Оливия Уэдсли - Честная игра

Она поднялась навстречу мужу, но при взгляде на него ей пришлось собрать все свое мужество, чтобы не вскрикнуть. Он стоял, устремив на нее глаза, сжимая и разжимая руки; выражение его лица привело ее в ужас. Два раза он раскрывал было рот, но не издал ни звука; наконец, он тряхнул головой, как будто желая высвободить ее, и ему удалось выговорить безжизненным голосом:

— Я почти поверил тебе… почти… но ты одурачила меня! Там… в моей комнате… мне стало стыдно… я упрекал себя за то, что неправильно осудил тебя… и вот…

Он сделал шаг вперед и поднял руку; Филиппа думала, что он хотел ее ударить. Лицо Джервэза искривилось в подобие улыбки:

— Прикоснуться к тебе? Ни за что! Если бы я это сделал, — он захлебнулся на этих словах, — то это было бы лишь для того, чтобы убить тебя… Но не стоит быть повешенным за тебя… за таких, как ты… Ты… ты — развр…

— Нет, нет! — воскликнула вдруг Филиппа громким и ясным голосом. — Я не позволю тебе сказать это. Не позволю!

С террасы их кто-то позвал. Леонора стояла в открытом окне, смертельно бледная, с дрожащими руками, бормоча:

— Кто-то… здесь внизу… застонал… упал… только что… Я не могла спать… встала. Я видела какого-то мужчину, выбежавшего из этой комнаты… Он оступился на террасе… Мне кажется, что я была в обмороке…

Джервэз безжизненно ответил:

— Я спущусь вниз.

Филиппа вышла на террасу, игнорируя Леонору, и опустилась на колени на низком выступе крыши, стараясь пронизать взором окружающую мягкую темноту.

Показались люди с факелами, Маунтли, Джервэз и Разерскилн. При тускло и неясно мерцавшем освещении Филиппа с трудом различила скорченную фигуру, увидела яркое красное пятно… часть одежды деревянного солдатика… Затем факел осветил спутанные волосы Маунтли, поднятый воротник его пальто, накинутого на пижаму… и Разерскилна… Вот они наклоняются, что-то поднимают…

Голос Разерскилна пронесся в редком воздухе:

— Умер на месте… бедняга… верно, сломал себе шейные позвонки…

Она услышала скрип гравия под ногами мужчин, медленно и тяжело ступавших со своей ношей; факелы теперь были опущены вниз, как попало, и напоминали рой светляков. Так казалось Филиппе, лихорадочно работавший мозг которой готов был ухватиться за всякую мысль. Тедди не умер… Этого не могло быть — он был только в обмороке, и все еще в этом нелепом мундире! Как будто можно умереть наряженным в такой костюм!

Она повернулась, чтобы уйти с террасы в дом, и увидела Леонору, стоявшую рядом с ней.

Обе женщины взглянули друг на друга, и Филиппа прошла в свою огромную комнату, где все окна и двери стояли настежь, а шелковые гардины надувались, как паруса на судне.

Огни были уже в коридоре, огни, и сдержанные голоса, и медленные шаги по каменному полу холла; шаги приближались и стали неровными, когда начался подъем по лестнице.

Филиппа ожидала у двери; зубы ее щелкали.

— Нет!.. Нет!.. — повторяла она еще и еще, не сознавая, что говорит.

Вот видны уже лица Джервэза, Разерскилна, Маунтли…

Теперь они на верхней площадке главной лестницы и поворачивают налево.

Филиппа различает яркий красно-синий мундир. Она ухватилась за дверь; руки ее так крепко сжимают дерево, что оно врезалось ей в ладони.

И она увидела лицо Тедди, такое спокойное, молодое. Казалось, он спал; волосы его были едва смяты: упавший луч света позолотил их. Маленькая процессия прошла в его комнату и исчезла из вида.

Филиппа все еще стояла, ухватившись за дверь, но губы ее шептали другие слова:

— Этого не может быть!.. не может быть!.. — Повернув голову, она заглянула в свою комнату и вошла в нее; отпущенная дверь захлопнулась за ней.

— Этого не могло быть!.. Как могло это быть?..

Ведь в этой самой комнате, у этой самой кушетки Тедди стоял на коленях всего несколько минут назад и шептал: «Я люблю тебя». Нет, он сказал: «Филь, взгляни ни меня разок и скажи, что будешь помнить меня…»

Она сильно вздрогнула… Но был ли это его голос, голос Тедди? Нет, это птичка шевельнулась в плюще и чирикнула во сне. Филиппа упала перед кушеткой на колени; весь ужас горькой действительности охватил ее, увлекая ее все глубже и глубже в ледяную бездну.

Леонора была занята мыслью, что надеть, — ни черное, ни белое не было ей к лицу. Она окончательно остановилась на прелестном матовом пурпуре и маленькой, очень нарядной черной шляпе. А какие перчатки — белые? Бежевого цвета? Нет, светло-серые…

А вуаль?

Очень demodee и испортит весь шик, весь эффект. Вуали не надо.

