Михаил Щукин - Черный буран

— А я надеялся, когда ехал, — Афанасий ударил кулаком по колену, — надеялся на твою подмогу. Эх, доля наша сермяжная, мать ее за ногу! Не миновать, похоже, моим ребяткам серой шинелки.

Афанасий беспомощно потолкался возле стола и молчком улегся спать. Долго еще ворочался, кряхтел и угомонился далеко за полночь. Не спал и Василий. Несколько раз вставал, пил воду, ложился на топчан, закинув руки за голову, и через некоторое время снова поднимался.

Утром Афанасий проснулся от глухого железного стука. Вскинулся, ошалело хлопая заспанными глазами, и, проморгавшись, увидел, что Василий свалил на пол, как охапку дров, три винтовки и шашки.

— Василий! — Афанасий вскочил на ноги. — Да я…

Бросился обнимать, но тот отмахнулся:

— Не лапай, я тебе не Арина. Лучше собраться помоги. Степка, винтовки и шашки на дно саней привяжешь, а сверху доски нашьешь. На доски сено кинешь. Понял? Выезжать ближе к вечеру будем. Ночью оно спокойнее, — помолчал, разглядывая оружие, будто еще не раз его пересчитывал, хмыкнул: — Небогато…

— У нас тоже кое-чего водится, — заторопился Афанасий, преданно заглядывая ему в глаза, — по такому случаю все из загашников вытащим.

К вечеру, оставив Степку, они вдвоем отъехали от избушки, и закатное солнце щедро окрасило их спины в розовый цвет.

10

В одну-единственную улицу, версты на три, растянулось по берегу степной речушки село Плоское — на широкую ногу. А чего тесниться? Земли вокруг — немерено. И дома с просторными вокруг них усадьбами, с большущими огородами, которые Полого спускались к речке, стояли вольно, каждый на свою особицу. Но если дома стояли как бы каждый сам по себе, то люди в Плоском, наоборот, жили тесно, одним общим миром, истово оберегая себя от любого начальства и иной напасти. За тридцать с лишним лет, как обосновались здесь переселенцы из Тамбовской губернии, прибывшие одним гнездом, порядки в селе, установленные еще в первый год жизни на сибирской стороне, ни разу не поменялись. Не было здесь шумных сходов, долгих речей, взаимных обид или недовольства. Все как бы само собой ладилось — без лишних слов. Староста тихонько обходил всех мужиков, собирая их по десятидворкам, когда надо было принять общее решение, мужики либо согласно кивали головами, либо не кивали. В зависимости от этого движения мужицких голов староста и вел необходимое дело. И попробуй кто-нибудь нарушить этот порядок. До последнего времени таких смельчаков не находилось.

Разговоры о том, как спасти ребятишек от солдатчины и самим при этом выбраться сухими из воды, велись тихим-тихим шепотом, и до чужих ушей ни единого слова не долетело. Поэтому в серенький и метельный день, когда в Плоское прибыл полувзвод солдат под командованием молоденького прапорщика, все происходило так, как и было задумано. Новобранцы, согласно списку, составленному в уезде, оказались в полном наличии, и прапорщик, донельзя удивленный таким редкостным послушанием — в других деревнях дело до драки и даже до стрельбы доходило, — не торопился обрывать долгие и шумные проводы. Терпеливо слушал бабьи причитания, взвизги гармошки и даже не строжился, когда видел, что мужики угощают его солдатиков самогоном. Дорога дальняя, холодная, рассуждал прапорщик, пусть погреются, а режущий ветер, который хлещет снегом, быстро вышибет хмель из голов служивых. Он и сам маленько выпил, уступая просьбам старосты, закусил пирожком с печенкой и совсем не командным голосом сказал:

— Давайте заканчивать. Ехать пора, теперь рано смеркается.

Подводы, на которых вперемешку сидели солдаты и новобранцы, растянулись вдоль длинной улицы и неторопко поползли к выезду из деревни. Смолкла гармошка, стихли голоса, только ветер посвистывал по-прежнему да реденько и не голосисто взбрякивали колокольцы.

В это же самое время верстах в десяти от деревни, в глухой низинке, собралось больше десятка верхоконных. Василий разглядывал это войско, которым так неожиданно довелось ему командовать, и молчал, ругаясь про себя черными словами. Ругался он по простой причине: на все войско было только три винтовки, четыре дробовика да еще наган с тремя патронами, который лежал у него за пазухой. Загашники, о которых говорил Афанасий, на поверку оказались тощими. Шибко не повоюешь. Но деваться было некуда, назвался груздем — прыгай в корзинку.

— Одно запомните, мужики, шуму побольше. Надо, чтоб они опешили. Если стрелять, то наверняка. Без ума не палите, иначе парнишек зацепите. В засаде сидеть — тише мышки. И тряпки на личико привяжите, на всякий случай. Ну, тронулись.

И Василий первым, хлопнув коня по шее ладонью, выехал из низины. Снегу в степи было еще мало, кони шли ходко, не проваливаясь, и скоро все верхоконные выбрались к накатанной дороге, туда, где она круто спускалась к ручью, через который был переброшен деревянный мостик. Напротив этого спуска, таясь за густыми кустами ветельника, устроились в засаде, отогнав коней в сторону, и замерли.

