Оливия Уэдсли - Честная игра

— К чему ты клонишь? — поддразнил ее Джервэз, хотя за его шуткой было мало веселья. — Ты ведь знаешь, дорогая: «Qui s'excuse…»

Потом он ее неожиданно обнял и начал целовать, сначала под настроением горькой обиды, а затем, как всегда, ее очарование разогнало его ревность, его полустрах, не оставив места ни для чего, кроме любви.

— Моя жена, — шептал он, прильнув устами к ее устам, — моя…

Секретарь Джервэза, стройный, сильный и в высшей степени симпатичный на вид молодой человек, принес ему список гостей, приглашенных на Рождество. Его взгляд упал прежде всего на имя Тедди Мастерса.

Полное единение вчера вечером прогнало отчасти мысли о Тедди, но теперь холодное, ясное утро вернуло ему всю испытанную горечь. Значит, Филиппа все-таки успела пригласить Тедди.

Он прибавил одно или два имени и вернул список секретарю.

Среди приглашенных были Разерскилн и Кит… и Камилла с сыном и дочерью, и сестра Сэмми с мужем.

Джервэз думал о прошлом Рождестве и его трагическом конце.

Он глядел из окна в сгущавшийся туман; уже не видно было деревьев, и лишь призрачно маячили огни… Почти бессознательно чертя карандашом по пропускной бумаге, он дал волю своим мечтам, которые его уносили к единственному жгучему желанию его жизни — его тоске по сыну.

Он желал Филиппу, женился на ней, любил ее, гордился ею, но он не скрывал от себя правды:

У них было мало общих интересов. И это не было виной ни Филиппы, ни его самого.

Если бы у них были дети, их жизнь наладилась бы; а раз его стремление к равновесию было бы удовлетворено — он чувствовал, что мог бы с должным достоинством вести себя ради сына, для которого надо было бы работать, чего-то достигнуть… И тогда он навсегда избавился бы от этой унизительной ревности.

Даже сейчас, сидя здесь в этих густых, туманных сумерках, он чувствовал, как давит грудь и сердце бьется быстрей при воспоминании о Тедди. Ему было стыдно за себя, но стыд не уменьшал ревности.

С полуподавленным восклицанием он встал, зажег все огни, взял книгу, которая его очень интересовала, и решительно принялся за чтение.

На Рождество все еще было зелено; погода стояла мягкая, почти осенняя, но, несмотря на это, в воздухе чувствовалось что-то таинственное, возбуждающее, волнующее и приятное.

В большом холле возвышалось двадцатипятифутовое дерево, и огромные букеты вечнозеленых остролиста и барвинка украшали глубокие амбразуры и поблескивали на каменных стенах.

Филиппа воспринимала этот праздник чисто по-детски, окружала себя таинственностью и прятала приготовленные подарки. Нервы ее были приподняты; она растрогалась почти до слез, слушая благовест колоколов в сочельник и рождественское славословие, пропетое детьми во дворе.

— Меня бросает в жар каждый раз, как открывается дверь, — признавалась она с сияющими от радости глазами.

— Какая вы счастливая или, вернее, впечатлительная! — улыбнулась ей в ответ Леонора.

Леонора не была приглашена Филиппой, но поехала к ней и откровенно и очаровательно напросилась сама в гости на Рождество.

— Дикки приходится остаться еще в Америке, и… хотя это кажется ужасно назойливым, но, маленькая Филь, я уверена, что вы сказали бы прямо, если б это было неудобно… Одним словом, не разрешите ли вы мне приехать к вам на Рождество? Это было бы такое доброе дело с вашей стороны! Все мои родственники разъехались, а все те, кого я знаю и кто действительно мил, как Марджи Фэн, Портеры, Маунтли и Тедди, все с восторгом твердят, что едут в этот восхитительный Фонтелон, и спрашивают, не еду ли и я…

— Конечно, приезжайте, — ответила Филиппа, — мы будем очень рады. Если вы не захотите ехать в автомобиле, то есть очень удобный поезд, в два с чем-то…

Леонора в этот же вечер сообщила Тедди, что Филиппа пригласила ее на Рождество, на что он ответил:

— Вот славно! — надеясь, что интонация голоса его не выдала.

В действительности он готов был задушить ее за то, что она посягнула на эти немногие благословенные дни.

«Сказать ли ей, что я уеду на Новый год?» — спросил он себя снова и решил не говорить. У него уже было окончательно решено ехать к брату в Кению.

Побыть в последний раз с Филиппой — а там он сумеет порвать со всем этим и начать новую жизнь.

Он сознавал, что следовало бы сказать об этом Леоноре, хотя бы из-за меблировки квартиры… Он глубоко вздохнул; ему так опротивели его маленькие, неуютные комнаты…

— У тебя должен быть приличный адрес, дорогой мой, — говорила ему Леонора, для которой достоинство человека в значительной степени зависело от его местожительства и состояния. Лично для Тедди адрес не имел значения, но его страшно баловали, и сам он был слишком беспечен, чтобы решительно протестовать.

