Оливия Уэдсли - Честная игра

Филиппа быстро вошла, подбежала к Разерскилну и поцеловала его.

— Вы ангел, что приехали! — И, обращаясь к Джервэзу: — Милый, ты доволен?

— Очень. А Джим только и делает, что поет тебе дифирамбы.

— Сколько строф? — пошутила Филиппа.

— Уйма, и все длинные! — ответил ей в тон Разерскилн.

Вошел Кит, длинноногий, как породистый щенок; он выглядел поразительно ловким и живым. «Настоящий Вильмот», — подумал Джервэз.

— Как насчет партии в бридж? — предложил, наконец, Кит. — Что пользы терять золотое время?

Его отец сказал:

— Он прекрасный игрок. Давайте.

Искусство Кита было очевидно; но самое удивительное было то, что в школе не разрешали игру в бридж.

— Так, по крайней мере, говорят, — признался Кит.

— Вся семья в сборе! — сказала Филиппа, улыбаясь Джервэзу. — Мы должны ознаменовать это специальным коктейлем?

Кит обнаружил столько же умения пить коктейли, сколько и играть в бридж, — все на глазах у отца, которому он любовно подмигнул.

— Смотри, будешь под мухой, — сказал ему отец. — Хорошее было бы дело, нечего сказать!

Они еще долго оставались все вместе. Филиппа полулежала в большом кресле у открытого окна, любуясь закатом, Кит читал, а Джервэз и Разерскилн курили.

— Что ты читаешь? — спросил Джервэз, и Кит, не поднимая головы, ответил:

— Нашу книгу.

Это был старый-старый дневник одного из Вильмотов, XVI столетия.

Сквозь полуопущенные веки Джервэз наблюдал то, что было так очевидно: его взгляд перебросился прямо с опущенной темной головы Кита на золотистую головку Филиппы, четко вырисовывавшуюся на фоне лилово-розового неба.

— Мы едем завтра в Бразилию, — сказал Сэмми, поправляя одним пальцем воротничок. — Я не сказал тебе этого раньше, так как думал… гм… что ты будешь волноваться, поднимешь бучу… Бланш приедет завтра за детьми, а мы…

— Я не поеду, — заявила Фелисити, сузив глаза и вся дрожа от ярости.

— Могу побиться об заклад, что ты поедешь, — спокойно ответил Сэмми.

— Если… если даже… что бы я ни сделала или ни чувствовала? — задыхалась Фелисити. — Ты просто с этим не стал бы считаться?

— Да, не очень, — отвечал он.

Фелисити протянула руки, нащупала кровать и бросилась поперек нее, рыдая, как дитя, так же беспомощно и жалобно.

Сэмми отошел от окна и, подойдя к кровати, нагнулся, было над Фелисити, но сейчас же почти с отчаянием снова засунул руки в карманы… Он не доверял ей… не доверял себе… Когда барьер будет сломлен… он станет таким же, как прежде… и она тоже… Но в данный момент…

Он медленно направился к двери, открыл ее, вышел и хлопнул ею.

В его собственной комнате, которую он в последнее время занимал, царил такой хаос, который бывает только при отъезде. На каждом стуле валялись груды чего-нибудь, кровать тонула под массой одежды; его слуга, по-видимому, вывалил сюда все, что у него когда-либо было.

Внимание Сэмми приковала забавная маленькая коробочка на туалетном столе, и он взял ее в руки. Он получил ее в подарок от Фелисити в то время, когда они еще были только помолвлены. На внутренней стороне крышки ее кудрявым почерком было выгравировано:

«Сэмми — от Е.П.Л.»

«Его Первой Любви!..»

Восемь лет тому назад… А теперь вот до чего они дошли!..

Он схватил коробочку, сунул ее себе в карман и почти выбежал из дома.

Он знал, что, если бы он остался, он пошел бы утешать Фелисити.

— Да ты послушай! — смеясь, сказала Филиппа. — Ну, подойди же, Джервэз, пожалуйста!

Они уже с месяц отдыхали в Шотландии, и прошло целых три месяца, как Сэмми привел в исполнение то, что Филиппа называла «великим трюком в духе Петруччио»; а это было с тех пор первое письмо от Фелисити.

— Нет, это прямо невероятно! — продолжала Филиппа. — Слушай: «Дорогая Бэби, большое спасибо за твое письмо и за все присланное… Я всегда считала Алису настоящим крючком… она ставит мне тридцать три фунта за этот белый костюм, который она называет „жоржет“, а я уверяю тебя, что…» — Филиппа прервала чтение:

— Ах, нет, это не то место, которое я хотела тебе прочесть… Вот оно! Ну, слушай: «Здесь очаровательно, это — идеальное место для второго медового месяца! Сэм купил мне чудную лошадь, и мы ежедневно ездим верхом — утром и вечером, когда спадает жара. Я думаю, что он тут „делает деньги“ и, конечно, пользуется большой популярностью. Мы еще долго не вернемся домой. Собираемся побывать в Нью-Йорке, а потом — в Японии и Китае. Сэм шлет вам обоим сердечный привет, и я тоже. Я думаю, что вы уже слышали, что детки выедут нам навстречу в Америку — это, конечно, затея Сэма; его родные тоже поедут…»

Филиппа откинулась на подушки и хохотала:

— Сэм! Сэм! Сэм! Новое божество! Популярность! Обожание! Второй медовый месяц… А если вспомнить…

— Я очень рад, — отвечал Джервэз, покачиваясь на высоком резном стуле. — Сэм всегда был славным парнем.

