Так было в тех случаях, когда предметами Ванечкиной страсти становились красавицы, знакомые по учебе или через общих приятелей. Самостоятельно знакомиться Ванечка не умел. Стрелы безжалостного Амура поражали его в библиотеке, в метро, на улице, один раз даже в пивной. Ванечка отворачивался, вставал, уходил, и небесные черты прекрасной незнакомки запечатлевались в раненом сердце навек — до следующей стрелы.

Страдания Ванечки были неописуемы. И хоть как-то облегчить их могло одно-единственное средство: Ванечка впадал в запой.

На факультете он не завел себе друзей. Так, поверхностные приятели, эпизодические собутыльники. С одноклассниками-«мушкетерами» он теперь почти не встречался: Ник Захаржевский учился в Москве; Ленька Рафалович — в Петергофе на казарменном положении; Поль, закончивший университет, то мотался по экспедициям, то безвылазно сидел в своем институте. Ближе всех была Елка, которая поступила-таки в свою «Тряпку», но вне мушкетерского круга особого предмета для общения у нее с Ванечкой не было. Всех друзей студенческих лет Ванечка обрел в КЛЮВе.

Даже самые активные члены КЛЮВа (Клуба Любителей Выпить) затруднились бы объяснить, что это, собственно, такое. Альтернативная молодежная организация? Клуб по интересам? Тайное общество? Едва ли. Никакого фиксированного членства, никакой организационной основы, никакого правления, взносов, списков, устава, ритуалы зыбки и изменчивы. Первичные ячейки могли возникать в любом питейном заведении города, а то и просто у пивного ларька — и самораспускаться после второго стакана или кружки. Собрания проводились где угодно и когда угодно, в любом составе — был бы продукт. Имелся, конечно, пароль, по которому клювисты могли с ходу опознать друг друга — нужно было подмигнуть и сказать: «Рюмочка не повредит!» Если человек отвечал: «И вторая не повредит!» — значит, свой. Но этим паролем почти никогда не пользовались: опытные клювисты распознавали друг друга без всяких слов. Бытовало среди них и собственное обращение к соратнику — «портвайнгеноссе». Кто-то даже наладил производство фирменных значков — самодельные белые с черным «пуговицы» с изображением рюмки и девизом: «Будем пить, как папа!» Но значки эти были лишь у немногих, притом среди этих немногих большинство никакого отношения к КЛЮВу не имело.

В основе КЛЮВа лежали рефлексы и самоощущение. Сложились по-своему очень четкая иерархия, кодекс чести и правила поведения. Об этих вещах не говорилось никогда, но каждый клювист знал, что есть общегородской штаб движения — знаменитый «Сайгон» на углу Невского и Владимирского, — и что это единственное в городе место, где пить спиртное западло, хотя являться туда можно бухим в хлам. Всякий, кто пьет в «Сайгоне», — заведомый чужак. Исключение делалось лишь для одного человека — заседающего в «Сайгоне» председателя движения, профессионального алконавта, похожего на еврея-старьевщика сына известнейшего кинорежиссера. Председатель никогда ни о чем не просил, но налить ему стакан было для каждого клювиста делом чести, а уж если удавалось снять председателя с места и напиться с ним в усмерть в любой точке города — от общественного сортира возле «Жигулей» до ресторана гостиницы «Астория» — это составляло поступок героический, мгновенно поднимавший на следующую ступеньку в сложной иерархии КЛЮВа. В каждом районе существовал свой штаб, как правило, в одном из пивбаров, и свой председатель, имевший особые отношения с администрацией. В обмен на угощение районный председатель обеспечивал клювистам беспрепятственный проход в заведение — как изначальный, так и после командировки в ближайший магазин, — чистые стаканы, закуски, не подававшиеся другим посетителям.

Женщин в КЛЮВе не было. Лишь считанные единицы абсолютно лояльных, проверенных и функционально незаменимых особ женского пола — продавщицы, буфетчицы, официантки — принимались в почетные члены. В Ванечкиной ячейке такой «почетной» была Ангелина — буфетчица из «академички».

Но главное — стать клювистом невозможно, им надо родиться. Этого вообще не объяснишь словами, и даже собственно алкоголь здесь ни при чем. Можно выпить три цистерны — и ни на полшага не приблизиться к сущности клювизма. (Яркий пример — тот же Боцман Шура). А можно раз в полгода принимать кружечку пивка и быть братком настоящим.

В этом содружестве Ванечка обрел двух близких друзей. Один из них — его одногодок, студент-биолог Андрей Житник (не Андрюша и не Андрюха, а только Андрей). Насмешливый, чуть циничный, немного похожий на Ника Захаржевского, Андрей был мастером экспромта, классным тамадой, автором своеобразных песен, которые сам же и исполнял, аккомпанируя себе на гитаре. Он владел только тремя аккордами, но так виртуозно, что бедности гармонии никто не замечал. В основном это были шуточные, юмористические песенки, ироничные полу пародии на Вертинского, Высоцкого, Окуджаву. Иногда встречалась и лирика, но лирика специальная, сугубо житниковская.

Одну из таких «лирических» песен, которую, по словам Андрея, он сочинил еще в восьмом классе, Ванечка любил особенно:

Мы опять напились, как последние (пауза) дяди,

Заливая тоску непонятно о чем,

А теперь не шуми, помолчи Бога ради,

Лучше так посидим, и тихонько споем.

Нас любили по пьянке, мы, кажется, тоже

У кого-то бывали в смертельном плену;

Жрали водку из горла и били по рожам,

Не просились на стройку и на целину.

А куда же нам мчаться, героям на смену,

Днепрогэсами путь преграждая воде?

