Академик торжественно внес девочку в дом (в дороге она даже не пискнула!), передал на руки Клаве и первый, подавая пример, направился в ванную, где тщательным образом помыл руки с мылом. После той же процедуры гости по одному входили в отремонтированную и переоборудованную детскую. Там, лежа на развернутом одеяле посреди пеленального стола, их встречала новая хозяйка. Девочка смотрела в пространство желтыми глазками и бодро сучила пухлыми розовыми ножками, совсем не похожими на обычные цыплячьи лапки новорожденных. На головке пробивался рыжий пушок.

— Красотулечка! — умильно округлив губы, сказала толстая жена Шмальца. Месткомовские дамы согласно заквохтали и принялись развивать тему. Аджимундян показал девочке «козу».

— Молчит, да? — удивленно сказал он. Словно услыхав его, девочка раскрыла рот чемоданчиком и громко, требовательно закричала.

— Проголодалась, — сказала Анна Давыдовна, которая одна не проронила доселе ни слова, а только пристально смотрела на ребенка. — Вы извините…

— Да, да, — поспешно подхватила Ада. — Пройдите, пожалуйста, в столовую. Я скоро к вам выйду.

Ночью, когда все уснули — захмелевший академик на супружеском ложе в спальне, куксившийся весь день Никитушка на своей новой кроватке в бывшей гостевой, а Клава на раскладушке в темной людской, — Ада, закончив очередное кормление, вышла в кухню перекусить. Там сидела Анна Давыдовна со странным выражением лица.

— Так ты говоришь, тогда все сделала так, как я велела? — не поворачиваясь, спросила она.

— Когда это «тогда»? — Дрожащий голос выдал Аду. Вопрос этот был для нее чисто риторическим, поскольку она уже знала, про какой день речь.

— Когда Алексея… принимала, — все-таки уточнила Анна Давыдовна.

— Да… а как же?

— Врешь, — спокойно сказала мать. — Я и раньше подозревала, а теперь своими глазами увидела.

— Что увидела? — У Ады перехватило дыхание.

— Знаки… Ты зачем Рогатого вызывала? Ада закрыла лицо руками и разрыдалась.

— Я… я, — сквозь слезы бормотала она, — я боялась, что приворот слишком слабый… не подействует… хотела как лучше…

— И отдала ребенка Рогатому.

— Но ты… — Ада всхлипнула. — Ты ж сама говорила, что Рогатый… он вроде как муж Белой Матери. А что жена, что муж…

— Ох, дура! — Анна Давыдовна сокрушенно вздохнула. — Так слова мои поняла, будто такой же между ними брак, как у тебя с отбайлом твоим? Их союз — как союз тьмы и света, низа и верха, зимы и лета красного. Одно другому противолежит, да одно без другого не бывает… Врагу ты, дочка, девочку отдала.

Ада опустилась на табуретку и заплакала еще сильнее.

— Это я не доглядела, старая кикимора, — сказала Анна Давыдовна. — Теперь уже мало что можно поправить.

— Она… она умрет?

— Она-то? Всех переживет, кто сейчас есть на земле.

— Что же тогда? Несчастья, болезни?

— У нее или от нее? — спросила Анна Давыдовна таким тоном, что и ответа не требовалось. — Тебе когда в следующий раз кормить?

— Через три часа… два с половиной.

— Сейчас пойдешь со мной. Я тебе дам порошку одного, почитаю… Ты поспишь, а потом пойдешь к ней.

— А порошок — это обязательно надо?

— Обязательно… Как покормишь, принесешь ко мне. Я до утра с ней одна побуду.

— Передачу давать? — с надеждой спросила Ада.

Мать печально усмехнулась.

— Какую передачу? Она свою передачу еще до зачатия получила… У врага ее буду отторговывать, у Рогатого… Надежды мало, но хоть мелочь какую отвоюю, и то хорошо… Иди за мной.

Ада проснулась в детской на диване. Рядом, в огороженной деревянной кроватке, спала девочка. Личико ее было таким безмятежным, что Аде тут же вспомнился вчерашний разговор. «Не верю. Или… или у мамы получилось?»

Запахнув халат, она выбежала в коридор и открыла дверь в комнату матери. Та сидела в кресле погруженная в глубокие раздумья. Аде показалось, что мать постарела за эту ночь лет на двадцать.

— А, это ты, — глухо сказала Анна Давыдовна. — Садись. Ада робко села.

— Что пришла? — не оборачиваясь, спросила мать.

— Как… как все было?

— Было? — Мать повернула к ней лицо, и Ада невольно зажмурилась — до того страшным было это лицо. — Знать тебе этого не надо.

— Но скажи хоть — отторговала?

— Ее уже не отторгуешь. Но детей, внуков ее — да, отторговала.

— И что же будет теперь? — упавшим голосом спросила Ада.

— Будет то, что будет. Она… у нее своя судьба, свой владыка. Главное тебе — не мешаться. Исправить ничего не сможешь, только вконец испортишь. Матерью будь покладистой, своей воли не навязывай, она другой волей жить будет, поумней твоей. Что попросит — дай, потому что просить она будет только того, что нужно ей, не из каприза или прихоти, и, если не дашь, сама возьмет. Тогда всем хуже будет. Не брани ее — не она виновата. Против себя не настраивай — не ее настроишь. Это ты запомни, запомни хорошенько. Я помогу. А вот про то, кому дочка твоя посвященная, ты забудешь. Это тоже я помогу. А потом уеду.

