Оливия Уэдсли - Честная игра

Он опомнился в западном флигеле дома. Под окнами проходила великолепная терраса; он вышел и присел ненадолго на низком выступе крыши, у стены. Было не холодно, воздух был скорее мягкий и влажный; где-то раздавался благовест.

Почему-то он чувствовал огромное облегчение от того, что признался Филь, и признался именно так. Тяжесть, казалось, спала у него с сердца. Он не мог бы объяснить почему, но это было так. Он поднял голову и стал смотреть на звезду, спутницу луны. Со смерти матери у него на сердце не было ощущения такого ясного и чистого счастья.

Чей-то голос мягко проговорил:

— Ага!

Это Леонора вышла на террасу и направлялась к нему.

— Где твоя комната?

— Здесь — вот она, спереди.

— А моя на четыре комнаты дальше. — Тедди встал.

— В… вероятно, уже поздно. Вы изменились.

— И вы также… мне кажется. — В ее голосе звучали и смех и угроза. Она схватила его за руку: — Тедди, голубчик…

— Это очень людное место, — быстро сказал он.

— Я стараюсь вам растолковать, что на четыре комнаты дальше не будет людно… во всяком случае.

Где-то прозвучал удар гонга; высвободившись, Тедди старался смеяться и быть естественным, а затем побежал к себе.

Спеша скорее принять ванну и одеться, он все же успел сказать себе то, что говорили до него тысячи молодых людей в его положении:

— Боже мой, зачем я встретился с нею! — Зачем вообще он затеял эту любовную историю, почему не порвал много лет назад? Он и рад бы, но был слишком слаб.

— Подлец и трус, — сказал он самому себе с горечью.

Но в обществе все были так радостно настроены, Филь во главе стола выглядела божественно, вся розовая, со светящимися глазами… А затем елка, подарки всем, ему трубка, как раз такая, какие он любил, кусок чудесного мыла, всякие забавные безделушки… и музыка, музыка все время. В конце концов, ведь это было Рождество; а затем, стоит ли думать о том, чего не изменишь?

Все пошли спать, смертельно усталые. У дверей обменивались действительными пожеланиями доброй ночи, и этим было все сказано.

В первый день Рождества погода была великолепная, солнечная, весенняя. Состоялся чудесный футбольный матч, затеянный отчасти ради шутки, отчасти для серьезного спорта. После полудня пришла огромная почта; в шесть часов должен был быть «чай» для всей деревни, с танцами.

Тедди удалось остаться наедине с Филиппой, идя на этот матч, и было решено, что он будет помогать ей за «чаем».

Не получив ответственного поста, он ушел играть в мяч с Маунтли, веселым брюнетом лет тридцати, приводившим в отчаяние всех матерей, так как представлял хорошую партию, но в то же время был совершенно неуловим.

Они играли в мяч до изнеможения и выглядели и чувствовали себя совсем по-летнему, когда расстались, чтобы принять ванну и отдохнуть.

Тедди только вышел из ванны, как получил записку.

Записка была от Леоноры: «Пожалуйста, приходите в западную галерею через полчаса. Мне необходимо вас видеть».

Он грубо выругался. Она ему смертельно надоела, и он выглядел злым-презлым, когда вышел из комнаты и направился в галерею, не успев даже хорошенько отдохнуть.

Леонора уже шла ему навстречу.

— Мне очень жаль отвлекать тебя от твоих развлечений, но мне необходимо что-то показать тебе.

И она подала ему письмо.

Письмо было от мужа, кратко сообщавшего, что у него есть основание считать, что она его обманывает, и что он предполагает заняться этим делом по приезде домой через месяц.

Читая и перечитывая написанные на машинке слова, Тедди думал: «Не мог же он диктовать это?.. Но кто бы подумал, что он сам умеет печатать?»

Он встречался с Ланчестером всего два раза, и каждый раз с горечью и отвращением. Каков бы он ни был, он не принадлежал к разряду молодых людей типа «ручных собачек»; ему противно было пользоваться гостеприимством Ланчестера, есть его хлеб-соль, и он так и сказал об этом Леоноре, решительно отказавшись бывать у них в доме.

— Но было бы приличнее, если бы ты бывал, — настаивала Леонора.

— Мне дела нет до этого, — ответил Тедди. — Я знаю, что я чувствую, и этого с меня довольно.

И вот удар разразился, да еще в самое Рождество, в доме Филь, в этом божественном месте. Он бессознательно провел языком по сухим губам.

Где-то в мозгу упорно вертелись слова: «Выхода нет, нет выхода!»

Да, выхода не было, это правда.

Складывая письмо, он взял руку Леоноры, крепко пожал ее и тихо промолвил:

— Хорошо… но мы же не будем ссориться, не правда ли? Я все избегал тебе говорить, но теперь скажу. Майлс все устроил, чтобы мне ехать к нему. Теперь мы поедем вместе, не правда ли?

