Джудит Гулд - Чертовски богат

Да, уныло размышлял он, прошли веселые деньки. Явно прошли...

Мысли об этом не оставляли его и во время обеда; он не замечал Цезаря, своего мажордома-испанца, строго надзирающего за тем, чтобы все блюда, начиная от салата из омаров и кончая свежесваренным дымящимся кофе, подавались должным образом.

Но омары остались несъеденными, кофе был выпит лишь наполовину.

Его высочество принц Карл Хайнц фон унд цу Энгельвейзен потерял аппетит. Ну как же могло случиться, что именно он оказался таким болваном, таким непроходимым тупицей и слепцом, чтобы только сегодня, в день своего сорокалетия, обнаружить очевидное? «Право, такой идиотизм недостоин меня!» – подумал он с горьким ощущением игрока, который, вытащив счастливый билет в лотерее, забыл получить по нему приз.

Надо наверстывать упущенное, и как можно скорее!

Да, продолжал размышлять Карл Хайнц, дурная голова, даже и увенчанная короной, ногам покоя не дает...

Мужчина поднялся по пологим ступенькам мраморной лестницы на широкую площадку. Слева находился вход в аукционный зал, справа начиналась вереница просторных галерей, которые, при необходимости можно было поделить на отдельные помещения раздвижными перегородками.

– Ч-е-ем могу помочь? – растягивая слова, привычно спросила киоскерша.

Мужчина внимательно посмотрел на нее. Это была одна из трех потрясающе стройных, неотразимо привлекательных и вполне взаимозаменяемых девиц, занятых продажей брошюр, каталогов и журналов «Бергли», а также дорогих, роскошно изданных альбомов живописи.

– Мне нужен экземпляр «Новостей».

– За ноябрь—декабрь? – Девица захлопала безупречно накрашенными ресницами. – Или текущий, за сентябрь—октябрь?

– Ноябрь—декабрь. И за январь—февраль, если есть.

– О-о-о-чень жаль, но он появится только через полтора месяца.

– Что ж, тогда давайте за ноябрь—декабрь.

– Может, вас заинтересуют новые каталоги? Мы только что получили последнюю партию. Там все расписано до конца года.

– Спасибо, не надо.

– В таком случае с вас двадцать долларов.

Мужчина выудил из бумажника смятую двадцатидолларовую купюру и протянул ее киоскерше. Она выбила чек, завернула покупку в огненно-яркую бумагу и сунула в серебристо-черную фирменную сумку с ручками.

– Прошу! – Девушка механически улыбнулась и тут же забыла о случайном покупателе.

Выйдя на Мэдисон-авеню, мужчина вытащил журнал из сумки, туго его свернул и сунул в карман пиджака, а сумку вместе с оберточной бумагой смял в комок и бросил в урну на углу. Ему вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь видел его разгуливающим с покупками от «Бергли» – уж слишком они бросаются в глаза, слишком легко запоминаются, а в его работе излишнее внимание не просто противопоказано, но чрезвычайно рискованно.

Мужчина этот был самым успешным в мире преступником-рецидивистом, только никто этого не знал.

Что его вполне устраивало.

Великий стратег в душе, он предпочитал никогда не выделяться в толпе. И не рассчитывать на удачу.

Слишком предусмотрительный для того, чтобы открыто сотрудничать с людьми своего дела, он, однако же, всегда пользовался услугами хорошо подготовленных специалистов в криминальном мире.

В таких случаях он действовал точь-в-точь как в Макао – доверял детали подельнику, которому предстояло обеспечить техническую сторону операции, а сам оставался в густой тени. Театральная черная маска, которую он порой надевал при встречах с посредником, объяснялась отнюдь не любовью к дешевым эффектам, а необходимостью.

Тайна его успеха заключалась в том, что никто, даже ближайший помощник, не мог бы в случае провала указать на него как на вдохновителя дела.

Доныне такая тактика, основанная на анонимности в соединении с осторожностью, служила ему безотказно. Его имя не фигурировало в досье Интерпола, ФБР, Сюрте, Скотланд-Ярда или любой иной полиции мира ни в каком контексте, даже в связи с нарушением правил парковки автомобиля.

Одаренный превосходной зрительной памятью, он никогда не делал и соответственно не оставлял записей, был виртуозом в отмывании денег, а на тайных счетах в Лихтенштейне, на Каймановых островах и Джерси у него было не менее ста миллионов долларов в золоте, алмазах и банкнотах.

Само собой разумеется, он давно бы мог оставить свое ремесло и до конца дней жить в полной роскоши. Единственная причина, по которой он этого не делал, заключалась в том, что он по-настоящему любил свой преступный промысел.

Ныне, с головой погрузившись в разработку нового предприятия – самого дерзкого из всех, что были на его счету доныне, – он мечтал только об одном: в анналах истории оно должно остаться не просто как преступление года. Или даже десятилетия.

Оно должно достойно увенчать всю его криминальную карьеру; стать его лебединой песней, после чего можно будет влиться в многочисленные ряды законопослушных граждан.

