пусть будет так», — решил Арчи, перешел залитую солнцем площадь, взял стул, уселся и сказал Форду:

— Алло! — на что тот поднял голову и ответил тем же. — Кончай и идем, — предложил Арчи. — Нам нужен моцион. Надо настроиться к вечеру. Сегодня как раз вечер-gala. Эта новая орда воображает, что выдумала что-то веселое, возбуждающее… Черт подери, эта женщина из Вены чуть не сломала мне руку! Сказала, что она пошутила. Я хотел было ответить: «Да, вижу, но вам надо бы похудеть сперва на целую тонну!» Ты только представь себе, Джосс, на минуту, что было бы, если бы высказать хоть раз всем этим людям всю правду, откровенно и чистосердечно!

Форд сморщил свое молодое лицо в сардоническую улыбку.

— Ты сможешь это сделать, когда скопишь довольно денег, чтобы уехать в Мексику и работать там, как лошадь, на каком-нибудь ранчо. У меня более скромная цель, но, зная хорошо свой Париж, я скажу, что правда — это последнее, что я предложил бы той публике, которою хотел бы наполнить свое кабаре на Монмартре, если, впрочем, я когда-либо буду иметь его.

Арчи засмеялся, откинулся на зеленом стуле и зевнул, показав при этом все свои великолепные зубы:

— Я готов скорее умереть с голоду на улице, чем толстеть и отъедаться — или что ты там еще собираешься делать? — в твоем кабаре. Если только мне удастся вырваться из этого чересчур жаркого, переоцененного и слишком населенного местечка, этой «гордости Ривьеры», то я отправился бы туда, где есть простор, где вставал и ложился бы в приличные часы и зарабатывал бы свой хлеб в поте лица.

— Ты его здесь и так зарабатываешь, — протянул Форд.

— Да, но я подразумеваю честный труд, а не танцы… Это будет в конце этого года, дружище, если мне хоть немного повезет!

Подкативший автомобиль остановился на противоположной стороне площади.

— Леди Рэллин, — сказал Арчи. — Скорее наутек.

— Утекать не для чего, — спокойно возразил Форд. — Мери избавит меня от расхода на обратное такси. Пойдем, Арчи, не будь дураком!

— Ничего со мной не поделаешь! — сказал Арчи, мотнув головой. — Ну, пока, до встречи на пляже через полчаса.

Он быстро пошел вперед, но обернулся назад, очутившись в тени платанов, раскинувшихся подобно зонтику над его головой.

Форд входил в эту минуту в огромный автомобиль; его белокурая голова на секунду блеснула на ярком солнце перед Арчи, так же, как розовое, сияющее улыбками, слишком напудренное лицо леди Рэллин. Арчи пошел дальше, выбирая тенистые стороны мощеных улиц.

Как Форд мог!

Как будто с них обоих не было довольно общества этих богатых, престарелых, болтливых женщин по вечерам, чтобы еще связываться с ними днем.

— Ты упускаешь не одну сотню, отказываясь от завтраков, — заметил ему однажды лениво Форд.

— Мне иногда необходим чистый воздух, — возразил Арчи. И вот он дышал «чистым воздухом» в эту минуту, медленно шагая в своих белых башмаках с резиновыми подошвами, с папиросой в зубах, низко надвинув шляпу на голубые глаза и засунув руки в карманы.

Продолжительное купанье, долгое ныряние — и он снова в своей комнате за чтением. Остается еще четыре-пять часов свободы до того, как идти в бальную залу и снова стать наймитом. Стоя за красным с белым жалюзи, он перелистывает странички записной книжки с приглашениями на танцы. № 9 — леди Рэллин… Не так уж плоха, если бы не была такая огромная! Она, во всяком случае, умеет танцевать и платит прилично… № 10 — синьора Дуранте. Тяжела в работе и чертовски лукавая. Леди Рэллин в некотором роде лучше, более смелая; с нею, по крайней мере, знаешь, как держать себя, а Арчи, как все мужчины, предпочитал откровенную грубость тонким намекам.

Почему — черт их побери! — женщины известного типа вечно думают, что мужчины любят неприличные анекдоты, и что профессиональные танцоры — специалисты по этой части? И почему все женщины, которым уже за сорок, неизменно называют его «очаровательным мальчиком»? Видит Бог, что он не чувствует ни малейшего желания «вернуть им той же монетой», как сказал бы Форд, и назвать их «деткой»!..

— Но это следует делать, — цинично просвещал его Форд, — они это любят больше всего! Еще не было женщины, стремящейся похудеть, которая не мечтала бы услышать, что она прелестна! Немало крупных кредиток положил я в карман благодаря этому знанию. Чем крупнее, тем миниатюрнее! Факт! Назови семипудовую махину «деткой», и она тебя озолотит!

— Но всему же есть предел, дружище, — начал было Арчи.

— Тщеславию толстой женщины нет предела, — спокойно возразил Форд, — равно как, если хочешь, нет предела тщеславию каждой женщины, которой уже за сорок и которая достаточно богата, чтобы купить лесть. Впрочем, они нашего брата иначе и не кормят. «Придите пообедать» понимается так: «Придите говорить мне, что я очаровательна, и поухаживайте за мной». Есть такой же скверный тип стареющего мужчины. Он готов заплатить что угодно, чтобы казаться каким-нибудь молокососом, не потому, чтобы он был сильно увлечен, а просто ему хочется показать, что молодежь еще увлекается им самим. Я всегда скажу, Арчи, что профессиональный танцор кое-что смыслит в жизни!

Продолжая свой путь, Арчи вынужден был согласиться с последними словами Джоссэра.

Три года танцев в отеле довольно основательно почистили его запас идеализма.

«Был ли этот запас когда-либо велик?» — спрашивал он себя, продолжая свою прогулку.

Перед войной он был еще слишком юн; а война, конечно, не была теплицей и не воспитала в нем духа сэра Галахэда.

Женщины на войне!

Мысли его перескакивали от Истчерча до Вогез, от Парижа до Лондона и побережья. Жизнь летчика была, пожалуй, одной из самых опасных; одно падение — и для вас в большинстве случаев все было кончено. Во многих отношениях это было нечто новое — не то что стрелять и посылать снаряды вместе с другими. Вы шли одни, вы же сами и управляли машиной, и, если вам удавалось проскользнуть, нечего было опасаться промаха соседа.

Но зато — Боже мой! — это была жизнь!

Вы поднимались при любых условиях, и каждый раз у вас бывал один великий момент.

И скверные минуты тоже.

Видеть, как медленно убивали, кололи до смерти штыками славного немецкого летчика, который чудом спасся после ужасного падения!.. Были и скучные обыденные моменты… скверные тоже. И ждать приходилось, ждать, ждать… А холод? Лицо вспухнет раза в три против действительного размера, глаза — одно страдание, руки отморожены…

Потом — перемирие и нищета.

Некоторые из сверхсрочных получили работу как испытатели или заместители заболевших летчиков… Но в ожидании случайного заработка надо было иметь хоть немного денег; у него денег не было, и все его лучшие друзья, молодцы и герои, находились тоже в — таком же положении или только-только принимались за какое-нибудь дело.

Главное, у него не было ни родственников, ни невесты, ни матери.

Если бы он умер с голода, никто бы его не оплакивал!