— А Фелисити разве нет?

— Я ее считаю черствой.

— Странно, не правда ли? — сказала Филиппа. — Как мало мы, в сущности, знаем наших близких! Фелисити была в школе, когда я была дома, а когда она вернулась домой, уехала я. Так что я с ней очень мало встречалась. Почему ты думаешь, что она черствая?

— Наверно, интуиция! — Он вынул портсигар. — Ты разрешишь? — закурил папиросу и продолжал довольно медленно: — Да вообще вся эта история и та роль, которую бедный Сэмми в ней разыграл и…

— Неужели ты действительно думаешь?.. — спросила Филиппа, широко раскрыв глаза.

— Я нахожу, что Сэм очень доверчив, — сухо отвечал Джервэз.

— Неужели ты бы не поверил Фелисити на слово?

— Думаю, что если бы любил ее, то да. Но одно дело признать какой-нибудь факт по этой причине, и совсем иное дело жить, имея всегда этот факт в виду, после того, как великодушное настроение, заставившее простить, миновало.

Он взглянул на Филиппу и рассмеялся:

— Я напугал тебя, или ты сердита, или то и другое? — Он нагнулся и поцеловал ее. — Мне кажется, что еще никогда не было двух натур более несхожих, чем ты и Фелисити. Идем — я чувствую, что мне необходимо движение. И нас, верно, уже давно ждут. Ты пойдешь, не правда ли? Ну, так идем же…

Позже, на стрельбище, когда все мужчины уже ушли с поля, а ее более близкие друзья либо ушли с ними, либо были заняты своими личными делами, она думала о том поверхностном, но в то же время ядовитом суждении, которое высказал Джервэз о Фелисити… Джервэз сам, пожалуй, был довольно черствым, если поразмыслить о кое-каких фактах!.. Этот не будет вторым Сэмом, с бриллиантами, лошадьми и прогулками по океану!..

Внезапно она рассмеялась. Все это было так нелепо, ведь и она не была Фелисити. Она подбодрила Кроуна, крепкого пони, несколькими легкими ударами и забыла про критику, про неверность и про ту легкую обиду, которую она почувствовала от поведения Джервэза. Она думала о таком странном явлении: почему, даже если вы не принимаете горячего участия в ком-либо из ваших близких, вам все-таки неприятна самая легкая критика его, как бы она ни была справедлива?

Ну а если они к тому же еще вам дороги… Она, например, все еще не выносила, чтобы, упоминая при ней имя ее отца, выражали сожаление по поводу его отношения к ней, бывшего действительно верхом несправедливости.

Пробираясь по каменистой тропинке в степь, она была поражена мыслью, как, в сущности, она стала одинока! Фелисити уехала… Билль с ней во вражде… мать умерла… Оставался один Джервэз… Но муж почему-то не был так… таким близким, как родные; по крайней мере, Джервэз им не был.

Шумя крыльями, поднялась вспугнутая птица почти из-под самых копыт пони и улетела, испуская крики досады. Вокруг царил голубой покой — покой обширных степей, такой обволакивающий и все же таящий в себе какую-то скрытую смутную угрозу.

— Я бы хотела, чтобы что-нибудь случилось! — произнесла Филиппа вслух под гнетом ужасной тоски. Казалось, что она вдруг поняла, как все и вся в мире однообразно, и некуда бежать от этого однообразия. Жизнь будет идти все так же, отмечаемая лишь заседаниями в Палате, окончанием или открытием сессий, некоторыми событиями в имении, приобретшими святость обычая, ружейной охотой в одном сезоне, охотой с гончими в другом… У Фелисити было больше разнообразия, однако и ей надоело… Но она вырвалась…

Впрочем, было очень мало шансов, что Джервэз разрешит ей поездку в Бразилию… По совести говоря, не было вообще никаких «шансов» в отношениях Джервэза и ее.

Она вдруг вспомнила о пьесе «Вторая госпожа» Тенкерей, которую Джервэз повел ее смотреть в какой-то пригородный театр потому, что там играла миссис Патрик Кемпбелл, а она была, как все говорили, одной из истинно великих актрис.

Филиппа была потрясена, захвачена ее гениальной игрой; и вот сейчас, сегодня, сидя под ясными лучами солнца, она вспомнила произнесенное совершеннейшим голосом, каждое слово которого звонкими каплями падало в тишину, описание будничной, однообразной жизни в имении, которое давала Паула Тенкерей: «Утром вы пишете в магазины, после обеда у вас чай, вечером вы обедаете, играете партию-другую в карты, а потом — доброй ночи!.. доброй ночи!.. доброй ночи!»

Вот какова, в коротких словах, жизнь в каждом имении, а также и в Фонтелоне, здесь.

Все-таки что же могло произойти?

Филиппа не знала; она лишь чувствовала, что жизнь должна была пойти иным темпом, более живо… Сейчас же она тянулась перед ней бесконечная, спокойная, притупляющая.