Джервэз отправился с ней прямо в небольшой городок на Ривьере, куда они прибыли, когда благоухала мимоза, и нарциссы были в цвету.

— Я ненавижу отели, — сказал Джервэз, и Филиппа, побывав на взятой им вилле, осталась в восторге от нее.

Стены ее были светло-лимонного цвета с оранжевыми маркизами; там был фонтан, несколько пальм, кусты мимозы, распространявшие в воздухе свое благоухание, веранда с обвитыми жасмином деревянными колоннами, а в конце сада

— Средиземное море, невыразимо голубое и спокойное.

Филиппа полюбила этот городок, его забавное, маленькое, чванливое казино со швейцарами-неграми, извилистую дорогу в Ниццу, оливковые рощи на далеких склонах гор, напоенное ароматом спокойствие вокруг…

— Здесь восхитительно! Это чудесное место! — говорила она и желала купаться, желала бывать на скачках, желала ездить верхом, желала лазить повсюду.

Джервэз находил миниатюрные игорные залы скучными до смерти, но Филиппа, побледневшая, с блестящими глазами, в первый раз в жизни играя в баккара, была охвачена азартом. Джервэз стоял обычно за нею, объясняя игру, лениво забавляясь, довольный, потому что она была довольна, но героически подавляя зевок за зевком.

— Там, в залах, ужасно испорченный воздух, дорогая, — говорил он Филиппе за завтраком на веранде.

— А ты знаешь, этот блондин, без подбородка и с моноклем, выиграл вчера шестьдесят восемь тысяч франков! — отвечала мечтательно Филиппа.

— Я возьму тебя в Монте-Карло, — обещал, посмеиваясь, Джервэз.

В казино они встретили уйму знакомых, и Филиппа провела вечер, играя и танцуя.

— Нравится? — спросил Джервэз на обратном пути.

— О, я в восторге! Обещала Фордайсам, что мы будем завтра с ними обедать, а Генри Фордайс будет учить меня шимми.

Джервэз, которому вначале было интересно наблюдать Филиппу в роли хозяйки дома, почувствовал себя бесконечно усталым через неделю-другую приемов с коктейлями, внезапными пикниками или непринужденными танцами на вилле; казалось, что он видел Филиппу лишь тогда, когда она, совсем обессиленная, очаровательно улыбаясь, шла спать или когда она, свежая, как само утро, весело насвистывая, бежала с ним наперегонки в ванную.

Приехали Фелисити и Сэм и почти ежедневно куда-нибудь уводили с собой Филиппу.

— Как тебе нравится замужество? — спросила, лукаво улыбаясь, Фелисити, когда они однажды очутились наедине.

Филиппа зарделась. Краска разлилась у нее по лицу и груди.

— Я… я совершенно счастлива.

Ни за какие блага мира не стала бы она говорить о Джервэзе с кем бы то ни было; замужество может быть иногда сложной штукой, но если оно и не влечет за собой чего-нибудь иного, то, во всяком случае, требует лояльности. Фелисити в первый раз показалась ей вульгарной.

Мало-помалу она стала вести прежний образ жизни, так как на Ривьере было то же общество, что и дома, и так же проводило оно дни.

Джервэзу все это надоело: он испытывал смутное разочарование и был отчасти рад письму кузена Блэдса Мойра, управлявшего Фонтелоном, который звал его домой.

Филиппа и он остановились в Париже, поселились в «Ритц-отеле», и Джервэз в первый раз накупил своей жене «вещей».

Париж был для Филиппы, как она говорила, замкнутым городом — Juan-les-Pins был тоже таким, пока она не разыскала знакомых. Париж оставил ее лицом к лицу с Джервэзом, и, хотя она вряд ли сознавала, что именно это явилось причиной ее скуки, она чувствовала безумную радость при виде утесов Дувра.

Она поймала Джервэза за руку:

— Разве не божественно возвращаться домой?

А он печально и с грустью вспоминал о том, как он мечтал о нескольких месяцах наедине с Филиппой, когда они уезжали из Англии на второй день своего медового месяца.

— Ты действительно рада?

Она рассмеялась от полноты чувства.

Было начало апреля, а зима была долгая; отдельные миндальные деревья блестели, словно розовые драгоценности, на фоне голубого с серебром неба, когда машина мчалась в Фонтелон, и аметистовая полоска дыма, который так любила Филиппа, вдруг вырвалась из леса.

— О, деревня весной! — оживленно воскликнула молодая женщина. — Все возвращается к жизни! Взгляни — подснежники и фиалки на холме и почки на деревьях!

Джервэз сказал:

— Мы уже четыре месяца женаты — знаешь ты это?

— Четыре? А как ты думаешь: бывает ли когда — либо больше облаков, чем в апреле?

Было совершенно невозможно говорить с ней на личные темы или, если это неожиданно случалось, — удержать ее на этом.

Ее мысли блуждали; те, которые она выражала, были так же мало связаны между собой, как резвые ножки молодого жеребенка.

«В ней нет сосредоточенности», — подумал Джервэз, не в силах удержаться от критики.

Но в Фонтелоне появилась новая Филиппа. Она была поглощена садом, домом, лошадьми и собаками. Она выглядела ребенком в своих простеньких платьях без рукавов; но в интересе, который она проявляла к своему дому, не было ничего детского.