Ветер буйствовал по-прежнему, снег валил все гуще, а никаких признаков приближающегося обоза в помине не было. Неходкие, видно, лошадки состояли на казенной службе. Мужики начали подмерзать, но лежали тихо, не ворохнувшись.

И вот наконец издалека тускло тенькнули колокольцы.

Василий в тот же миг выскочил на дорогу и распластался поперек санных следов, накрытых густой порошей. Лицом вниз, одна рука за пазухой, а другую выбросил на отлет и замер, словно подстреленный.

Обоз приближался. Все слышнее сквозь ветер доносилось лошадиное фырканье и поскрипывание сбруи. Перед спуском возницы стали придерживать коней, запокрикивали на них, а с передней подводы донесся удивленный и громкий голос:

— Господин прапорщик! Здесь лежит кто-то! Кажись, мертвяк!

Стук копыт. Прапорщик наклонился на сторону в седле, пытаясь лучше разглядеть человека, лежащего поперек дороги. Василий откинулся на спину, выдернул наган и выстрелил прапорщику в грудь. Тот даже не охнул, нырнул вниз головой к земле, но ноги застряли в стременах, и он повис, безвольно болтая руками.

А из кустов ветельника, оглушая солдат и самих себя неистовым ревом, выскакивали мужики с тряпками на лицах, похожие на старых притрактовых разбойников, на бегу стреляли, и мигом возле подвод вскипела крутая неразбериха. Парни дружно кинулись на подмогу родителям, иные солдатики даже дотянуться не успели до своих винтовок. А тех, кто пытался обороняться, сразу же пристрелили.

Никто из парней и никто из нападавших даже малой царапины не поимели.

«Славуте навуте, кажется, получилось…» — Василий рукавом вытер холодный пот со лба и скорым шагом двинулся вдоль подвод, приказывая, чтобы их разворачивали в обратную сторону. Солдат, которые остались в живых, кучей оттолкали на обочину, и они, жалкие, трясущиеся, испуганно озирались вокруг затравленными глазами.

— Этим руки связать и оставить, — Василий остановился напротив солдат и уже для них, отдельно, добавил: — Стойте здесь до темноты и не рыпайтесь. Не вздумайте раньше тронуться — я проверю. А стемнеет — топайте в уезд. Там вас и развяжут.

Подводы развернули, обоз тронулся в обратную сторону. Плосковские мужики тянулись следом, переговаривались, и Василий хорошо слышал:

— Неладно сделали. Привезут солдат в деревню, а они возьмут да и опознают нас.

— Как опознают, если мы в тряпки были замотаны!

— А по примете какой-нибудь. Укажет пальцем, вот и доказывай, что ты на печке лежал, а из дому только по нужде выбирался.

— Верно сказано. Лучше уж сразу. И гвоздь забит, и шляпка откушена.

— Так порешим? Или как?

— Да решили уж, нечего сопли размазывать.

Несколько мужиков, повернув коней, поскакали в обратную сторону. Василий, не оборачиваясь, ждал выстрелов. И они простукали, быстро и часто, будто озорной мальчишка чиркнул палкой по дощатому забору.

Дальше ехали молча. Никто даже словом не перекинулся. Впереди, в мутной пелене летящего снега, замаячил сверток, уводивший от накатанной дороги в сторону жиденького березового колка, одиноко стоявшего посреди степи.

— Вот туточки и разминемся, — подоспевший Афанасий тронул Василия за плечо, — там, за колком, версты две по полю, и на другую дорогу выберетесь, дальше сам знаешь. Благодарствуем все тебе, в пояс кланяемся.

Василий дернул плечом:

— Зачем солдат постреляли? Они ведь тоже подневольные.

— Да кто спорит, что они вольные, — Афанасий стащил рукавицу и высморкался, — только они чужие, а эти свои, родненькие. Не мы эту кашу заваривали, а вот хлебать приходится. А уж как хлебаем — не обессудьте. Не рви сердце, Василий, оно еще пригодится. Ребятишек береги.

Василий ничего не ответил, подстегнул коня, обогнал подводы и первым свернул с дороги, целясь на дальний одинокий колок. Изредка он оглядывался, смотрел на ползущие следом за ним подводы и думал, словно о другом человеке: «А по себе ты шапку натянул, брат Василий?»

Прекрасный день, счастливый день:

И солнце, и любовь!

С нагих полей сбежала тень —

Светлеет сердце вновь.

Проснитесь рощи и поля;

Пусть жизнью всё кипит:

Она моя, она моя!

Мне сердце говорит.

(Из старинного романса) 1

По причине, совершенно неизвестной для нынешних постояльцев, бывший шалагинский дом облюбовали с недавнего времени горластые вороны. По одной, по две-три слетались еще с утра черные птицы, лоснящиеся от сытости, рассаживались на железной крыше, цепляясь за оснеженную жесть крепкими когтями, и начинали орать, широко распахивая зевластые клювы:

— Карр-карр, карр-карр! — тягуче и противно разносились над Каннской улицей вороньи голоса, вселяя в людей, которые их слышали, липкий, неосознанный страх.