Ральф смотрел на алтарь, где пламя свечей поблескивало на массивном золотом распятии, а золотые нити сверкали в расшитом белом покрове. Впервые за много лет алтарь был пышно украшен, притом в этом не было нарушения закона: указ об объединении, вышедший в прошлом году, определял англиканство как основную религию страны, а поскольку было известно, что король сочувствовал католикам и собирался оказывать им всяческие милости, несмотря на возражения Парламента, англиканство приняло такие формы, что по внешним проявлениям стало почти неотличимым от католицизма. Ризы, светильники, литургия, благовония, украшения алтаря, вся церковь Богородицы – все было восстановлено в прежней славе, и новый священник, отец Сеймур, уже поселился в отведенной ему комнате.

Хотя Ральф с облегчением смотрел на восстановленную церковь, его сердце сжимала тоска. Религиозные битвы его юности утомили его. Он мечтал бы найти утешение для своей души. Иногда Ральф подходил к статуе Пресвятой Девы, смотрел на нее и хотел молиться, надеясь, что его молитвы будут услышаны, но как только он произносил первую фразу, то сразу обнаруживал, что думает о матери. Иногда он молился, обращаясь к ней: «Дай мне веру, мама. Дай мне найти утешение, которое нашла ты. Дай мне веру, которая помогла тебе выстоять против вооруженных людей так, что никто не усомнился в твоей правоте...» Но вера не приходила. Деревянная статуя так и оставалась деревянной, ее лицо было искажено временем, тонкие руки, опущенные в смиренном жесте, потолстели от позолоты. Дева оставалась где-то вдали от него, хотя Ральф не упрекал ее в этом, следя, чтобы у ее ног всегда стояли свежие цветы, листья и ягоды, чтобы оставались чистыми и свежими ее голубой шелковый наряд и маленький золотой, усыпанный жемчугом венец. «Это не твоя вина», – говорил он, стоя у подножия статуи одинокий и подавленный.

Легкое прикосновение вывело его из забытья. Повернувшись, Ральф увидел рядом с собой Арабеллу и вновь отметил, какое у нее выразительное, отмеченное родовыми чертами Морлэндов лицо. Сейчас он впервые заметил, что волосы Арабеллы под белым льняным чепцом совсем не поседели.

– Вам надо снова жениться, – ласково произнесла она. – Вот единственный выход. Жениться и родить сыновей.

– Чтобы они снова умерли?

– На все воля Божия, – ответила Арабелла. Ральф подумал, что она сказала это с такой же уверенностью, как его мать. – Пусть Бог занимается своими делами, а вы займитесь своими. Вы еще молоды и можете жениться второй раз.

Ральф мог бы многое возразить, но только улыбнулся, взял Арабеллу за руки, принимая скорее утешение, чем сам смысл слов.

– Наверное, я так и сделаю, если найду подходящую жену.

– Бог пошлет ее вам, – заверила его Арабелла. Ральф предложил ей руку и направился к открытой двери церкви. Странно, он почувствовал облегчение – как же это могло случиться, недоумевал он.


Ребенок оказался мальчиком, и в честь своего мужа Аннунсиата назвала его Джорджем, добавив для честности второе имя Эдуард. На этот раз роды были легкими, короткими и почти безболезненными, и вскоре уже маленький лорд Мелдон лежал в колыбели с широко открытыми глазками, чистенький и серьезный. Берч очень порадовалась ребенку, предсказывая, что он обещает быть даже более привлекательным, чем маленький лорд Баллинкри. Граф подолгу стоял у колыбели, разглядывая ребенка с восторгом, смешанным с легкой задумчивостью. Только близнецы казались равнодушными к новорожденному. Когда их принесли повидаться с братом и матерью, они без энтузиазма заглянули в колыбель. Арабелла сморщилась и проговорила «мне не нравится», а Хьюго спросил, можно ли поиграть с Шарлеманем.

Джордж взглянул в глаза Аннунсиате, и она слегка пожала плечами. Он улыбнулся, протянул к близнецам руки и сказал:

– Пойдем, надо дать маме отдохнуть. Она, должно быть, очень устала.

Хьюго сразу подал ему ладошку, а Арабелла, которая всегда пыталась выяснить свою выгоду, если ей предлагали что-нибудь сделать, спросила:

– А вы дадите нам посмотреть часы? Можно, мы откроем их, чтобы посмотреть, как крутятся колесики?

– Конечно, – ответил Джордж.

Он подошел к постели, поцеловал Аннунсиату в щеку и увел детей. Его часы были новейшим изобретением, и их движущиеся части очаровали детей почти так же сильно, как их отчима. Аннунсиата смотрела ему вслед с ласковой жалостью. С тех пор как она объявила о своей беременности, она не позволяла Джорджу спать с ней, и теперь не знала, каким образом дать ему понять, что совсем не намерена терпеть его присутствие в постели. В дверях Джордж повернулся и коротко взглянул на нее – в этом взгляде была любовь и грусть, и Аннунсиата подумала, что, вероятно, он уже все понял и никогда не попросит ее.