Несмотря на все опасения и гнев, у Леоноры промелькнуло нежное чувство. Она была немного тронута; она никак не ожидала такой шаблонной развязки. Она все еще надеялась, что вывернется… ведь она умела справляться с Диком, когда он был дома… и показала письмо Тедди, только чтобы заставить его прийти в себя… С нее было довольно этой истории с Филиппой. Тедди принадлежал ей, Леоноре, он был нужен ей, и она хотела сохранить его для себя. И теперь особенно он был «ее», когда уезжал в Африку, в какое-то забытое место, да еще так скоро.

И, слегка прижавшись к нему, она спросила:

— Значит, ты действительно меня любишь?.. О дорогой мой…

— Я буду беречь тебя, — стойко ответил Тедди, между тем как его сердце замирало от ужаса. Ему придется жениться на ней… и там, в Кении, он никогда не будет свободен…

Вслух он сказал:

— Никакой скандал тебя не коснется… мы уже будем в Кении, когда это разразится. Я сейчас же напишу Майлсу.

— Поддержи меня немного не только тогда, но и теперь, — прошептала Леонора. — Ты мне так нужен…

Тедди еще раз провел влажным языком по губам.

— Клянусь, что я тебя не покину, — сказал он.

Вернувшись к себе, Леонора глубоко вздохнула. Тедди был ненадежен, ох ненадежен! Она тихо засмеялась: она и теперь льстила себе! Она уж почти потеряла его… но теперь он вернулся к ней, и нечего было опасаться невнимания с его стороны в течение последних дней ее пребывания в Фонтелоне.

Сидя перёд зеркалом, она принялась рассматривать положение со всех сторон. Что, если ей не удастся загладить все перед Диком, что, если она поедет в Кению?

По вульгарному, но образному выражению Дика, она «засолила про запас» за время своего замужества, по крайней мере, пятьдесят тысяч, и, кроме того, у нее были драгоценности… а Тедди был молод, и она была страшно увлечена им… и он, конечно, женится на ней. Жизнь с Диком была, во всяком случае, довольно непривлекательна… Как жена Тедди она будет счастливее. А кто теперь обращает внимание на развод? Она все это обдумает не спеша. Тедди нуждался в хорошей встряске — и он получил ее!

Тедди тоже сидел задумавшись.

Майлс никогда не простит ему, так же, как отец, а Филь поверит самому худшему… Почему бы нет?

А он только что был действительно счастлив!

Он вдруг опустил голову на ручку кресла.

— Алло, Тедди, — сказал Джервэз, — ты неважно выглядишь. В чем дело?

— Он влюблен, — усмехнулся Маунтли. — Безнадежное дело, а?

— Совершенно безнадежное, — согласился Тедди, продолжая пить.

Он и так уже выпил лишнее. Он сознавал только, что ему хотелось забыться, и он решил, что это лучшее. Маунтли был, во всяком случае, дурак… со своей идиотской «безнадежной любовью». Зачем было трубить об этом повсюду? Каждый человек имел право беречь свою святыню в душе.

— Замолчи, — неожиданно обернулся он к Маунтли и добавил грустно, мотнув головой по направлению к Джервэзу: — Да еще при нем!

Для Маунтли это ничего не значило, и он только расхохотался. Но слова и движение головы Тедди заставили ярко вспыхнуть огонь, тлевший в душе Джервэза.

Маунтли продолжал зубоскалить:

— Джервэз не обращает внимания. С какой ему стати?

Он только поддразнивал Тедди, полагая, что тот дошел до «слезливого предела», выпив слишком много разных, хотя и прекрасных, вин, и желая шуткой привести его в лучшее настроение.

И он повторил:

— Конечно, Джервэзу это все равно.

Тедди мрачно улыбнулся и медленно проговорил:

— Ему не было бы все равно, если бы он знал, но, слава Богу, он не знает и не узнает от меня никогда! — добавил Тедди, стараясь встряхнуться.

Джервэз слегка рассмеялся и, вставая, сказал:

— Идем. Съедется много соседей, будут танцевать. — И прибавил, отводя Маунтли в сторону: — Пусть он протрезвится, или, будь другом, уложи его в постель.

И он отправился в белую гостиную приветствовать гостей.

До половины вечера ему почти не пришлось говорить с Филиппой, а затем они очутились случайно рядом.

— Танцуем? — спросила его Филиппа. Джервэз кивнул; держа ее в объятиях и слушая ее оживленную болтовню о событиях этого вечера, он старался убедить себя, что он такой же дурак, как этот пьяный молокосос, которого Маунтли уложил в постель.

Но тайный огонь не угасал и продолжал тлеть; как он ни старался разубедить себя, но все его доводы не могли изгладить слов Тедди.

А Филиппа неожиданно спросила его:

— Где Тедди?

— Мне кажется, что он выпил лишнее, — сухо ответил он.

— Тедди! — удивилась Филиппа и слегка рассмеялась. — Это потому, — начала было она, затем остановилась и после небольшого молчания нерешительно добавила: — Он… он, видишь ли, озабочен. Я хочу сказать…