Таня пришла к себе и, не раздеваясь, легла лицом в подушку. Впервые ей подумалось, что Иван, ее любящий, нелепый, талантливый Ванечка, иногда мало чем отличается от этих — пьющих, небритых, немытых, ненавистных…

Дверь открылась, и без стука вошла женщина средних лет, стройная, широколицая, в мелких светлых кудряшках и, что называется, со следами былой красоты.

Таня подняла голову и встала, одергивая джемпер.

— Извините, — чуть высокомерно сказала женщина. — Мне на вахте сказали, что Ларина здесь живет.

— Ларина — это я, — помедлив, ответила Таня. Визитерша не узнала ее. И немудрено — в тот единственный раз, когда они столкнулись лицом к лицу, эта женщина на нее и не взглянула толком, всецело поглощенная собственными переживаниями.

— Странно. — Женщина оглядела ее с головы до ног. — Что-то я вас не знаю.

— Я вас тоже не знаю, — сказала Таня. На самом-то деле не узнать собственную свекровь она при всем желании не могла — такое не забывается. Однако лучше покривить душой, чем показать слабину.

— М-да. — Женщина прищурила глаза. — Теперь я понимаю, чем он мог прельститься.

— Простите, кто? — Таня упорно выдерживала взятый тон.

Незваная гостья вновь не обратила внимания на Танины слова. Она подошла к столу, выдвинула стул и села на него совсем по-хозяйски, положив на стол увесистую сумку и не сводя глаз с Тани.

— Уберите сумку. — Таня начала сердиться. — Сумку, ключи и шапку на стол не кладут.

— И кто это сказал? — Женщина презрительно прищурилась.

— Я. Что вам, собственно, надо?

— Где он?

— Да кто «он»? Объяснитесь, наконец.

— Культурно излагаете. Вы бы еще сказали «извольте объясниться». Вас мой сын научил, или кто-то из его предшественников?

— А-а. — Дальше ломать комедию было бессмысленно. А то еще решит, что новоявленная сынулькина жена ко всему прочему еще и клиническая идиотка. — Вы Марина Александровна, мать Ивана.

— Именно. И ваша свекровь, надеюсь, ненадолго.

— Это мы еще посмотрим, — сказала Таня. — И не забудьте закрыть за собой дверь.

Марина Александровна встала гордо, еще раз взглянула на Таню, не находя слов и потому намереваясь испепелить ее взглядом. Но ничего у нее не вышло. Она наклонилась, открыла сумку и стала извлекать из нее всякие свертки.

— Вот, — сказала она. — Здесь его теплое белье, рубашки. А это — его рукописи, материалы по дипломной работе. Вы, надеюсь, не настаиваете, чтобы он бросил учебу на последнем курсе и пошел мазать стены вместе с вами?

— Не настаиваю, — сказала Таня. — У него вряд ли получится.

Они обменялись убедительными взглядами.

— Вы, — горячо произнесла Марина Александровна, — вы соблазнили чистого, неопытного мальчика. Уж не знаю, как вам это удалось, на какие вы пустились уловки. Вы задумали поживиться чужим счастьем, но только ничего у вас не выйдет. Где бы вы ни прятали его, как бы ни настраивали против меня, как бы ни крутили перед ним своими прелестями, рано или поздно он бросит вас. Бросит — и вернется ко мне!

Тане было что сказать этой женщине. Слова так и рвались наружу. Но это были нехорошие слова, и она сдержала себя. Она подошла к двери и распахнула ее.

— Уходите, — сказала она. — Вещи я передам, не беспокойтесь.

Марина Александровна направилась к двери, но, оказавшись в проеме, вдруг схватилась за косяк и замерла. Плечи ее затряслись. Она обернулась, и Таня увидела, как некрасиво распялился ее накрашенный рот.

— Умоляю, заклинаю вас, скажите ему, чтобы хотя бы позвонил… Я все ж не чужая ему…

— Он позвонит, — сказала Таня. — И будет приходить к вам, когда захочет, если захочет. Я ничего за него не решаю.

— С-спасибо, — пролепетала Марина Александровна. — Знаете… если что-нибудь… У Ванечки своя комната, и мы могли бы… как-нибудь… Я не могу без него!

— Я понимаю, — сказала Таня.

Марина Александровна выпрямилась. Видно, ей стало неловко за слабость, проявленную перед лицом… врага не врага, но, как бы сказать… Соперницы.

— Разумеется, о том, чтобы прописать вас на нашу площадь, не может быть и речи! — отрезала она и хлопнула дверью.

Выждав несколько минут, Таня накинула на плечи пальто и спустилась на вахту. Телефон был свободен. Припомнив номер, Таня сняла трубку и набрала семь цифр. На третьем гудке ответил знакомый неприятный голос.

— Здравствуй, Настасья, — сказала Таня. — Это Таня Приблудова. Есть разговор.

Марина Александровна и года не продержалась бы на своей должности, если бы откровенно, в лоб пользовалась всеми связями, которые эта должность перед ней открывала. Но если бы не связи, то она не продержалась бы и недели. Искусство служебных взаимоотношений, несложное в основе своей, требовало истинного таланта для практического применения. Для той ячейки, которую занимала Марина Александровна, этот талант надлежало употребить на создание ситуации, при которой нужные люди просто не могли не предложить ей свою помощь. За многолетний опыт работы она научилась создавать такие ситуации автоматически.

