— Вот воистину моя комната, — сообщил Филипп. — Все остальные были распланированы и обставлены моими предками, и в течение нескольких поколений не претерпели почти никаких изменений. Эту же комнату создал я. Десять лет назад здесь была спальня.

— Мне нравится она, — сказала я. — Я ожидала, что твоя комната будет выглядеть именно так.

Комната была обставлена с таким совершенным вкусом, что ни одна деталь не выделялась. Весь ее интерьер служил фоном для ее хозяина, своего рода портретной рамой — скромный, ненавязчивый, он не отвлекал внимание от того, что должно находиться в центре.

Филипп подошел к окну и раздвинул шторы. Сумеречный свет окрашивал все в дымчато-синие тона, создавая атмосферу таинственности. Только в Лондоне бывают такие сумерки, когда еще не стемнело, а уличные фонари уже горят. Мы стояли у окна и смотрели на Гайд Парк, из-за которого виднелись башни и трубы Найтсбриджа. А еще дальше на фоне темно-синего неба выделялись мачты пароходов, ожидавших прилива, чтобы отправиться в дальнее плавание.

— Как красиво! — воскликнула я.

Шум уличного движения казался шуршанием волн на песке. У меня возникло впечатление, будто мы находимся на необитаемом острове, вдали от города и суеты, и я почувствовала, что между нами возникло некое единение. Свет в комнате был выключен, мы стояли совсем рядом, наши руки соприкасались. Во мне мощной волной поднялся трепет; перехватило дыхание. Все мое существо было охвачено пламенем, тело напряглось как бы в ожидании чего-то важного. Возможно, мое возбуждение передалось Филиппу; возможно, это всегда неизбежно, когда между мужчиной и женщиной возникает подобная близость — мы повернулись друг к другу. Секунду он стоял и смотрел на меня, потом нежно обнял. Его губы коснулись моих, и мы оказались во власти некой магической силы. Нас охватил огонь — всепоглощающий и в то же время соединяющий нас.

Его руки все крепче сжимали меня. Его поцелуи становились все настойчивее, все требовательнее. Он целовал мои глаза, шею, губы. Мир перестал существовать для меня. Я парила в небесах, испытывая при этом небывалый восторг и счастье, мое тело трепетало в его руках. Я знала, что Филипп испытывает то же самое. Мы были связаны неразрывной нитью — мы были единым существом.

Внезапно как бы издали до меня донесся его голос.

— Надя! — глухо повторял он. — Надя!

Глава 15

Сейчас я уже не вспомню, в какой момент после нашей помолвки я поняла, что для собственного спокойствия я должна как можно больше выяснить про Надю. Думаю, эта мысль пришла мне в голову после того, как появилось официальное объявление о помолвке. Слишком часто я стала слышать: “Как замечательно, что Филипп наконец пришел в себя после того несчастья, которое случилось в дни его юности” или “Мы даже не верили, что Филипп когда-нибудь женится после…” И тут же все в замешательстве оглядывались на меня и замолкали. Я же прекрасно знала, что они имеют в виду.

Мне казалось, что прошлое Филиппа будет всю жизнь преследовать меня. Я все еще находилась под впечатлением того вечера в его доме, когда он впервые поцеловал меня. Полагаю, в тот момент он не отдавал себе отчета, чье имя повторяет. Он продолжал страстно обнимать меня, но когда он отстранился и зажег свет, я заметила, что он совершенно изменился. Как будто и не существовало тех страстных поцелуев. Он был холоден, спокоен и сдержан — исчез тот мужчина, который на одно краткое мгновение увидел во мне горячо любимую женщину.

Он больше ни разу не терял контроль над собой; в его поцелуях больше не промелькнуло даже намека на страсть, они были скорее похожи на отеческие прикосновения к щеке, которые оставляли во мне ощущение неудовлетворенности и зачастую не вызывали никаких эмоций. Нередко ночами я лежала без сна и в который раз переживала короткие мгновения невиданного восторга, и каждый раз мои воспоминания заканчивались звучавшими в ушах словами “Надя! Надя”, которые подобно ледяному дождю обрушивались на пылавший во мне костер.

Я поняла, что мне будет не так-то просто получить какие-нибудь сведения о Наде. Ведь она умерла очень давно. К тому же все, кто был осведомлен о нашей с Филиппом помолвке, ни за что не расскажут мне об этой женщине. Элизабет уже поведала мне все, что знала, поэтому от нее помощи было мало.

У меня возникла надежда, что мне поможет леди Моника, с которой я виделась один или два раза. Она была настолько глупа, что не стала бы церемониться, ей и в голову не пришло бы, что бестактно обсуждать с невестой Филиппа его прошлое. Мне повезло, так как она пригласила нас к себе на обед в тот день, когда у Филиппа была назначена важная встреча с Сити. Я позвонила леди Монике:

— Можно, я приду одна? Только больше никого не приглашайте: я хотела бы поговорить с вами. Мне так много хочется узнать о Филиппе — ведь вы очень давно знакомы с ним и хорошо его знаете, поэтому сможете предостеречь меня от неверных шагов и ошибок!

