Барбара Картленд - Черная пантера

Мне трудно решить, с чего начать свой рассказ. Обычно повествование об истории чьей-либо жизни начинается с рождения человека, а заканчивается в большинстве случаев его смертью. Да и разве я смогла бы поведать о драматических событиях последних месяцев, не упомянув о предшествовавших им годах взросления и медленного пробуждения, приведшего к пониманию истины?

Это были скучные годы, однако сейчас мне кажется, что они имели определенное предназначение, так как четко вписываются в канву всех событий. В их серой гамме я различаю золотую нить, проблески яркого цвета, которые явились связующим звеном между на первый взгляд разрозненными эпизодами. Я никогда не забуду эти годы, они навечно останутся со мной. Подобно моему телу, они будут изменяться, развиваться, взрослеть вместе со мной. Поэтому, если я задалась целью поведать правдивую историю своей жизни, то должна рассказать о них.

Всю свою жизнь я старалась не задумываться над тем, что представляю собой как личность. Возможно, я испытывала инстинктивный страх узнать слишком много, а, может, это была обдуманная попытка спрятаться от всех эмоций.

Большинство людей намеренно избегают естественных эмоций в период своего взросления — они чувствуют их силу и тщетно пытаются сопротивляться нарастающему потоку. Почти все мальчики просто не выносят девочек, а те в свою очередь проходят через ненависть к мальчикам.

Я же ненавидела саму себя. Я помню тот момент, когда впервые разглядела свое лицо. Не помню, как была обставлена комната, почему я оказалась в той комнате и что представляло собой зеркало, в которое я смотрелась; но до сих пор у меня перед глазами стоит мое собственное отражение. Пухлое румяное лицо с толстыми щеками, белесые волосы цвета спелых колосьев и синие глаза, в которых одновременно читается и гнев, и удивление.

Я возненавидела то, что увидела. Возможно, я была еще слишком мала, если судить по моему платью, на которое был нашит синий атласный бант и белый воротничок из плиссированного муслина.

Другое событие моего детства произвело на меня гораздо более сильное впечатление. У нас дома, в саду устраивался прием я забыла, по какому поводу. Помню только, что на лужайке играл оркестр. Его игра буквально потрясла меня — иногда музыка вызывала в моей душе странные ощущения, — и я начала танцевать. Впервые в жизни мне захотелось танцевать перед публикой. Мне хотелось, чтобы они аплодировали мне. Я была уверена, что грациозно скольжу по траве. Я представляла себя летящей ласточкой, я знала, каковы возможности моего тела и как я выгляжу со стороны. Внезапно — до сих пор эти переживания не утратили своей силы — я заметила свою коленку, голую толстую коленку, которая так некрасиво выглядывала из складок накрахмаленной юбки. Я замерла, а потом убежала. Я не помню, в каком направлении и как долго продолжался мой бег, но отчаяние, охватившее меня в тот момент, навсегда осталось в моей душе.

Ненавидя себя, я в то же время всегда восхищалась своей матерью, на которую была похожа. Думаю, в шестьдесят она все так же красива. Она выше меня, в ее облике гораздо больше достоинства. Возможно, красивой ее делает безмятежность. Ничто не может взволновать ее. Она плывет по жизни, как корабль на всех парусах, принимая все как должное. Я никогда в жизни не слышала, чтобы она жаловалась. Насколько я помню, она никогда ничего не хотела, ее потребности ограничиваются самым необходимым.

В детстве я считала, что своим характером должна походить на нее, однако у нас не было ничего общего, за исключением плотного телосложения, отличавшего всех ее предков, классических черт и золотых волос, из-за которых ее в юности сравнивали с “английской розой”.

Во времена короля Эдуарда, особенно когда его внимание привлекла Лилия Джерси, было модно сравнивать женщин с цветами. Не сомневаюсь, что в газетных статьях и в модных салонах маму называли “розой”. У меня же вызывало отвращение, когда меня сравнивали с “нераспустившейся розой”. Мне страшно хотелось выглядеть как Анжела. Да я и не могла не восхищаться своей единственной сестрой, которая была гораздо старше меня — на целых одиннадцать лет. Мой брат Дэвид был всего на три года ее младше.

Я родилась слишком поздно. Отец часто называл меня “поздним ребенком”, а мама рассказывала, с какой неохотой она опять вернулась к пеленкам после того, как решила, что навсегда покончила с этим делом и с сложностями, которые приходят в дом с появлением младенца.

Считается, что немолодые родители будут баловать своего малыша. Но в то же время, как мне кажется, им очень трудно понять, о чем думают и что переживают их дети, — ведь их юность и молодость уже в далеком прошлом.

Естественно, когда я была маленькой, я чувствовала себя ужасно одинокой. Анжела занималась в классной под надзором очень строгой гувернантки; Дэвида я почти не видела, так как вскоре после моего рождения его отправили в приготовительную школу, а когда я подросла и могла бы уже играть с ним на каникулах, он оказался в том возрасте, когда девочки вызывают отвращение.

