Подъехали к глухим воротам, перебросили через них большую охапку сена, следом в ограду перепрыгнули Гусельников и Балабанов. Каретников остался возле подводы. Чиркнули спички, и охапка сухого сена вспыхнула с пороховым треском с двух сторон. Балабанов заскочил на крыльцо и затарабанил в дверь:

— Модест Федорович! Это я, Балабанов! Помните?! Открывайте! Пожар! Открывайте! Сгорите!

Небольшое зарево металось по стеклам окон.

В доме что-то загрохотало, дверь распахнулась, и Чукеев, еще не проснувшийся, выскочил на крыльцо в одном исподнем, забыв об осторожности, и в тот же момент поймал крепкий удар рукояткой нагана в голову. Раскрыл рот, чтобы закричать, но не успел: Гусельников ловко всадил ему тряпичный кляп и сноровисто скрутил руки тонкой веревкой. Не давая опомниться, потащили к воротам. Бросили на дно саней, присыпали оставшимся сеном, чтобы не сильно белело в темноте исподнее, и скрылись в ближайшем переулке.

Сено в ограде, коротко вспыхнув, так же быстро погасло, и лишь быстрые, блуждающие огоньки мелькали на подтаявшем снегу.

Все произошло так быстро, без сучка и задоринки, что даже не верилось. Казалось, что сейчас еще непременно что-то случится.

Но ничего не случилось. До кирпичного завода добрались благополучно. Связанного Чукеева заволокли в закуток, вытащили изо рта кляп и усадили на табуретку. Он долго тяжело отдыхивался, вытирал ладонью с лица внезапно выступивший пот, и взгляд его, упертый в босые ноги, на удивление был спокойным и сосредоточенным, словно он наперед знал, что его ожидает и зачем его сюда привезли.

Каретников сдернул с топчана залоснившуюся тряпку, бросил на колени Чукееву. Тот, не поднимая головы, запахнулся в нее, сгорбился.

— Модест Федорович, — Балабанов присел перед ним на корточки, — я надеюсь, вы меня помните?

Чукеев приподнял голову, посмотрел на него, кивнул.

— Вот и хорошо, — продолжил Балабанов. — Скажите, ради старого нашего знакомства, какие общие дела связывают вас с чекистами?

— Ты, Балабанов, жениться-то хоть успел, детей нарожал? Или за войной некогда было?

— Совершенно верно, — недосуг.

— А у меня, если помнишь, две дочери. И жена. Сидят они сейчас в ЧК как заложники. Так что понять меня — навряд ли поймешь.

— Вы расскажите, Модест Федорович, расскажите, я понятливый, пойму.

Чукеев долго молчал, думал, наморщив лоб. Думал только об одном: как спасти дочерей. Ради них он расстался бы со своей жизнью, даже не вздрогнув; но западня была устроена столь хитро, что умри он здесь — завтра дочерей расстреляют. Как ни раскинь, а везде тупик получается. Заговорил медленно, словно не только обдумывал, но и старательно ощупывал каждое слово:

— Сказать, Балабанов, — дело нехитрое. Да только слово не воробышек: выпустишь его, а поймать да запихнуть обратно — ручонки коротки. Кто старший-то из вас?

— Я старший, — Каретников подошел ближе, почти вплотную.

Чукеев поднял на него глаза:

— Товарищ Каретников, если не ошибаюсь, из Чекатифа. Ну, тогда слушай, товарищ Каретников. Расклад у нас с тобой немудреный: если завтра я в означенном месте не появлюсь — дочерей моих расстреляют; если вы меня здесь пришьете — все равно расстреляют. И какой мне резон чего-то рассказывать?

— Отпустим живым, если убедимся, что не врешь.

— Вон даже как! Отпустите… Куда отпустите-то? В топку? А, забыл, — сначала пулю в затылок.

— Слово офицера.

— По нынешним временам — не густо. По нынешним временам, слово, хоть и офицерское, как у петуха: прокукарекал, а там хоть не рассветай…

— Слушай, ты! — вскинулся Гусельников, но Каретников остановил его властным жестом руки, словно рот запечатал.

Чукеев молчал.

— Еще раз повторяю, — твердо сказал Каретников, — уйдешь отсюда живым и здоровым, если убедимся, что не врешь.

«Вот и затянули удавку, — тоскливо подумал Чукеев, — теперь скамейку из-под ног вышибут — и болтайся, сколько душе угодно… А может…» — и вслух, откашлявшись, начал с самого начала — с появления в его доме Крайнева. Рассказывал честно, ничего не утаивал. Самое главное приберег напоследок:

— Где конокрад находится и, соответственно, дочка шалагинская, им теперь известно. Выступают на днях — точно не знаю.

— Более четкие координаты можешь сказать, где этот конокрад прячется? — нетерпеливо спросил Каретников.

— Я же говорил — верст тридцать-сорок вниз по Оби, протока на левом берегу. Больше мне ничего не ведомо, врать не буду. А завтра утром я должен быть у Бородовского.

— Сегодня утром, — уточнил Балабанов, глянув на часы.

— Значит, сегодня, — вздохнул Чукеев. Лицо у него снова обметало мелкими каплями пота, хотя в закутке было холодно; он поднял руку, чтобы утереться, и не успел ее донести до лба — выстрел грянул ему прямо в ухо. Из другого уха тонкой цевкой выскочила темная кровь. Чукеев рухнул, опрокинув табуретку, на земляной пол; тряпка, которой он закрывался, свалилась, а из-под распахнутого ворота нижней рубахи выскользнул и повис на толстой засаленной нитке маленький серебряный крестик.