Как я и ожидала, она с радостью ухватилась за возможность посплетничать. Когда я приехала в уродливый и грязный особняк на Ланкастер Гейт, где она жила вместе с матерью, я обнаружила, что мне ничего не стоит подвести ее к рассказу об окончившейся несчастьем любовной связи Филиппа.

— Мы все боялись, что Филипп больше никогда не женится, — сказала она. (Интересно, сколько раз я уже слышала это замечание?) — Он был так угнетен, когда произошел этот ужасный скандал. К тому же все газеты, как водится, подняли страшную шумиху! Филипп уехал за границу думаю, вам уже говорили об этом, — и нам временами казалось, что он не вернется, что его так и похоронят в чужой земле или он превратится в аборигена.

— А вы встречались с той, из-за которой все произошло? — спросила я.

— Я видела, как она танцевала, — ответила леди Моника.

— Танцевала? — переспросила я.

Значит, Надя была танцовщицей? Мне стало еще интереснее.

— Да, она была танцовщицей. Она появилась в “Эдельфи”, а может, в “Коллизее” — я не помню. В общем, она выступала с какими-то странными туземными танцами, которые я никак не могла понять. Вот балет — это совсем другое дело! Как я люблю балет! Вы видели Массину в этом сезоне?

— Значит, она была наполовину туземкой? — спросила я, полная решимости не позволять леди Монике уйти в сторону от той темы, ради которой я сегодня пришла к ней.

— Наполовину или полностью, я не помню, — ответила она. — Она была ужасно смуглой — вы можете себе представить, что мы все думали. Ведь Филипп брал ее с собой везде. Везде! Он даже поселил ее в Чедлей Хаусе и устраивал в ее честь приемы.

В голосе леди Моники слышался такой неподдельный ужас, что я стала понемногу представлять, до какой степени накалились страсти в те далекие годы.

— Если не считать этого, что еще в ней было плохого? — спросила я.

— Разве вам мало? — вскричала леди Моника. — Как всегда говорил мой старик-отец: “Можно вынести все, кроме прикосновения кисти для дегтя”.

— Она была красивой? — поинтересовалась я.

— Не могу сказать, чтобы я восхищалась ею, — ответила леди Моника. — Но многие мужчины были от нее без ума. Она появилась в Лондоне во время войны и сразу же стала очень популярной — вы же знаете, как это ловко получается у женщин такого сорта. К тому же война в значительной степени расшатала моральные устои. Думаю, ее даже приглашали на приемы наравне с благородными дамами — нашими приятельницами! До 1914 года такого никто не потерпел бы!

— Филипп познакомился с ней, когда получил отпуск?

— Я не знаю, когда они познакомились, — продолжала рассказывать леди Моника. — Но, начав встречаться с ней, он выставил себя на всеобщее посмешище — все только о них и говорили. А после ее смерти он вообще повел себя ужасно глупо. Он закрыл дом и уехал за границу, никому не сообщив, куда — он просто исчез! Не могу передать, как мы все были расстроены.

— А почему она покончила с собой?

— Никто не знает. Ну, тогда все думали, что она ждет ребенка. Но на следствии ничего об этом сказано не было. И если бы Филипп не казался таким несчастным, мы все решили бы, что он ее бросил и поэтому она выбросилась из окна. Филипп очень странный — никогда не знаешь, что он чувствует.

— Как ее звали? — спросила я.

— Дайте подумать, — ответила леди Моника. — Надин? Нет, Надя. Надя Нелимкофф или Медликофф — что-то в этом роде. Нас всех страшно забавляло, что она, будучи явной индуской, взяла себе русское имя в качестве псевдонима.

— Возможно, это было ее настоящее имя.

Леди Моника засмеялась.

— Как же вы простодушны, милочка! Никогда не поверю, чтобы актриса пользовалась своим подлинным именем. Они всегда выбирают себе что-нибудь броское, чтобы привлечь внимание публики.

— У нее была семья? — спросила я.

— Не имею ни малейшего представления, — ответила леди Моника. — Неужели вы думаете, что я буду забивать себе голову такими вопросами? Мы, конечно, отказались встречаться с ней и вообще иметь с ней дело. Только после ее смерти и того страшного скандала мои родители дали понять, что они знали о ее существовании. А до этого они просто закрывали на все глаза. Нам всем было стыдно за Филиппа.

Вот и все, что смогла мне сообщить леди Моника. Она еще долго вспоминала прошлое, рассказывала, какое впечатление произвело самоубийство Нади, в каком подавленном состоянии находился Филипп. Ее болтовня оказалась полезной с той точки зрения, что я выяснила — Надя была знаменита. Значит, решила я, у меня есть возможность узнать больше, обратившись к посторонним, к тем, кто имел отношение к самой Наде, а не к Филиппу.

Мне стало любопытно, какого рода танцы она исполняла. Теперь понятно, откуда ее изящество и совершенная линия плеч, почему ее изображение на портрете окружено таким ореолом красоты. Она была не столько красива, сколько непередаваемо грациозна. После разговора с леди Моникой я нередко представляла, как Надя плавно скользит по сцене под звуки странной музыки, как она замирает, на мгновение превращаясь в статуэтку дивной красоты.