И в тот понедельник у нее в мыслях не было как-то побудить своего шефа отрегулировать катастрофическое положение с ее сыном, попавшим в лапы беспардонной авантюристки. Честно говоря, в мыслях у нее тогда вообще не было ничего путного — несколько бессонных ночей, раздражение от идиотских советов и навязчивых утешений недалекого мужа, мигрень… Она явилась на работу в чулках от двух разных пар (оба черные, но левый со швом, а правый ажурный), перепутала папку с входящими и папку с исходящими и принесла на подпись Дмитрию Дормидонтовичу бумаги, уже однажды им подписанные. О каком плане, о каком умысле могла идти речь?

Дмитрий Дормидонтович посмотрел на бумаги, потом на лицо секретарши, резко кивнул и сказал:

— Садись. Рассказывай.

Как и Марина Александровна, товарищ Чернов был, как это называлось тогда в газетах, «человек на своем месте», то есть природные свойства подкреплялись навыками, а навыки переросли в условные рефлексы, а поскольку его место было достаточно высоким, то и завязанность на рефлексы была высокой. Он еще не успевал получить очередные руководящие указания, а руки уже сами хватались за надлежащий телефон, а голос доводил эти указания до нижестоящих инстанций, автоматически внося те интонационные и смысловые коррективы, которые диктовались особенностями поставленной задачи и иерархическим соотношением объектов, между которыми выстраивалась командная цепочка. На том же автоматизме шла связь и в обратном направлении, снизу вверх, по линии, так сказать, отчетности.

Выслушав зареванную Марину Александровну, он приказал ей отправляться домой и отдохнуть, а сам остался сидеть в своем кресле, обтянутом красной кожей, задумчиво постукивая толстым двухцветным карандашом по казенной малахитовой чернильнице. Минуты через три он снял трубку белого телефона.

— Лазуткин? Кто у нас на СМУ-14?

— Минутку, Дмитрий Дормидонтович… Першиков.

— Не знаю. Секретарь парткома, главный инженер?

— Грызлов. Раппопорт.

— Грызлов… Олег Тимофеевич?

— Так точно.

— Хорошо. Телефон его — служебный, домашний… Записываю.

Наверстывая упущенное, Ванечка корпел над дипломом и допоздна засиживался в библиотеке. Это тянулось уже неделю, с того самого дня, как они перебрались в каморку, оставшуюся после безумной старухи, Настасьиной свекрови.

Вопрос об их новом жилище решился неожиданно быстро и легко. После смерти старухи Николай с Настасьей долго пытались обменять свою малогабаритку и освободившуюся комнату на жилье поприличней, но желающих не находилось — уж больно страшна была комната, да и коммуналка, в которой она располагалась, привлечь никого не могла — газовые плитки прямо в узком коридоре, один туалет с умывальником на этаж, то есть на четыре квартиры, то есть на двадцать одну комнату. Потом, когда нашелся наконец вариант — некая мать так страстно мечтала отделить сына-наркомана, что соглашалась на все, тем более что старухина каморка предназначалась сыну, — выяснилось, что обмен разрешен быть не может. Старухин дом предназначался к расселению в текущей пятилетке. Супруги решили, что так даже лучше — образуется отдельная жилплощадь, которую тем удачнее можно будет пустить на обмен. Пока что в ожидании желанных перемен они стали сдавать комнату временным жильцам.

Ничего хорошего из этого не вышло. Клиенты воротили нос, пытались сбить цену, соглашались же совсем неприхотливые — либо пьяницы, либо какие-то темные личности. Плату за комнату приходилось добывать с боем. Пошли скандалы. Соседи написали жалобу в домоуправление. Комнату заперли на ключ, предварительно стащив в нее всякий хлам, который держать было тошно, а выбрасывать жалко — вот достроят дачу, тогда там пригодится, может быть.

И тут появилась Таня. Настасья для виду покобенилась, запросила тридцать рублей и плату за два месяца вперед, а потом кусала себе локти, что не заломила все сорок — Таня согласилась без торговли.

Выходные ушли на расчистку. Приехал Николай, часть хлама увез с собой, остальное без жалости выгребли на помойку. Остался обшарпанный шкаф, шаткий стол и колченогий стул, коврик с барышней, балконом и кабальеро, табуретка, продавленный диван и тошнотворно-блевотный запах, слишком памятный Тане и не выветрившийся за все эти годы. Отправив Ванечку к родителям за вещами, Таня настежь распахнула окно, впуская свежий морозный воздух, нагрела в баке воды и взялась за тряпку.

II

Иван вернулся заполночь с большим новым чемоданом, набитым его одежкой, постельным бельем, кое-какой посудой и десятком книг. Он так пылко обнял Таню, так жарко целовал ее, что Таня поняла: еще чуть-чуть, и ее муж остался бы у родителей навсегда. Но он вернулся, и она ни о чем не стала спрашивать. Только невесело усмехнулась про себя, помогая разбирать чемодан: вроде как его приданое. А что принесла в семью она? Только саму себя. Ни много, ни мало, а в самый раз.