— Штабс-капитан! Вы же слово дали! — закричал Балабанов и вскочил, сжимая кулаки. — У него дочери! Их убьют!

Каретников опустил наган, приблизился к Балабанову почти вплотную и тихо, понизив голос до зловещего шепота, скомандовал:

— Сопли убрать, поручик. Труп на улицу. Быстро!

Общий штабель мертвецов, ожидающих своей очереди на сожжение, пополнился еще одной единицей, и босые ноги Чукеева с толстыми, оттопыренными на сторону большими пальцами улеглись на чью-то старческую сморщенную руку, сжатую в кулак. Балабанову показалось, что кулак этот грозил именно ему.

10

Двор городской тюрьмы, очищенный от снега и в иных местах даже подметенный метлами, при лунном блескучем свете казался шире и просторней, чем был на самом деле. Керосиновые фонари над входом бросали на землю жирные желтые круги. Сами фонари чуть покачивались от ветра, и круги шевелились, словно ползали на ощупь и что-то искали на узкой дорожке, вымощенной булыжником.

Ночь выдалась холодная, с ветром, зябкая сырость пронизывала до костей.

Разведчики Клина, снова переодетые в шинели, с винтовками, стояли неровным строем посреди двора, позевывали в кулаки, стараясь отвернуться от ветра. Стояли уже не меньше часа, измаялись ожиданием и тихо поругивались, опасаясь командира, потому что Клин сегодня был злой до невозможности и напоминал ощетинившегося сторожевого кобеля, посаженного на короткую цепь и бросающегося с хриплым лаем на всех, кого видел. Астафуров все-таки не выдержал, набрался смелости и подал робкий голос:

— Командир, а для какой лихоманки нас пригнали?

Клин сердито дернул плечом и не ответил. Спрашивать во второй раз Астафуров не рискнул — себе дороже. Снова стояли молча, слушая посвисты ветра. Мерзли, подрагивали, переминались с ноги на ногу. Желтые круги керосиновых фонарей по-прежнему ползали по булыжнику.

Для какой лихоманки разведчиков пригнали на тюремный двор, Клин знал, поэтому и злился. Яростный комок время от времени подкатывался под горло, даже становилось трудно дышать, и тогда он всхрапывал, словно и впрямь рвался на короткой цепи, пытаясь выскочить из душившего его ошейника. В памяти звучал голос Бородовского, который сминал и комкал Клина, словно клочок ненужной бумажки:

— Расстрел произведете вы и ваши разведчики. Арестованных из ЧК доставят в городскую тюрьму. Командовать будет товарищ Крайнев. Вернетесь и лично доложите об исполнении. Вопросов не задавать. Идите.

И Клин пошел. Поднял своих разведчиков, построил и повел к городской тюрьме, где и стоял сейчас вместе с ними, проклиная сегодняшний день и всю свою новую службу, которая становилась ему поперек горла.

Пытаясь избавиться от голоса Бородовского, звучавшего словно наяву, Клин прошелся перед небольшим строем, вернулся на прежнее место, с ненавистью посмотрел на окна, светящиеся на первом этаже тюрьмы: «Да сколько вы там копаться будете?»

Окна продолжали светиться, никакого шевеленья в них не было, входная дверь, обитая толстым железом, оставалась неподвижной.

Да, поганый выдался день; можно и хуже, да уже некуда. И закончится он, похоже, столь же погано, как и начался.

А началось все утром, когда Чукеев не появился в назначенное время в бывшем шалагинском доме. Его ждали час, другой — не появился. Крайнев приказал Клину взять трех бойцов, и они отправились на Михайловскую улицу. Дверь дома оказалась распахнутой настежь, в самом доме царил порядок, только одна скамейка была опрокинута. В ограде чернело пятно от сгоревшего сена.

— Сбежал, сволочь. Все бросил и сбежал, — Крайнев нашел замок, закрыл дом, а ключ положил себе в карман. — Поехали, Клин, доложим товарищу Бородовскому.

Приехали, доложили. Бородовский, посверкивая стеклами очков, отдал приказ: семью Чукеева расстрелять. Сегодня ночью.

Высокая дверь, обитая толстым железом, вздрогнула и медленно стала открываться — рывками, словно сопротивлялась и не желала никого выпускать на улицу. Но — выпустила. Распахнулась во всю ширь, и вышагнул из нее, прихрамывая, приземистый мужик, надзиратель, оглянулся назад и нетерпеливо махнул рукой, поторапливая тех, кто шел следом. Клин хотел отвернуться, чтобы не видеть раскрывшейся двери, но непонятная сила удерживала его в прежнем положении, и он видел, как первой осторожно ступила на холодный булыжник Наденька Чукеева. Ветер весело подхватил ее русые кудряшки и взметнул их вверх. Следом за Наденькой, спотыкаясь, беспомощно оглядываясь, словно кого-то искала, двигалась Ниночка, и шаг ее был неверным, будто шла она в сплошной темноте. Последней брела, закидывая голову в беззвучном рыдании, сама Чукеева, и казалось, что она вот-вот тяжело обвалится на спину.