Людмила Немиро - Черная бабочка

Он провоцировал меня. Я понимала. Но все равно прохрипела в ответ:

— Мне совсем не сложно. Ты же знаешь… — «Откуда он может знать, но он правда знает, по глазам вижу».

Гарри долго смотрел на меня. В самую глубину, буквально выворачивая наизнанку. Я не знаю, что он мог там видеть, быть может, отчаяние, боль, но от его веселья не осталось и следа. Складка залегла между его темных бровей, и парень спросил немного резко:

— Тебе сейчас страшно? — помолчал с секунду и добавил: — Ты боишься меня?

Я облизнула обветренные губы.

— Да. Очень…

— А прыгнуть не боишься?

Я невольно покосилась вниз.

— Джен, смотри на меня, — попросил Гарри, и когда я вновь уставилась на него, повторил: — Ты боишься прыгнуть?

Я кивнула. Мои губы задрожали от того, как на самом деле мне было не по себе.

Гарри кивнул, сглатывая, и, сверля меня таким взглядом, словно гипнотизировал, медленно протянул мне ладонь, говоря:

— Тогда дай свою руку.

Я думала, уставившись на него, долго думала. Я не знала, говорит ли он правду сейчас. Протянуть ему руку в ответ и довериться — это действие имело два исхода: не вырваться и упасть вместе с ним; ухватиться за него и спастись. Что он предложит мне сейчас, если до этого топил? Ведь я… правда… я не хотела прыгать. Мне было страшно… но с ним — нет.

Почему?

Кто он такой?

Я не знаю этого человека…

Его глаза сияли, когда он смотрел на меня в ожидании. Мой выбор зависел от него.

— Ну же, Джен, это так легко, просто протяни мне руку. Если хочешь, я могу сам показать тебе, как сделать это, — он имел в виду прыжок вниз, потому что указал глазами вдаль. — Хочешь? Ты прыгнешь следом?

Он спятил.

— Ладно, — парень шевельнулся, на мгновение отпуская обе руки, и я, резко выдохнув, дернулась к нему.

Стайлс, ловя мою ладонь, прекрасно понимал, почему я так сомневалась. Он, крепко стиснув мои пальцы, улыбнулся и, ловко перепрыгнув через перила, вытащил меня. Мы упали. Твердая почва под нами.

Он на спине. Я на нем. Мне было тепло. Мне было так тепло и так плохо от того, что это тепло отдает Гарри, что захотелось немедленно убежать.

— Я не собиралась… — зачем-то принялась бормотать я, опираясь на его грудь. — Не хотела…

Он снова сглотнул.

— Знаю. Я тоже…

Ветер все еще холодил кожу. Но я не чувствовала этого. Его руки лежали на моей спине. Ночь окутывала Челси. Гарри смотрел на меня спокойно. Без эмоций. Я в ответ — растерянно, даже испуганно.

Дыхание. Это все, что нас объединяло. Мое сердце билось о ребра довольно ощутимо. Он чувствовал это, без сомнений. Я боялась Гарри. Я боялась того, каким он сегодня предстал передо мной. Человек со своими потерями. Человек с такой же болью, что и моя. Это не должно нас объединять, и боль не объединяла. Я оставалась холодна. Он был безразличен. Но мы думали друг о друге. Я это знала наверняка. Мы изучали друг друга под другим ракурсом.

Да, пожалуй, дыхание — это все, что нас объединяло…

Его губы… Вновь эти губы. Они снова были так близко, что я видела их влажный блеск. Зачем я смотрю на его губы? Знаю зачем…

Я резко отвернулась. Между нами снова не было ничего общего.

Ветер забрался под куртку. Я сидела на асфальте. Я снова чувствовала все, что было до его приезда в это место.

— Не появляйся больше в моей жизни, — ворвался в мои мысли низкий голос.

Я непонимающе уставилась на Гарри, и он, поднимаясь, повторил:

— Никогда не появляйся.

Я вдруг заметила Луиса, сидящего в машине. Он все видел? Мои глаза встретились с его глазами. Да, он все видел. Этот взгляд был тяжелым и разрушительным. Томлинсон все понимал.

Он презирал меня. Я чувствовала, как его воротит от моего вида. Ведь Гарри запросто перебрался через перила и говорил со мной, он просто не дал мне прыгнуть, умело неся всю эту чушь. Важную чушь.

Я опозорилась? Ничуть. В проявлении настоящих чувств нет ничего постыдного. Если ты говоришь что-то человеку, то пусть это будет только правда. Иначе молчи. Я не могла молчать с Гарри, ведь он нажимал на самое больное, рассказывал о себе, чтобы я на время забыла о своей боли.

Хотела ли я прекратить свое существование в эту ночь?