— Нет! — воскликнула Ада.

— Уеду. Нельзя мне здесь больше оставаться. Ее видеть нельзя. Ада заплакала.

— Мама, мамочка! Что же с нами-то будет?

— Разное будет. Ты жить будешь беззаботно, весело, молодой останешься до глубокой старости, человека встретишь, во всем тебе подходящего, но мужа не бросишь, не захочешь.

— А он, Сева?

— А, твой-то, отбайло? Долгая жизнь и у него будет, но болезная, невеселая. Тело сохранит, а ум потеряет. Семью сохранит, а дом потеряет. Чины, звания сохранит, а дело жизни потеряет.

— Никитушка?

— Никитушке счастье будет обманчивое, отравленное. Печалью главной отравленное…

— Какой печалью?

— Что мужчиной родился — Ада вздохнула.

— А она?

— Про нее говорила уже. Своя у нее дорога.

— И ничего-ничего уже не сделать? Мать наклонилась к ее уху и зашептала:

— Есть путь. Только негоже мне, потомственной викке, и говорить-то про это. Ада напряглась.

— Ты, как я уеду, можешь ее в церковь отнести, окрестить. После того она долго болеть будет, страшно, на всю жизнь калекой останется. И жизнь будет у нее недолгая, тяжелая. Но Рогатый власть над ней потеряет. Только непременно ты сама должна в церковь отнести, добровольно. Если Клава тайком окрестит — ничего не изменится.

— Ой, мама… Страшно как! Болезнь, уродство, ранняя смерть… А если не окрещу?

— Благодетель ее своими заботами не оставит. Все у нее будет, к чему человек стремится, и в изобилии. Ум, здоровье, красота, сила. Удача небывалая будет… Только решать сейчас надо. Потому что какое решение ни выберешь, про то что было и второе, забыть придется. А это можно, только пока я здесь.

— Дай папиросочку!

Ада курила, смотрела в окно, барабанила пальцами по подоконнику.

— Нет, — решительно сказала она. — Не будем крестить.

Вечером Захаржевские узнали, что, привезя их из клиники домой и возвращаясь в гараж, Боря Руль не справился с управлением, выскочил на встречную полосу и столкнулся с грузовиком. Руль погиб на месте, ЗИМ превратился в груду железа, а водитель грузовика лежит в больнице в глубоком шоке.

— Ужас какой! — прошептала Ада, округлив глаза. — А если бы это было, когда мы там ехали?

Что-то в ней неуловимо изменилось. Это заметили и Клава, и Никитушка, и даже сам академик. Но словами определить не мог никто.

«Тут физиология, — решил Всеволод Иванович. — Матерью стала, заземлилась, так сказать, естественным образом. И хорошо — меньше блажить будет».

На другое утро, когда академик отправился в институт, а Ада и Клава вышли на прогулку с Никитой и девочкой, к дому подъехал грузовик с крытым белой фанерой кузовом. Проворные немногословные грузчики в черных халатах стали выносит и загружать какие-то сундуки. Ада, сидевшая с коляской в том же дворе, сообразила, что происходит лишь в тот момент, когда из парадной вышла мать с большой сумкой и зонтиком.

— Мама! — крикнула Ада, устремляясь к ней через детскую площадку.

— Прощай, дочка! — крикнула в ответ Анна Лавыдовна и, не замедляя шага, забралась в кабину грузовика.

— Постой!

Грузовик тронулся. Ада застыла, не добежав до него несколько шагов.

Она смотрела вслед, пока грузовик не скрылся за углом соседнего дома. Потом она вернулась к коляске.

— Ну и пусть, раз так! — громко сказала Ада. — Верно, дочка?

Она заглянула в коляску, и ей показалось, что девочка улыбается.

Академик, узнав, что его обожаемая тещенька отъехала наконец в свой Нежин, хоть и немного странным порядком, вздохнул с облегчением.

— Теперь придется искать няню, — озабоченно сказала Ада.

— Найдем, — бодро ответил муж и почти без паузы добавил: — А дочку я решил назвать Татьяной. В память моей мамочки. Светлая была женщина.

Ада наморщила лоб. Помнится, они с матерью едва ли не год назад выбрали совсем другое имя и между собой так и называли еще не родившегося ребенка. Но какое имя? Нет, решительно не вспомнить…

— Пусть будет Татьяна, — сказала она и чмокнула академика в щеку. — Ведь ты же, котик, главный в доме. За тобой всегда последнее слово.

— Нет, ну если тебе не нравится… — начал капризным тоном Всеволод Иванович.

— Танечка? Ну, что ты, котик? Очень нравится!

XIV

Десятого мая, ровно через месяц после этого разговора, в ста двадцати километрах южнее, на пороге совсем другого роддома стояла совсем другая женщина и держала совсем другой сверток — выцветшее байковое одеяло без всяких ленточек и кружев. Сверток извивался в ее руках и слабо попискивал. Женщину никто не встречал.