Здесь романтика тоже — в облупленных стенах,

Да в бутылке пустой, да в осеннем дожде…

Мы еще посидим, и покурим немножко,

Пусть тихонько трамваи звенят за углом,

Нам тепло на парадной, на грязном окошке,

Между дверью входной и помойным ведром…

Так давай же, братишка, пошарь по карманам,

Да бутылки сдадим, да полтинник сшибем…

Да ведь с нашим здоровьем по «фаусту» на нос

Где-нибудь, как-нибудь мы всегда наскребем!

Отношения у Ванечки с Андреем были специфические, которые всякий не-клювист истолковывал сугубо превратно. Андрей едко и метко вышучивал каждое Ванечкино слово и жест, сочинял и рассказывал уморительные истории и якобы народные легенды, в которых Ванечка, под вымышленным, но очень прозрачным именем, неизменно фигурировал в самой дурацкой роли. Когда они садились перекинуться в картишки, Андрей говорил:

— Если я выиграю — дам тебе щелбана в нос.

— А если проиграешь?

— Тогда тебе Барон даст щелбана.

И Ванечка соглашался, причем его самолюбие, в целом чрезвычайно болезненное, не страдало нисколько. Шуточки Андрея никогда не касались тем, действительно серьезных для Ванечки — его текущей влюбленности, его литературных опытов. С последними он всегда обращался к Андрею и знал, что может рассчитывать на квалифицированную и серьезную оценку, дельный совет, доброе слово. Он знал, что если нужно, Андрей снимет с себя последнюю рубашку и с какой-нибудь очередной шуточкой запросто отдаст ее Ванечке.

Напротив, второй Ванечкин друг держался с ним на редкость почтительно, витиевато-вежливо, называя его исключительно на «вы» и по имени-отчеству или «господин Ларин». Впрочем, так он вел себя со всеми. Этого невысокого лысеющего брюнета лет тридцати с лицом оперного Мефистофеля и манерами офицера царской армии звали Эрик Вильгельмович Остен-Ферстен. Представлялся он так:

— Барон Остен-Ферстен. — Легкий и быстрый кивок. — Эротический техник.

Последнее имело два смысла. Во-первых, Барон работал в какой-то конторе возле Смольного, обслуживая множительный аппарат «Эра». Во-вторых, при всей своей плюгавости и своеобразном гардеробе — Барон одевался как одноименный персонаж известной драмы Горького «На дне» — он пользовался успехом у самых сногсшибательных женщин бальзаковского возраста, меняя их приблизительно раз в месяц. Должно быть, и впрямь эротический техник. Впрочем, об этой стороне своей жизни он среди друзей не распространялся, никогда не знакомил клювистов со своими дамами — и наоборот.

Появление Барона в пивной или «академичке» неизменно вызывало оживление — он никогда не забывал принести с собой пару-тройку свеженьких анекдотов и четыреста граммов гидролизного спирта в «банке темного стекла». Выпив бутылочку-другую пивка, Барон говорил:

— Господа, предлагаю забелить!

И плескал по чуть-чуть спирта в протянутые стаканы с пивом или кофе.

Барон знал потрясающее множество карточных игр. Иногда он приглашал Андрея и Ванечку в свои апартаменты — комнатушку в коммуналке на Литейном. Он раскладывал антикварный ломберный столик — единственный аристократический предмет в этой совершенно демократической обители — и обучал их покеру и преферансу или показывал, как играют в канасту, джин-рамми, деберц. С ними он никогда не играл на деньги.

Только в этом кругу Ванечке было тепло и спокойно. Он гордился, что у него появились такие интересные друзья.

Последнее студенческое лето перед пятым курсом Ванечка почти безвылазно проторчал в городе. Не пил, не влюблялся, не сочинял стихи и рассказы. Он зубрил — иногда под строгим присмотром матери, реже отца, иногда самостоятельно. Причем зубрил не что-нибудь, а политэкономию социализма. Причем не какие-нибудь там учебники или конспекты, и даже не бородатых классиков — все это было им вызубрено уже давно, — а все постановления партии и правительства по экономическим вопросам. И не только постановления, но и материалы бесконечных съездов и пленумов. И не только съездов и пленумов, но и всяческих отраслевых совещаний, конференций, международных симпозиумов и прочая, и прочая, и прочая.

Такую веселенькую жизнь ему устроила доцент Чучелло («Ударение на втором слоге, пожалуйста»), хрупкая и миловидная садистка вряд ли старше тридцати пяти. Купившись на ее мягкую интеллигентную манеру ведения занятий, совсем не характерную для университетских «богословов», и на ту феерическую легкость, с которой он получил у нее зачет в зимнюю сессию, Ванечка совсем забил на ее занятия, предпочитая пивко и умные беседы в компании клювистов и случайных собутыльников. Перед экзаменом он почитал учебник, нарисовал «шпоры» и отправился, уповая на удачу, снисходительность мадам Чучелло и на лежащих во внутреннем кармане «медведей» (так студенты называли особый вид шпаргалок — листки с ответами, которые в подходящий момент извлекали из укромного местечка и подменяли ими листочки, на которых полагалось записывать план ответа)… В общем, первый завал был по делу, и Ванечка нисколько не обиделся. Он стал готовиться всерьез, набрал у отличников конспектов, подучил классиков и на вторую попытку пришел вполне прилично подготовленный… Она срезала его на партийных постановлениях. Выклянчив в деканате направление на повторную пересдачу, Ванечка засел в читальном зале с тетрадью, обложившись газетками и брошюрками, и остервенело кинулся в пучину вдохновенной канцелярщины. Он впервые в жизни вчитывался в партийные документы, которые вызывали в нем чувства, не похожие ни на что. С такими текстами он не сталкивался никогда.