– Просто удивительно, как его светлость подружился с детьми, – изрекла Берч, когда дверь закрылась. – Подумать только, некоторые отчимы совсем не обращают внимания на детей своих жен... – ее фраза повисла в воздухе, но Аннунсиата не одернула горничную. Она беспокойно ворочалась, не в состоянии избавиться от своих мыслей. Я не хочу быть благодарной, подумала она, не хочу чувствовать себя виноватой по отношению к Джорджу. Я не прошу его любить меня – такого пункта не было в контракте. Почему бы меня не полюбить человеку, которого я могла бы вознаградить за любовь? Неужели это такая редкость? Она не знала, где искать человека, которого она могла бы полюбить.

Аннунсиата вернулась в общество в конце марта, как раз тогда, когда зимний холод сменился долгожданным теплом весны. Рожденная в провинции, привыкнув к долгим прогулкам, она ненавидела домашнее заточение и вскоре уже начала подолгу гулять с королем по утрам, ездить верхом и охотиться с ним в Эпсоме и Эппинге. Двор напропалую сплетничал о Фрэнсис Стюарт, дальней родственнице короля, только что появившейся при дворе. Она сияла красотой, и король очень быстро увлекся ей, но прекрасная леди Стюарт оказалась добродетельной и пресекала любые попытки короля завлечь ее в постель. Две женщины, соперницей которых она отказалась стать – королева и леди Каслмейн – с беспокойством наблюдали, как не только король, но и все придворные стремятся поймать в свои сети эту пугливую пташку. Бэкингем и Генри Беннет даже учредили комитет по завоеванию мисс Стюарт для короля. Король смущенно и радостно рассказал об этом Аннунсиате. Аннунсиата полагала, что главная привлекательность этой леди кроется в ее недосягаемости, и что королю отлично известно об этом.

Двор невозмутимо воспринял ее возвращение. Больше уже никто не перешептывался о ее отношениях с королем, наконец-то признав, что у того и в мыслях нет сделать Аннунсиату своей любовницей. Она была постоянной спутницей короля, обладая неоценимыми преимуществами по сравнению с другими придворными дамами, поскольку любила длительные прогулки, была сильной и здоровой и обладала живым умом. В то время как вся свита нежилась в постелях или неподвижно сидела на скамейках в Приви-гарден, король и графиня Челмсфордская уже гуляли по Сент-Джеймс-Филдс. Графиня наряжалась в своим самые элегантные платья для прогулок, с пышными, стелющимися по земле юбками и лифами, напоминающими мужские камзолы; ее великолепные волосы, подхваченные лентой, свободно падали на спину или были собраны под шляпкой с перьями – придворные дамы продолжали копировать ее стиль, но все также безуспешно. Спаниель Аннунсиаты, Шарлемань, бежал вместе с собаками короля, а слуги следовали позади на таком почтительном расстоянии, что спутникам казалось, будто они остались совершенно одни.

Часто весной к ним присоединялся принц Руперт, который также любил рано вставать и подолгу бродить пешком. Втроем они гуляли и беседовали, иногда направляясь на теннисный корт, где король и принц играли, а Аннунсиата сидела неподалеку и сдерживала собак. Иногда они заходили в лабораторию принца Руперта, ибо и он, и король интересовались новыми научными опытами, а Аннунсиата широко открытыми, по-детски, глазами следила, как двое мужчин колдуют над тигелями и колбами. Изредка они втроем играли в шары, причем игру часто прерывали беспокойные спаниели, а бывало, что затевали верховую прогулку.

Однажды в мае они прогуливались по парку, когда принц Руперт заговорил о возможной войне.

– С кем мы будем воевать? – поинтересовалась Аннунсиата, и король засмеялся, заметив ошеломленное выражение на лице принца.

– С голландцами, дорогая моя, – сказал он, подхватывая ее под руку. – Руперт, не стоит ждать, чтобы мы так же хорошо разбирались в политике, как в придворных сплетнях.

Аннунсиата почувствовала себя уязвленной.

– Уверяю вас, сир, я слышу все, о чем говорят при дворе. Так почему бы мне не знать о политике? Скажите, ваша милость, – повернулась она к Руперту, – зачем нам воевать с голландцами?

Руперт с сомнением взглянул на нее, не будучи уверенным, что Аннунсиата поймет объяснения, но все же сказал:

– Вся причина – в торговле. Вы слышали об указе о навигации или качестве сырья?

Аннунсиата кивнула.

– Эти указы касаются всех грузов, перевозимых на английских кораблях, – ответила она. Руперт заметно удивился, и она продолжала: – Наш род издавна поставлял сырье для производства, все наше богатство от торговли шерстью и тканями. Все, что касается моей семьи, касается и меня.

– Постарайся не выглядеть таким потрясенным, Руперт, – смеясь, попросил король. – У графини очень восприимчивый ум. Эти указы также дают нам право монопольной торговли во вновь открытых колониях, – продолжал он, обращаясь к Аннунсиате, – и это означает, что у нас будет табак, рис, сахар и хлопок.

– Но какое отношение имеют к этому голландцы? – спросила Аннунсиата.

Руперт объяснил:

– Видите ли, мадам, их крохотная страна не в состоянии вырастить столько сырья, чтобы прокормить все население. Следовательно, ее благосостояние зависит от расширения торговли. Голландцы привыкли считать себя единственными торговцами пряностями, но теперь, когда мы научились содержать скот зимой, пряности для нас потеряли важность. Голландцы потеряли Бразилию во время правления моего дяди, и все, что им удалось сохранить – это Новый Амстердам. Теперь же, после увеличения нашего торгового флота, их монополия оказалась под угрозой. У голландцев нет выбора, кроме как бросить нам вызов.