Но слаще всего – сделать дело, а потом отойти, свободным от всяких подозрений, в сторону и наблюдать, как власти мечутся по заколдованному кругу в тщетных поисках преступника.

Потому что им ни за что не найти его, это ясно как Божий день, не найти по той простой причине, что для властей, да и вообще ни для кого на свете, он не существует, во всяком случае, не существует как правонарушитель.

И именно в этом, подумал он, испытывая удовлетворение человека, посвятившего жизнь интеллектуальному соревнованию с лучшими сыщиками мира, состоит его главное достижение.

Кензи жила на Восемьдесят первой улице, на третьем этаже пятиэтажного кирпичного дома, владелец которого уже давно сдавал квартиры внаем.

В кухоньке, какие строили еще в двадцатые годы, была крохотная газовая плита с духовкой не больше, чем на два цыпленка, и древний, примерно того же времени, холодильник, который приходилось каждую неделю размораживать. Но Кензи это не волновало.

В углу гостиной с двумя окнами во двор с садиком и относительно высоким потолком находился камин, полку которого, покрытую потрескавшейся вековой краской, Кензи протирала ежедневно и неутомимо. Стены, слава Богу, были толстыми, да и соседи не шумели. В квартире имелись еще две небольшие спальни, и обходились эти апартаменты Кензи, по меркам Манхэттена, недорого.

К тому же такое помещение удобно с кем-нибудь делить, что поначалу и привлекло в нем Кензи более всего. К сожалению, три месяца назад ее соседка, покончив с многочисленными романами ради преуспевающего дантиста, перебралась на зеленые пастбища законного брака и уехала в графство Уэстчестер. Оказавшись без надежной товарки и вынужденная теперь в одиночку платить за квартиру, газ, электричество и кабельное телевидение, Кензи столкнулась с необходимостью поумерить свою главную страсть – покупки на аукционе.

Она обладала феноменальным умением находить «золушек» – предметы, которые были либо неправильно атрибутированы, либо просто остались не замеченными другими участниками торгов. Так, ей удалось приобрести истинные сокровища, которые она впоследствии то перепродавала с немалой выгодой, то сама наслаждалась их красотой.

Вот так, сводя концы с концами, она украсила свою квартирку вполне приличным, хотя и эклектическим собранием картин и старинных вещиц – роскошь, доступная разве что богачам и уж никак не скуднооплачиваемым молодым работникам «Бергли», где молчаливо признавался (во всяком случае – начальством) тот факт, что честь служить в такой конторе вполне искупает маленькую зарплату.

Честь честью, а хлеба на нее не купишь, невесело думала Кензи, поставив тщательно обернутого Цуккаро у двери и возясь с хитроумным замком – предосторожность, отнюдь не лишняя для одинокой горожанки.

Переступив через порог, она привычно захлопнула дверь спиной, и не успела запереть замок, как у нее противно закололо шею.

Здесь кто-то есть! В желудке у Кензи заныло, в горле встал ком, в ушах оглушительно зазвенело. Она медленно, осторожно повернулась.

Ослепительно улыбнувшись, Чарли Ферраро послал ей из противоположного угла комнаты воздушный поцелуй.

– Чарли! – возмущенно воскликнула Кензи. – Надо отдать тебе должное, напугать девушку ты умеешь. – Убедившись, что ей ничто не угрожает, Кензи не знала, смеяться ей или плакать.

В конце концов возобладал праведный гнев, тем более, что Чарли расположился, как у себя дома.

Небрежно забросив мускулистые руки за голову, он удобно – и нагло – полулежал на роскошном бархатном диване с кисточками и султанами в стиле Наполеона III – ложе, приличествующее скорее одалиске, нежели нью-йоркскому полицейскому с натренированным телом, прикрытым сейчас лишь узкой полоской белоснежных трусов.

– Что это ты здесь делаешь? – возмущенно спросила Кензи. – Или просто попугать явился?

– По правде говоря, – осклабился Чарли, опуская ноги на пол, – я и не уходил. У меня же сегодня выходной. Забыла?

Увидев ее пылающее гневом лицо, он резко выпрямился и озабоченно посмотрел на Кензи:

– Эй, в чем дело, малышка? Похоже, ты не особенно рада меня видеть. Неприятности на службе или что еще?

Сбросив сумку на пол, Кензи устало прислонилась к двери и, сделав глубокий вдох, задержала дыхание на целых десять секунд, так что когда наконец с шумом выпустила воздух, упавшие на лоб пряди волос разлетелись во все стороны.

Проклятие! Сегодня вечером Чарли ей нужен меньше всего. Для начала она собиралась с часок от души понаслаждаться вновь обретенным Цуккаро, а отнюдь не скульптурными и, вообще-то говоря – кто же спорит! – прекрасными формами Чарли Ферраро, – а затем заняться подготовкой к первому в своей жизни действительно великосветскому рауту в «Метрополитен».

Кензи положила Цуккаро на столик в форме полумесяца у двери, опустила ключи в зеленую китайскую вазу эпохи Ханьской династии и, руки в боки, угрожающе подступила к Чарли.