Суд заседал, или собирался, или как это называется, в такие невозможные часы!.. Приходилось быть там уже в десять часов, а вас могли вызвать только в три.

Так неделикатно…

Однако она была готова, и Дикки суетился в холле… Слава Богу, ей удалось отговорить его поехать с ней. Не потому, чтобы она хоть капельку боялась, но на суде делались иногда такие несносные намеки; и она слышала, что защитник Филиппы, Бородейль, очень горячо взялся за ее дело.

В то время, как «ролле» быстро катился по улицам, Дикки делал замечания относительно чудной погоды.

— Лето, наконец, наступило, — говорил он, высовываясь, чтобы посмотреть, как выглядит лето на Ватерлооском мосту. Жирные руки его покоились на жирных коленях; красное лицо было оживленно.

— Впрочем, сегодня не следовало бы так много об этом думать, — сказал он вдруг и положил одну из своих рук на стройную руку Леоноры в серой перчатке.

Она всегда чувствовала отвращение при его прикосновении; теперь она закрыла глаза и ничего не ответила. Какое у нее сердце, подумал Дикки, и какая глубина чувства! Бедная его девочка! Через что ей придется пройти сегодня! Какая проклятая, неприятная история!

— Честное слово, ума не приложу, — выпалил Дикки уже в сотый раз, — как это Вильмот может вести такой процесс! Он, верно, сумасшедший. Да он и выглядит таким, во всяком случае.

Леонора открыла глаза.

— Я полагаю, что он хочет снова жениться и иметь наследника, — сказала она мягко.

— Это более похоже на его похороны, чем на свадьбу, — фыркнул Дикки. — Это какой-то ходячий скелет, с лицом гробовщика.

— Он сильно страдал, — вздохнула Леонора.

— А мне ее жаль, — не унимался Дикки. — Ведь она еще такой ребенок… Никогда не выходит ничего хорошего, когда старые женятся на молодых. Вильмоту следовало иметь больше здравого смысла — или терпимости.

Он мрачно стал смотреть в окно; они подъезжали к зданию суда.

Леонора не позволила ему проводить ее. Ей не хотелось, чтобы ее появление было испорчено видом Дикки; красный, потный и толстый, воплощенная вульгарность, он не отставал бы от нее с гордостью законного обладателя.

Итак, Дикки продолжал свой путь, пока не встретил около Кэннон-стрит Спендера и не окликнул его. Он тотчас же сообщил Спендеру, что завез свою супругу в суд… она ведь была в Фонтелоне, имении Вильмота, когда убился этот бедный малый и когда все это случилось…

— Я как раз говорил ей, — добавил он, — что не могу понять, как это Вильмот… Словом, мне кажется неприличным, чудовищным разводиться с женой из-за человека, которого уж нет в живых…

— Я того же мнения, — согласился Спендер, — а между тем… не знаю… ведь есть в этом вопросе и другая сторона. Скажите, что оставалось делать Вильмоту, раз он знал? Не мог же он все оставить по-старому! Понятно, что он не захотел больше видеть жену. Чертовски неловкое положение, как ни взгляни.

— Полагаю, что так, — согласился Дикки, глубоко вздохнув. Он не мог отделаться от мысли о бедной юной леди Вильмот… такой еще ребенок, как бы там ни было…

— Дает пищу газетам, дело-то, — заметил Спендер. Но Дикки нельзя было развеселить. Он мрачно ответил:

— Только подумать о всей этой гласности вокруг такого ребенка!

— Довольно-таки опытный ребенок, судя по газетам, — усмехнулся Спендер.

Дикки не продолжал; он не мог объяснить даже самому себе, почему факт развода Вильмота с женой гак его угнетал. Ведь развод, даже принимая во внимание столь ужасные обстоятельства, казался справедливым.

«Во всяком случае, это не мое дело, — говорил себе Дикки, но не мог не думать об этом процессе. — Может быть, это потому, что Нора туг тоже замешана, — решил он и вспомнил собственные подозрения. — А оказывается, что все время это была эта девочка! Нора относилась ко всему очень снисходительно; она созналась, что сочувствовала им обоим… Но, конечно, ей и в голову не приходило, что здесь могло быть что-нибудь дурное».

Прошел газетчик, выкрикивая последние отчеты этого процесса.

— Я, верно, буду весь день покупать экстренные выпуски, — пробормотал Дикки, глядя на листок, опасаясь и вместе желая прочесть все, что там было.

Наступившее лето ясно чувствовалось и в суде. Солнечный свет играл в косых столбах пыли; свидетели выглядели бледными; суд казался очень усталым; один только председатель был совершенно свеж; он сидел неподвижно, не спуская твердого взгляда со свидетелей.

Зал суда был набит битком и напоминал шатры в Итоне и Харроу; те же лица, те же великолепные эффектные туалеты.

Рядом с Филиппой сидел Разерскилн. Он был несколько краснее обыкновенного; тонкие губы его были крепко сжаты.

Ничто не изменило его приверженности.

«Ты дурак», — сказал он Джервэзу, узнав о его намерении развестись с Филиппой и о выставленных им основаниях.