Куда ты лезешь, с такою рожей!

Гусельников неожиданно отбросил коробок, сел на топчан и пожаловался:

— Кажется, я и слова стал забывать. Совсем сносился, поручик Гусельников, как старый сапог. Ты пойми, Балабанов, душа у меня горит! Я боевой офицер, мне кошки-мышки эти с беготней по закуткам — как нож по горлу! Я воевать желаю! Воевать!

Балабанов молчал. Гусельников потоптался возле стола, махнул рукой и лег на топчан, повернувшись лицом к стене. Балабанов, сгорбившись, сидел возле железной печки, грелся — его знобило.

Каретников вернулся не скоро — к обеду. Запер за собой двери сарая, прошел в закуток и долго молчал, примостившись на краешке топчана. Широкий шрам на щеке, нахолодав на морозе, был почти синим. Посидев так, спросил, не поднимая головы:

— Что там, Балабанов?

Выслушал ответ и снова замолчал. Повисла тягучая, нехорошая тишина. И вдруг в этой тишине раздалось протяжное, сердитое мяуканье.

— Надо же! — вскинулся Каретников. — Совсем забыл!

Расстегнул полушубок, который он даже не снял, войдя в закуток, и вытащил из-за пазухи Пулю. Рыжий чертенок, сверкнув глазами, спрыгнул на пол, поставил хвост дудкой и принялся обнюхивать закуток.

— Дробышев подобрал, — пояснил Каретников, — был он возле дома. Кое-что разузнал. Похоже, дом штурмовали чекисты. Григоров отстреливался из пулемета — очевидно, достал из моего тайника. Взяли его раненым, специально для него привозили доктора Обижаева из заразной больницы. Значит, он им еще нужен, иначе бы пристрелили без разговоров. Антонину Сергеевну никто не видел. Может, ей удалось уйти через лаз? И кто вскрыл тайник? Красные? Но откуда они могли узнать? От Григорова? Или они захватили Антонину Сергеевну, просто ее никто не видел? Вот такие наши дела, брат Балабанов. Имеем только вопросы и ни одного ответа. Гусельников, вы спите?

— Нет, бодрствую и внимательно слушаю, — Гусельников повернулся, спустил ноги с топчана и продолжил: — Даже предложения кое-какие появились. Так как мы ничего не знаем и понятия не имеем, что произошло, предлагаю взять кого-нибудь из чекистов.

— Как это — взять? — удивился Каретников.

— Да как угодно, привезти его в тихое место и выпотрошить до донышка. Другого выхода не вижу.

— А вы, Балабанов, что думаете?

— Думаю, что это предложение надо оставить на самый крайний случай. Есть у меня другая мысль…

2

Обижаев выбрался из операционной, едва передвигая ноги. Голова кружилась, сердце стучало часто и больно, не давая никакой возможности вздохнуть полной грудью. Не снимая с себя окровавленного халата, дошел он до своей комнатки, где вел осмотр больных, и, обессиленный, плюхнулся на стул. «Укатали сивку, — отстраненно, словно о другом человеке, подумал он и криво усмехнулся, — лихой езды нынче не наблюдается». Это был уже второй сердечный приступ за последнее время, и Обижаев, как опытный врач, понимал, что надо себя пощадить, дать отдых своему истрепанному организму, но в то же время понимал и другое: не может он сейчас уйти из заразной больницы, не может бросить людей на произвол судьбы, потому что лечить их будет некому, врачей в городе можно было теперь пересчитать по пальцам.

Он сидел не шевелясь на стуле, долго смотрел в окно, а затем закрыл глаза, стараясь успокоиться и утихомирить грудную боль. В это время дверь у него за спиной скрипнула, и тяжелые, крепкие шаги заставили отозваться старый пол тонким писком. Обижаев нехотя обернулся: над ним, нависая, словно кожаная гора, стоял Крайнев, а за его могучим плечом маячил Клин, румяный и красивый, как на рождественской открытке.

Крайнев положил на плечо Обижаеву тяжелую ладонь, встряхнул его и, заглядывая в глаза, спросил:

— Ну, жить он будет?

Обижаев поднял голову, долго смотрел на Крайнева, затем вдруг неожиданно чихнул, еще раз и еще, и лишь после этого, обтерев о халат ладонь, заговорил:

— Простите, вы о ком спрашиваете? У меня больных много… И, простите меня, вы сами-то кто такой? Судя по новомодной одежде и кобуре, представитель власти…

— Представитель. Фамилия моя — Крайнев. Запомни мою фамилию, доктор, а лучше заруби ее на носу. Он будет жить?

Обижаев на вопрос не ответил, глубоко вздохнул и попросил Клина:

— Юноша, будьте любезны, позовите сюда санитара. Скажите ему — срочно. А вы присаживайтесь, товарищ представитель, заодно и длань свою с меня уберите, больно уж она у вас тяжелая.

— Пока еще не больно, — Крайнев криво усмехнулся, но ладонь с плеча Обижаева убрал и сел на кушетку. — Так выживет он или нет? Тот раненый, которого сегодня к вам привезли?

— Пулю я извлек. Состояние у него тяжелое — можно сказать, что висит на волоске. А выдержит этот волосок или лопнет, об этом мы будем с вами знать завтра или послезавтра.

Громыхая сапогами, в комнату ввалился санитар, как всегда полупьяный, почтительно вытянулся, и в тесном пространстве явственно запахло перегаром.

