— Отлично, — ответил он. — А теперь мне пора бежать: у нас заседание парламентской комиссии. Если возникнет что-то непредвиденное, передай моему секретарю. До свидания. Береги себя, дорогая моя Лин.

— Обязательно, — пообещала я.

Как я и ожидала, Анжела и Генри очень обрадовались тому, что им предстоит обедать с Филиппом. Анжела сразу же занялась своим туалетом, как будто это она, а не я, выходила замуж. Как ни странно, за одну ночь в Генри произошла перемена: он стал относиться ко мне с нежностью и благоговением, как будто я превратилась в бесценную фарфоровую статуэтку. Я не могла без смеха смотреть на это; и в то же время меня охватывала грусть, так как я поняла, каким снобом был мой зять. Он обладал массой достоинств, поэтому мною овладело искреннее сожаление, когда я увидела, как много для него значит чье-либо общественное положение.

Поговорив с Анжелой и Генри, я с облегчением принялась за письмо родителям. Я знала, что им будет приятно узнать, как Филипп богат. Однако для них гораздо большее значение имеет тот факт, что он из хорошей семьи, что он дворянин. Именно таким они хотели бы видеть моего мужа. Мне было очень легко писать, так как приходилось раскрывать только одну сторону моей помолвки. Я рассказывала не только о Филиппе, но и о его родителях, о его доме и работе.

«Я очень счастлива», — написала я в конце. Я понимала, что во многих отношениях это правда, даже несмотря на то что некоторое беспокойство приуменьшило мой восторг.

Обед прошел очень хорошо. Филипп поступил довольно мудро, пригласив двух своих кузенов и тетку. Один кузен был министром Кабинета, другой — известным адмиралом, тетушка же много лет знала Анжелу. Все были очень приветливы со мной, произносили тосты за наше здоровье. После обеда подали херес, и установившаяся непринужденная атмосфера помогла мне справиться со своим смущением, которое я испытывала в присутствии Филиппа.

Мне удалось на минуту остаться с Филиппом наедине, и я попросила его, чтобы он предложил сыграть свадьбу в Мейсфилде, а не в Лондоне. К моему облегчению, он сразу же согласился.

— Чем меньше народу, тем лучше, — сказал он. — К тому же мне кажется, что твоим родителям не захочется ехать в Лондон.

— Я уверена в этом, — ответила я. — Но тебе придется проявить максимум дипломатии при разговоре с Анжелой. Ты не представляешь, какой она может быть упрямой, когда чего-то хочет.

— Я сделаю все, что в моих силах, — заверил меня Филипп.

К концу приема ему удалось каким-то непостижимым образом убедить Анжелу, что идея венчания в Мейсфилде принадлежала именно ей.

— А прием лучше всего устроить в саду, — заявила она. — Нет ничего более восхитительного, чем деревенская свадьба. Из церкви вы можете пройти пешком, а дети будут посыпать вас розовыми лепестками.

Я чувствовала, что Анжела, если дать ей волю, может превратить мою свадьбу в спектакль, но я побоялась возражать ей. Я знала, что родители не дадут разгуляться ее изобретательности и воображению.

Приближалось время ужина, и меня охватил восторженный трепет при мысли, что мы с Филиппом будем вдвоем. Он послал за мной машину и встретил в холле Чедлей-Хауса. Мы поужинали в малой гостиной, в которой, как объяснил мне Филипп, он всегда ужинал, когда бывал один. Это была восьмиугольная комната, в центре которой стоял овальный стол.

Мы с Филиппом сидели рядом. Его близость, золотые вазы, украшавшие стол, оранжерейные цветы, сочетавшиеся с длинными тонкими свечами, огромный букет орхидей рядом с моим прибором — все это вызвало у меня ощущение, будто я в сказке. Все это не со мной! Наша беседа текла как спокойная река, мы блистали остроумием и шутками. Мне казалось, что мы играем какую-то нереальную пьесу на фоне великолепных декораций. Лакеи в напудренных париках бесшумно скользили по комнате и обтянутыми белыми перчатками руками протягивали нам различные блюда. Пламя свечей отражалось в их отполированных пуговицах на ливреях, темно-красные шторы закрывали окна, стены украшали великолепные картины в позолоченных рамах.

— Ты сегодня прекрасно выглядишь, Лин, — сказал мне Филипп, когда слуги, подав нам кофе, оставили нас одних.

— Спасибо, — ответила я, спросив себя, действительно ли он так считает, или мой облик не произвел на него никакого впечатления и он все еще мечтает о темноволосой женщине, которая могла бы сидеть на моем месте, если бы не превратности судьбы. Одной мысли о Наде хватило, чтобы заставить меня вздрогнуть.

— Тебе холодно? — спросил он.

— Над моей могилой пролетел призрак, — не задумываясь ответила я. К счастью, эти слова ничего для него не значили.

— Давай поднимемся наверх, — предложил он. — Я покажу тебе мою комнату. Оттуда открывается восхитительный вид на парк.

Однажды, подумала я, я расскажу ему, что Элизабет уже показывала мне его комнату. Но не сейчас, когда мы знаем друг друга не настолько хорошо, чтобы все преграды, разделяющие нас, рухнули и мы могли быть откровенны друг с другом.