Все это и так должно было скоро кончиться.

И Тедди решил, что даже присутствие Леоноры в Фонтелоне не помешает ему наслаждаться в полной мере каждой минутой времени, воспоминание о котором, как он говорил себе, будет все, что у него останется и чем он будет жить в Африке в течение пяти лет.

— Ты, конечно, поедешь со мной? — спросила его Леонора, и Тедди ответил:

— Конечно!

Главное было ехать в Фонтелон, а с кем — не все ли равно?

Было около пяти часов, когда мотор свернул в высокие красивые железные ворота. Домик привратника был весь освещен; свет падал из дверей и из быстро промелькнувших окон. Когда же за поворотом аллеи показался большой дом, то даже у Леоноры вырвалось невольно:

— Как красиво!

Свечи горели в бесчисленных окнах; великолепное здание вырисовывалось на мягком, темном небосклоне; настежь открытые широкие двери заливали мощеный двор целыми потоками золотых лучей.

Чай был сервирован в холле, у одного из огромных каминов, где весело пылали пятифутовые поленья, издавая чудесный запах.

Филиппа в шотландском джерси, коротенькой юбочке и высоких сапогах делала вид, что разливает чай; все стояли и сидели вокруг нее, разговаривая, смеясь и куря, передавая друг другу чай и кладя себе печенье, варенье и куски рождественского пирога. Все выглядели счастливыми. В середине зала стояла елка, мягко поблескивая серебряными, золотыми и цветными украшениями; воздух был напоен разогретым пряным запахом хвои, смешанным с густым ароматом китайского чая, цветов и духов.

— А, вот великолепно! — воскликнула Филиппа при входе Леоноры и Тедди. — Вот и вы! Джервэз, голубчик, миссис Ланчестер и Тедди приехали, теперь мы все в сборе. Тедди, как насчет мороза? Он должен быть.

— Не всегда бывает то, что должно, — быстро ответил Тедди, идя прямо к Филиппе и восторженно улыбаясь ей сверху вниз. — На дворе слякоть, смесь осени и весны.

— Но на Рождество должен быть снег. Это так полагается, — заявила Филиппа.

— Мне кажется, что и без того есть все, что полагается, и все прекрасно, — ответил Тедди.

Он оставался при ней, пока было возможно, не обращая никакого внимания на взгляды Леоноры, которые когда-то так терзали его.

Ничто, казалось, не имело теперь значения; через неделю в это время он будет спешно укладываться в городе. Это будет его последняя ночь. По секрету он сказал об этом Филиппе.

— Мне не хотелось бы, чтобы об этом говорили уже теперь, — сказал он.

Филиппе было жалко, что он уезжает, и она так и сказала ему:

— Мне жаль, и вместе с тем я рада. Что может молодой человек делать в Англии? Ничего. А это — отважное предприятие, это — настоящее дело. Вообразите себе день в Африке (это звучит комично, но мне не до шуток!) — я хочу сказать, возьмите день в Кении. Там или будет труд, довольно тяжелый труд, или охота, или какое-нибудь напряжение, игра мускулов, что-нибудь жизненное… И сравните это с будничным днем в Лондоне!.. Забота о туалете, катанье, обычный завтрак, почти всегда с теми же людьми; в четыре часа закрывается биржа, не так ли? А затем вы свободны, и надо снова одеваться, танцевать или праздно проводить время. У нас свободы нет никакой, тогда как там…

Тедди одобрительно кивнул; он так любил в ней этот живой энтузиазм. Он уже стал бодрее смотреть на жизнь в Кении.

— У вас все выходит лучше… вы всему придаете красоту, — сказал он отрывисто.

Филиппа на секунду была сбита с толку.

— Все это так интересно, — промолвила она с некоторым смущением.

Но Тедди не спускал с нее глаз, в которых светилось открытое, несомненное обожание.

— Филь, — сказал он с чувством, — вы, конечно, не могли не знать…

Филиппа слегка отвернулась; слова Тедди и глубокая искренность, звучавшая в его голосе, не возбудили в ней любви; но сердце ее дрогнуло от неподдельной нежности к нему. Затем она снова обернулась к нему и коснулась на секунду его руки:

— Тедди… я… мне очень жаль… и я польщена, и это меня очень огорчает… И… и, пожалуйста, будемте счастливы.

Он улыбнулся ей милой обезоруживающей улыбкой, совершенно его преобразившей; на мгновение из скучающего светского человека с легким отпечатком рассеянной жизни и душевного утомления на очень красивом лице он превратился в пылкого, бескорыстного поклонника.

— Все хорошо, моя дорогая, любовь моя прекрасная, — сказал он заглушенным голосом. — Все хорошо, теперь и всегда. Осуждайте меня за признание — только не считайте нечестным. Клянусь вам, я не хотел этого говорить. Но вся жизнь моя в том, чтобы любить вас, Филь! Не забывайте этого, прошу вас, никогда.