— Слушай, братец, будь добрым, доставь нам сюда самогонки и чего-нибудь на зуб положить, — заметив на лице санитара легкую растерянность, Обижаев добавил: — И не вздумай врать, что у тебя ее нету. Иначе сам пойду.

Санитар исчез, а буквально через минуту поставил на стол самогонку в бутылке, положил полбулки черного хлеба и, вздохнув, вытащил из кармана халата две луковицы. Обижаев разлил самогонку на два стакана, пригласил:

— Присоединяйтесь, товарищ представитель. Подчиненным не наливаю — они на службе.

Крайнев, усмехаясь, наблюдал за доктором Обижаевым. А тот, не чокаясь, выпил, отломил кусочек хлеба и долго его жевал, стараясь забить тяжелый сивушный запах. Клин почтительно стоял у дверей и ждал: чем это все закончится.

Крайнев пошевелился на кушетке, одернул под ремнем скрипучую кожаную куртку и веселым голосом воскликнул:

— Шутейный ты мужик, доктор! И я шутку уважаю. Если этот раненый помрет, я тебя следом за ним отправлю, по той же самой дорожке, на тот свет. И помяну ласковым словом. Вот так…

Крайнев взял со стола стакан, опрокинул его одним махом и, перевернув кверху дном, поставил на прежнее место.

Обижаев кивнул головой, налил в свой стакан самогонки, выпил и принялся стаскивать с себя окровавленный халат. Путался в рукавах, сопел и не обращал никакого внимания на Крайнева. Сняв халат, бросил его комком на стол и вежливо попросил:

— Не откажите в милости, товарищ представитель, освободите мое лежбище. Устал я до чертиков, спать хочу. А что касаемо вашей угрозы, погрозите лучше Господу, жизнь нашего раненого теперь полностью в руце Божьей.

— До Бога далеко, — Крайнев поднялся, освобождая кушетку, — а ты, доктор, рядом. Понимай расклад, если не глупый. К раненому, кроме тебя, доктор, и санитаров, никого не пускать, у палаты теперь будет стоять часовой. Уяснил?

Не отзываясь, Обижаев улегся на кушетку и с наслаждением вытянул ноги, отяжелевшие до судороги от долгого стояния — с Григоровым он возился часа четыре, не меньше. Глаза сами собой закрылись, как слиплись, боль в груди пошла на убыль, и Обижаев мгновенно уснул, словно его застрелили. Крайнев оглянулся на пороге, внимательно посмотрел на него, словно хотел запомнить, и молча вышел.

Часа через полтора, проснувшись, Обижаев поднялся с кушетки и глянул в окно: на улице уже начинало смеркаться. В комнате был полумрак, и он не сразу разглядел спросонья, что за столом, на его законном месте, кто-то сидит. Когда увидел, насторожился и невольно сделал несколько шагов назад — к двери.

— Анатолий Николаевич, не бойтесь, я вам зла не желаю, — мягко остановил его Балабанов, сумевший под вечер пробраться никем не замеченным к доктору и терпеливо дождавшийся, когда тот проснется, — я к вам с просьбой, выслушайте меня…

— Кто вы такой? — Обижаев допятился до самой двери и остановился.

— Балабанов. Помните? Вы мою матушку лечили, Анатолий Николаевич, вспомните… Балабанову Анастасию Григорьевну, вдову железнодорожного кондуктора.

— Я кого только не лечил, всех не упомнишь, — Обижаев сердито откашлялся и вернулся к столу, внимательно разглядывая своего неожиданного гостя. Балабанова он узнал, хотя густая окладистая борода сильно его изменила. Коротко хохотнул и спросил не без ехидства: — Скажите, милейший, а вы по какому ведомству нынче проходите — по полицейскому или по чекистскому? У меня сегодня прямо день визитов, я уже и запутался от лицезрения.

— Я нигде не служу, Анатолий Николаевич. А надобность у меня одна: необходимо поговорить с раненым, которого привезли со Змеиногорской улицы. Больше мне ничего не нужно.

— Всего-то! Какие мелочи! Только раненый с вами разговаривать не желает, он вообще ни с кем не разговаривает, потому как находится без сознания. Я внятно излагаю?

— Внятно. Только у меня просьба, Анатолий Николаевич… Когда он в себя придет, дозволите с ним поговорить…

— Всенепременно, если вас часовой пустит. У палаты, где он лежит, часового поставили, попросите его, может, и соблаговолит. Идите, милейший, идите отсюда, я уже не в том возрасте, чтобы в казаков-разбойников играть. Ступайте с миром и больше сюда не являйтесь.

Обижаев выпроводил Балабанова, тихо выругался себе под нос и долго сидел за столом в наступившей темноте, пытаясь понять: кто этот раненый, так внезапно свалившийся в заразную больницу, и чего желают узнать от него столь разные люди? Но понять ничего не мог, кроме одного очевидного обстоятельства: немалая и нешуточная заваруха закипала вокруг этого человека, чья жизнь до сих пор висела на волоске.

От выпитой самогонки во рту до сих пор оставался противный сивушный запах. Обижаев попил холодной воды, запрокинув голову, прополоскал горло и вышел из комнатки, направляясь в операционную, где лежал на единственной кровати в углу раненый. В коридоре действительно стоял часовой с винтовкой — крепкий, широкоплечий парень с бойкими и смышлеными глазами. Он заступил дорогу, спросил: