– Я сматываюсь, мужик, – прошипел он. – В один момент. Тебе бы лучше тоже это сделать, потому что здесь нам никто не поможет.

– Катись колбаской, трус гребаный. – Томми не отводил взгляда от мексиканца. – Я и один справлюсь.

Тодд не был трусом, но он не был и идиотом. Схватив приятеля за руку, он сделал еще одну попытку увести его. Но Томми вырвался.

– Отвали, Тодд, – заорал он. – Пошел прочь. Тодд повернулся и побежал. Когда заводил машину, он услышал треск ломающейся под бейсбольной битой кости и крик. Он содрогнулся; мальчишки из гетто напали на свою жертву. За те секунды, что понадобились Тодду, чтобы свернуть за угол и выехать на главную улицу, он успел услышать хриплый смех и затихающий топот кроссовок по асфальту. Он мельком увидел лежащего на земле Томми.

– Милостивый Боже, – прошептал Тодд, нажав на тормоза.

Как раз была в разгаре любовная сцена, когда Бренда вытащила Катерин со съемочной площадки.

– Томми избили. – Бренда старалась говорить спокойно. – Он в больнице, – добавила она, разразившись слезами.

Катерин почувствовала, как задрожали колени.

– Мы должны поехать к нему. – Катерин вся застыла от ужаса. – Найди машину, мне плевать, что скажет Гейб или кто другой, я еду к сыну.

Пока они на огромной скорости двигались к больнице, Бренда рассказала Катерин то, что узнала от полицейских.

– Он сильно пострадал? Говори правду, Бренда.

– Я сама мало знаю. Они лишь сказали, что его здорово избили и что он в реанимации.

– Реанимации, – прохрипела Катерин. – Милостивый Боже.

Их встретил мрачный доктор Линдсли.

– Держитесь, Катерин. Боюсь, у меня плохие новости.

– Как Томми? Он будет жить?

– Он сильно пострадал. Множественные ушибы мозга, сломанная ключица, разбиты обе коленные чашечки и…

Доктор Линдсли обменялся взглядами с Брендой.

– И? И что?

– И он находится в коме.

Катерин побелела еще больше, а Бренда так сжала ее руку, что ее ногти впились в ладонь Катерин.

– Коме? Что это значит, доктор?

– Это значит, что его мозг получил такую травму, что отключился.

– И сколько это продлится? – Единственный опыт Катерин с комой был ее собственный, в сериале. Она лежала в больнице с забинтованной головой, в полном макияже, с ярко-красными ногтями. Кома длилась примерно неделю.

– Трудно сказать, – объяснил он. – В каждом случае по-разному, но все зависит от ближайших суток. Если Томми придет в сознание за этот период, тогда у него есть шансы.

– На что шансы? – Страх раздирал ее.

– Шансы выжить.

– А как вы их оцениваете сейчас, доктор? – тихо спросила Бренда, у которой слезы ручьями текли по щекам.

– Фифти-фифти. Все зависит от ближайших суток. Но вы должны пойти и взглянуть на него, Китти. Самое лучшее, что вы можете для него сделать, это сидеть и говорить с ним.

Абсолютно белую, находящуюся в шоке Китти провели в реанимационную палату, и она не смогла сдержаться, чтобы не вскрикнуть. Со всех сторон к Томми тянулись трубочки, кругом стояли капельницы. Голову ему выбрили, а закрытые глаза опухли и почернели. Ноги в бинтах приподняты.

– Оба колена разбиты, к сожалению, – пояснил доктор Линдсли. – Они били его по ногам бейсбольной битой.

– Ублюдки! – По щекам Бренды продолжали катиться слезы.

Но Катерин не могла плакать, она не отводила сухих глаз от переломанного тела своего сына.

– О Господи! О Господи, Томми, что же они с тобой сделали?

Все ночь Катерин сидела рядом с сыном, держала его за руку и говорила с ним, умоляя услышать ее молитвы. Она не ела, не спала, не сменила даже костюма, в котором снималась. Пресса прослышала новости, и репортеры собрались у больницы, требуя разрешить им сфотографировать ее у постели Томми. Кингсли и Раквел, пресс-агенты ее и студии, приехали, чтобы разобраться с прессой, но они не смогли дозвониться до Джонни. Никто также не смог связаться с Жан-Клодом, уехавшим в Неваду, чтобы осмотреть площадку под новую гостиницу. Он рассчитывал пробыть там всего два дня, так что не оставил номера телефона, а новости он никогда не слушал, поэтому никак не мог узнать о случившемся.

На следующее утро Катерин сказала Бренде, что ей показалось, будто ресницы Томми вздрогнули.

– Ты права, Китти, точно, смотри, его веки подрагивают, вот еще раз. Взгляни.

Женщины не отрывали от Томми глаз, надеясь увидеть, как веки снова вздрогнут, но остаток дня он пролежал в каменной неподвижности.

Ближе к вечеру его пришел осмотреть доктор Линдсли и покачал головой.

– Уже двадцать часов, как его привезли, и пока никаких изменений, так что придется еще раз сделать сканирование мозга. У подростков при черепно-мозговой травме в течение первых суток обычно наблюдаются явные улучшения. Если нет, то это может означать… – Он замолчал.

– Что? – резко спросила Катерин. – О чем вы говорите? Что травма слишком серьезна? Что он навсегда останется в коме?