Кардоны приехали в конце недели, перед Троицей. Был один из тех поразительно жарких дней, когда солнце печет сильнее, чем в июле. Фонтелон был невыразимо прекрасен: ракитник ниспадал золотым каскадом, сирень цвела, как никогда, парк раскинулся, блестя изумрудом, и каждая маленькая почка, почти заметно для глаза, раскрывала свою нежную пасть.

Радость этого золотого дня заставляла кровь быстрее обращаться в жилах Филиппы. Жизнь вошла в свою колею — все стороны жизни, которую она находила немного трудноватой; но теперь Филиппа привыкла к ней, и вот все цвело в сиянии и красоте.

Мать спросила:

— Дитя мое, ты действительно счастлива? — И Филиппа ответила:

— Очень, дорогая!

— Джервэз кажется… ну… довольно молчаливым. Ты не находишь? — осмелилась спросить мужа миссис Кардон, когда они остались одни.


— Молчаливым? Что значит «молчаливым»? — отвечал воинственно Билль.

— Кроме того, наша маленькая Филь…

— Ну, если Филь говорит за всех, у него не может быть много шансов вставить свое слово, не так ли?

— Билль, думаешь ли ты, что они счастливы?

— Счастливы? О Господи, ну, разумеется, они счастливы! Ты ведь не ожидаешь от них, чтобы они пели и плясали от радости?

— Нет, но когда мы были женаты всего полгода, мы не были, как они. «Джервэз», «Филиппа»… даже не «Филь»…

Билль встал с кресла и направился к кушетке, миссис Кардон подвинулась, освободив ему место возле себя.

— Ради Бога, перестань выдумывать всякую всячину, дорогая! — сказал он, пытаясь ее утешить. — Это ни к чему не приведет, да ничего в данном случае и нет. У Джервэза и Филь все в наилучшем порядке, и они прекрасно ладят между собою, как мне кажется. — Он ласково обнял ее рукой. — Ты всегда была склонна волноваться из-за детей, не так ли? А они никогда в этом не нуждались! У Филь все идет отлично. Джервэз дает ей полную возможность делать абсолютно все, что ей нравится, а я еще ни разу не видел молодежи, которой бы это не нравилось. Подожди немного, дорогая, и когда начнут появляться детишки, это оживит немного Джервэза, а Филь станет солиднее. — Он высвободил руку и стал искать папиросу. — Филь тебе еще ничего не сообщала? Я хочу сказать — никаких новостей?

— Ах, нет! Было бы хорошо, если бы они были! — вздохнула миссис Кардон.

У Билля нашелся готовый ответ и на это пессимистическое замечание:

— О, я об этом не беспокоюсь. Филь сама еще дитя, и в конце концов они повенчались лишь после Рождества!

Он вдруг хихикнул, а затем засмеялся.

— И, честное слово, никто не назовет нашего зятя чересчур прытким! Верь мне, дорогая, наследник Вильмотов родится прилично, в должное время и благополучно во всех отношениях.

Миссис Кардон схватила его за руку:

— Вот в том-то и дело, Билль! Как раз то, что я думаю, понимаешь, Билль? Сама жизнь здесь чересчур благополучна, и это-то и заставляет меня беспокоиться за Филь.

Билль поднялся и великолепно зевнул.

— Долли, дать тебе соды с мятой или чистой? И от чего это у тебя так: от омаров или от икры?

Он пошарил на ее туалетном столе и вернулся с небольшой золотой коробочкой, в которой хранились эти домашние средства.

— Ну, давай открой рот и закрой глаза.

Его жена мило повиновалась, и Билль, чувствуя, что он победил по всей линии, благосклонно поцеловал ее.

Он уже давно крепко спал, а миссис Кардон все еще лежала с широко раскрытыми глазами. Не было ничего осязаемого, за что она могла бы ухватиться… Холодность со стороны Джервэза, небрежность со стороны Филь дали бы ей право сказать: «Вот оно… Джервэз устал — или Филь мудрит».

Но Джервэз был абсолютно любезен с Филь, а Филь была очень мила с ним.

Бедная миссис Кардон сомкнула, наконец, усталые вежды: не было смысла копаться во всем этом… действительно, не в чем копаться… и все же… что-то было в атмосфере этого брака… да, несомненно… что подтверждало ее опасения.

«Он слишком стар, а она слишком молода! — решила она. — И это так, даже если ни один из них этого не допускает… Хотя похоже на то, что он… У него вид, который Фелисити называет, кажется, „напряженным“? Да, это так. И в этом вся суть. Иногда похоже на то, что для Джервэза это уже чересчур; так было и после обеда, когда Филь вздумала танцевать под радио и собиралась пригласить по телефону всю свою компанию… Может быть, Билль и прав, что дети необходимы для настоящего счастья нашей дорогой крошки… Как ужасно трудно выбирать для другого! Казалось, что это было такое большое счастье… А ведь непохоже на то, чтобы один из нас мог оставить ей большое состояние или дать много… Я не должна была позволить ее отцу играть на бирже… но эти рудники, казалось, имели такую блестящую будущность… Никто, вероятно, сейчас не свободен от денежных затруднений… О Боже!..»