У Анжелы были темные волосы и утонченное лицо, она отличалась стройной, как тростинка, фигурой, которую унаследовала от отца. Я страстно желала походить на нее. Когда мне было восемь лет, меня жестоко наказали за то, что я угольной пылью покрасила волосы, чтобы посмотреть, как буду выглядеть с таким же, как у Анжелы, цветом волос. После того, как Анжеле исполнилось шестнадцать, ее отдали в пансион, и с тех пор я видела ее очень редко. Когда мать с отцом впервые вывезли ее в Лондон, я была еще мала для балов, однако достаточно взрослой, чтобы учиться, и каждое утро, пока няня чистила и гладила мои платья, я обучалась чтению и письму.

Забавно, что в детстве человек не осознает истинного значения и важности денег. По мере того как я взрослела, все больше и больше комнат в доме закрывалось, становилось все меньше слуг, а мы с мамой все реже радовались новым туалетам. Я часто слышала, как отец, обсуждая вопросы, связанные с содержанием поместья, или строя какие-то планы, говорил, что у него нет возможности удовлетворять все просьбы, с которыми к нему обращались домочадцы. Я не придавала значения его словам, так как мое представление о бедности было связано с деревенскими детьми, которые или играли в пыли, или наравне со взрослыми работали на уборке урожая. Теперь же я понимаю, как трудны были те годы: Дэвид учился в дорогой школе, а Анжела, подобно всем девочкам ее возраста и положения, стремилась как можно веселее проводить время.

Как ни странно, но обладание тем, что является мечтой каждого ребенка — огромным садом для игр, маленьким пони для верховой езды и почти полным отсутствием контроля со стороны взрослых, — не делало меня счастливее. Я помню, что часто сидела и смотрела в окно детской, испытывая при этом некое подобие отчаяния, — теперь я назвала бы это чувство ностальгией. Мне кажется, что это чувство было единственным, которое довольно часто владело мною в детстве. К тому же по ночам меня мучили кошмары, я нередко, без видимой причины, начинала горько рыдать, что ставило в тупик мою спокойную и уравновешенную мать, считавшую, будто у дочери, похожей на нее как две капли воды, должен быть такой же, как у нее, характер.

Позже у меня появилась гувернантка — я делила ее с двумя соседскими девочками. За моим гардеробом продолжала следить няня.

Я была слишком медлительной для своих лет и ненавидела занятия. Все, чему меня пытались научить, казалось мне скучным и неинтересным. Возможно, меня просто плохо учили. Наша гувернантка оказалась нервной жеманной дамой, которая, обнаружив, что ей не справиться с обучением трех девочек разного возраста, решила не тратить понапрасну свои силы и ограничилась тем, что заставляла нас в течение долгих часов, которые мы проводили в классной, зубрить исторические даты и факты.

Как это ни странно, именно благодаря ей в моей жизни появилось одно увлечение.

У нас дома был граммофон — старый, скрипучий ящик, который подарили Дэвиду в честь его поступления в школу. Пластинки тоже были очень старыми — главным образом шутливые куплеты, джазовые пьески — и заезженными. На мой день рождения, который праздновался летом, мисс Дженкинс подарила мне две новые пластинки. Подарок меня разочаровал, однако я вежливо поблагодарила ее и забыла о них. Но недели через две, в дождливый день я решила послушать их. И как только заиграла музыка, мне открылся совершенно новый мир: мир звука. Я в жизни не могла представить ничего подобного, я никогда не думала, что музыка может вызвать во мне такую бурю чувств. Я вновь и вновь ставила эти пластинки, пока они совсем не стерлись, но я до сих пор храню их.

Когда мне исполнилось шестнадцать, родители начали поговаривать о том, чтобы отправить меня в школу. Но дело на том и закончилось, так как у отца не хватало денег, чтобы платить еще и за мое обучение. Мне кажется, мои родители, рассудив, что я уже достаточно красива, а в будущем стану еще прекраснее, решили, будто дорогостоящее обучение мне не понадобится. Вот, к примеру, Анжела, говорили они, в первый же сезон вполне удачно вышла замуж. В Лондоне она познакомилась с Генри Уотсоном, единственным сыном и наследником одного из богатейших в стране пивоваров. Конечно, партия не из лучших — семья Уотсонов была не из тех, среди которых наш отец выбирал бы мужа для своей дочери, — однако его утешало, что Анжела богата и освобождена от всех проблем, которые в течение долгих лет одолевают его семью.

Генри Уотсону было почти тридцать семь, когда он женился на Анжеле. Этот коренастый мужчина оказался вполне приятным — даже несмотря на некоторую напыщенность — человеком. Ему — члену парламента от северных графств — нужна была жена, которая нравилась бы и его избирателям, и его знакомым в Лондоне, и ему самому. Не сомневаюсь, что Анжела отвечала всем требованиям. Когда я поближе познакомилась со своим зятем, я поняла, что ему нравится и титул Анжелы, и то положение в обществе, которое ему обеспечила женитьба на моей сестре.