Мы поднялись в уставленную книжными шкафами комнату с удобными диванами и глубокими креслами. На всех столах стояли огромные вазы с цветами, чей аромат смешивался со сладковатым запахом дорогого табака.

— Вот воистину моя комната, — сообщил Филипп. — Все остальные были распланированы и обставлены моими предками, и в течение нескольких поколений не претерпели почти никаких изменений. Эту же комнату создал я. Десять лет назад здесь была спальня.

— Мне нравится она, — сказала я. — Я ожидала, что твоя комната будет выглядеть именно так.

Комната была обставлена с таким совершенным вкусом, что ни одна деталь не выделялась. Весь ее интерьер служил фоном для ее хозяина, своего рода портретной рамой — скромный, ненавязчивый, он не отвлекал внимание от того, что должно находиться в центре.

Филипп подошел к окну и раздвинул шторы. Сумеречный свет окрашивал все в дымчато-синие тона, создавая атмосферу таинственности. Только в Лондоне бывают такие сумерки, когда еще не стемнело, а уличные фонари уже горят. Мы стояли у окна и смотрели на Гайд Парк, из-за которого виднелись башни и трубы Найтсбриджа. А еще дальше на фоне темно-синего неба выделялись мачты пароходов, ожидавших прилива, чтобы отправиться в дальнее плавание.

— Как красиво! — воскликнула я.

Шум уличного движения казался шуршанием волн на песке. У меня возникло впечатление, будто мы находимся на необитаемом острове, вдали от города и суеты, и я почувствовала, что между нами возникло некое единение. Свет в комнате был выключен, мы стояли совсем рядом, наши руки соприкасались. Во мне мощной волной поднялся трепет; перехватило дыхание. Все мое существо было охвачено пламенем, тело напряглось как бы в ожидании чего-то важного. Возможно, мое возбуждение передалось Филиппу; возможно, это всегда неизбежно, когда между мужчиной и женщиной возникает подобная близость — мы повернулись друг к другу. Секунду он стоял и смотрел на меня, потом нежно обнял. Его губы коснулись моих, и мы оказались во власти некой магической силы. Нас охватил огонь — всепоглощающий и в то же время соединяющий нас.

Его руки все крепче сжимали меня. Его поцелуи становились все настойчивее, все требовательнее. Он целовал мои глаза, шею, губы. Мир перестал существовать для меня. Я парила в небесах, испытывая при этом небывалый восторг и счастье, мое тело трепетало в его руках. Я знала, что Филипп испытывает то же самое. Мы были связаны неразрывной нитью — мы были единым существом.

Внезапно как бы издали до меня донесся его голос.

— Надя! — глухо повторял он. — Надя!

Глава 15

Сейчас я уже не вспомню, в какой момент после нашей помолвки я поняла, что для собственного спокойствия я должна как можно больше выяснить про Надю. Думаю, эта мысль пришла мне в голову после того, как появилось официальное объявление о помолвке. Слишком часто я стала слышать: «Как замечательно, что Филипп наконец пришел в себя после того несчастья, которое случилось в дни его юности» или «Мы даже не верили, что Филипп когда-нибудь женится после…»И тут же все в замешательстве оглядывались на меня и замолкали. Я же прекрасно знала, что они имеют в виду.

Мне казалось, что прошлое Филиппа будет всю жизнь преследовать меня. Я все еще находилась под впечатлением того вечера в его доме, когда он впервые поцеловал меня. Полагаю, в тот момент он не отдавал себе отчета, чье имя повторяет. Он продолжал страстно обнимать меня, но когда он отстранился и зажег свет, я заметила, что он совершенно изменился. Как будто и не существовало тех страстных поцелуев. Он был холоден, спокоен и сдержан — исчез тот мужчина, который на одно краткое мгновение увидел во мне горячо любимую женщину.

Он больше ни разу не терял контроль над собой; в его поцелуях больше не промелькнуло даже намека на страсть, они были скорее похожи на отеческие прикосновения к щеке, которые оставляли во мне ощущение неудовлетворенности и зачастую не вызывали никаких эмоций. Нередко ночами я лежала без сна и в который раз переживала короткие мгновения невиданного восторга, и каждый раз мои воспоминания заканчивались звучавшими в ушах словами «Надя! Надя», которые подобно ледяному дождю обрушивались на пылавший во мне костер.

Я поняла, что мне будет не так-то просто получить какие-нибудь сведения о Наде. Ведь она умерла очень давно. К тому же все, кто был осведомлен о нашей с Филиппом помолвке, ни за что не расскажут мне об этой женщине. Элизабет уже поведала мне все, что знала, поэтому от нее помощи было мало.

У меня возникла надежда, что мне поможет леди Моника, с которой я виделась один или два раза. Она была настолько глупа, что не стала бы церемониться, ей и в голову не пришло бы, что бестактно обсуждать с невестой Филиппа его прошлое. Мне повезло, так как она пригласила нас к себе на обед в тот день, когда у Филиппа была назначена важная встреча с Сити. Я позвонила леди Монике:

— Можно, я приду одна? Только больше никого не приглашайте: я хотела бы поговорить с вами. Мне так много хочется узнать о Филиппе — ведь вы очень давно знакомы с ним и хорошо его знаете, поэтому сможете предостеречь меня от неверных шагов и ошибок!