– Боюсь, что что-то вроде этого. – Доктор явно чувствовал себя неловко.

– Вы хотите сказать, что мозг его поражен, и он останется неполноценным?

Доктор Линдсли внимательно посмотрел на Катерин.

– Мы живем в ужасном мире, Китти. Знаете, сколько таких травм мне приходится видеть ежегодно?

Катерин молча покачала головой.

– Сотни, – с горечью продолжал он. – Возможно, тысячи. Молодые люди, в основном парни, избитые, изуродованные в лучшие их годы, превратившиеся в растения. И знаете, кто это делает?

Она снова покачала головой.

– Другие молодые люди. Они убивают друг друга. Что за мир, – сказал он. – В каком же ужасном мире мы живем.

В этот момент они услышали слабый звук и, повернувшись к кровати, увидели, что на этот раз нет сомнений. Веки Томми задрожали, и, пока они наблюдали, начали двигаться губы.

– Томми, Томми, это я, твоя мама, – твердила Катерин. – Ты меня слышишь? Если ты меня слышишь, сожми мне руку, милый, сожми ее, пожалуйста.

В палате стояла полная тишина, нарушаемая лишь тиканьем приборов, поддерживающих жизни пациентов. Потом Китти почувствовала, как Томми слегка сжал ее пальцы.

Еще одну ночь Катерин просидела с сыном, крепко держа его за руку и разговаривая с ним тихо и ласково. Врачи, ординаторы и сестры задерживались у постели, чтобы поглазеть на знаменитую звезду, теперь растрепанную и без макияжа. Пациенты, прослышавшие о ее присутствии в больнице, торчали у застекленных дверей реанимационной палаты, чтобы взглянуть на свою обожаемую актрису. В конце коридора в боевой готовности толпились репортеры. Один из самых пронырливых ухитрился достать халат и сделать несколько снимков через дверное стекло.

Катерин говорила с Томми обо всем. Вспоминала события детства. Напомнила ему и о поездках на остров Файр и в Монток, когда ему было всего два или три года, о приключениях в Диснейленде, рыбалках с отцом, когда Джонни еще был заботливым и любящим. Когда воспоминания кончились, Катерин принялась читать стихи, с детства застрявшие в уголках ее памяти.

Иногда глаза Томми приоткрывались, а один или два раза Катерин показалось, что он пытается заговорить. Но лишь когда первые лучи солнца проникли в стерильную комнату, он действительно открыл глаза и смог сфокусировать их на ней.

– Привет, мам, – прошептал он. – Что ты здесь делаешь?

– Это чудо, – улыбнулся доктор Линдсли. – Обычно я не верю в чудеса, но вы сделали нечто потрясающее, Китти.

Они сидели рядом с Томми, покрытым синяками, но вполне в здравом уме. Похоже, ему удалось выбраться из комы без дурных последствий. Доктор Линдсли был поражен.

– Завтра мы сможем перевести его из реанимации, но ему некоторое время придется пользоваться инвалидной коляской. В особо скверном состоянии его левая нога.

– Но он сможет нормально ходить? – спросила Китти. – Играть в баскетбол? Он обожает баскетбол.

Доктор пожал плечами.

– Счастье, что он жив, Китти. Забудьте обо всех играх на некоторое время, для физических ран требуется время, чтобы они зажили. Через несколько месяцев мы будем знать больше, когда кости срастутся. Но самое главное, что у вашего сына с мозгами все в норме. Теперь разрешите мне задать вам один вопрос. Что Томми делал в том районе, где он подрался с шайкой мексиканцев?

Китти посмотрела сыну в лицо.

– Я не знаю, доктор, но, будь я проклята, если не выясню.

В тот вечер Томми перевели в отдельную палату. Он объявил, что страшно хочет есть, и потребовал чизбургер, жареную картошку и шоколадный коктейль. Катерин решила, что теперь самое подходящее время узнать, что же произошло.

– Ладно, дорогой, выкладывай. Что случилось?

– Я не хочу об этом говорить, мама.

– Придется. Почему ты в тот день был в улете?

Он упрямо уставился в гладкую, кремового цвета стену.

– Не знаю.

– Хватит, Томми, ты едва не умер. Ты должен мне объяснить.

– Должен? – Он уставился на нее сверкающими зелеными глазами. – Ты что, шутишь? Я ничего тебе не должен, мама, абсолютно ничего.

– Я не требую от тебя благодарности, Томми. Видит Бог, я не получила никакой благодарности от твоего отца, но то, что ты творишь с собой, употребляя наркотики, граничит с самоубийством.

– Не смей впутывать сюда отца, – огрызнулся Томми. – Он болен куда серьезнее, чем ты думаешь, мама.

– Извини. – Она ласково погладила Томми по голове. – Извини, дорогой. Томми, пожалуйста, расскажи мне. Что случилось? Мы должны все выяснить. Мне нужно знать, что тебя мучит, тогда я смогу помочь… во всяком случае, попытаюсь.

– Это Все он. – Томми с горечью уставился в потолок. – Этот лягушатник, за которого ты вышла замуж, мам, этот гребаный французский ублюдок. Если ты его любишь, то, наверное, для тебя все о'кей, но…

– Вовсе не о'кей, Томми, совсем нет. Мне очень хочется, чтобы мы стали семьей, все трое. У нас с тобой раньше было много общего, я хочу, чтобы так было снова.