Нет.

Нет. Потому что это неправильно. Не так все должно быть. Вот совсем не так. Это расстроило бы маму. Что если она правда меня видит? Вот прямо сейчас.

Лучше я буду верить в это. Да, так я и спасусь. Мне это поможет.

Ночь у каждого своя. Я знаю. Кто-то читает книги. Кто-то сидит перед монитором компьютера. Кому-то просто снятся красивые — или не очень — сны, а где-то есть те, у кого в эту ночь страшный камень на сердце, тянущий их ко дну.

Я не была пессимистичной. Вообще никогда такой не была. Да, Хейли на моем фоне выглядела гораздо энергичней, беззаботней. Но мое отношение к жизни всегда было реалистичным. То есть если босс — засранец, значит так и говорю: «Хейли, наш босс засранец»; если человек лжет, то я сразу это отмечу. Чаще всего, вслух. Но Стоун всегда пыталась защитить и оправдать любого. Со мной творилась подобная ерунда раньше, когда мне было лет семнадцать.

Я тогда с пеной у рта оправдывала своего школьного бойфренда, который, как оказалось после, был уродом, который рассказывал обо мне всякую пошлую гадость. Я была невинна, и то, что он говорил, являлось сущим бредом. А потом… Боже, поверить не могу, потом я просто ударила его перед всеми. Я не знала, откуда во мне вся эта агрессия, но директор школы, куда привели меня, после того, как утих шум из-за сломанного носа Дэйва, прямо заявил, что по мне плачет исправительная колония. Он сказал, что я повела себя, как ужасно невоспитанная девочка, которую и девочкой-то не назовешь. То есть то, что Дэйв говорил обо мне — а директор тоже знал об этом — не являлось причиной для разбирательств, и то, как долго я защищала этого гада перед подругами, тоже не делало мне чести. Да, выходило именно так. Я была дважды опозорена на всю школу. Не могу сказать, что с того дня мой мир перевернулся или что-то в этом роде. Ничего подобного. Просто мой мир проснулся и ожил. Он был внутри меня. Я терпела. Слишком долго терпела, оправдывая всех до тошноты и хрипоты, а после перестала. И теперь раз я считала, что босс — засранец, значит… Да. Наверное, тогда, еще со школьных времен, я так сильно возненавидела ложь. Но она, как оказалось, окружала меня все это время…

Мы все думаем о самом светлом, когда теряем дорогого человека, так ведь? Нет, не так. Я думала обо всем дерьме, что случилось со мной.

Первое, что врывалось в голову, это вопрос: «За что?».

Вторым было: «Что натворил Стайлс?».

И, наконец, третье: «Могу ли я вскрыть свои вены?».

По всем трем вопросам были размазанные по стене ответы, вместе с бананом, который я попыталась съесть, чтобы не сдохнуть, но не съела.

Да, сначала приходит бесконечная боль и нежелание принимать ее. Но только она, только боль пробуждает в нас силу. Это действительно так. Любой человек должен, стиснув зубы, встать, как в том клипе*, с разбитой рожей, плюясь раскрошенными зубами. Должен ударить кулаком о кулак и выкрикнуть…

Что угодно можно выкрикнуть. Каждый по-своему спасается от боли. Я тоже встала посреди спальни. За окном будто лезвием по глотке полоснул рассвет. Солнце пыталось вскарабкаться на небосвод. Да, давай, я тут тоже борюсь с тьмой. Выходит ли у меня? Не знаю…

Ты окрасишь город в оранжевое и скажешь мне, справилась ли я.

Мои колени дрожали. Все тело дрожало. Я плакала. Так много всего за эти сутки. Телефон отсоединен от сети. Сотовый на беззвучном режиме. Тушь, присохшая к ресницам… Когда я успела накраситься?

Когда я успела прийти в ванную?

Хочу ли я ударить в зеркало, эффектно так, как это делают крутые ребята? Бесспорно хочу. Но не могу больше чувствовать боль…

Зашумела вода, брызнув мощной струей. Я шагнула под душ. Ледяной, это то, что надо. Горячие слезы смешались с одуряюще бодрящей водой, и я, рыча и вскрикивая, принялась отчаянно смывать с лица все, что на нем было, словно хотела содрать кожу с отпечатками горя. Никакой скорби. Это все дерьмо. Не надо. Не хочу.

Он… Он вытащил меня… Он приехал следом, рассказал о себе, обо мне…

«Ты родилась под знаком Скорпиона…».

Я хохотнула, заскулив, будто побитая собака. Смех рвался наружу хрипами, и я плевала на пол, пока не окоченела, после чего закрутила вентили, на дрожащих ногах выбралась из ванны. Едва отыскала полотенце, укуталась, и с мокрыми волосами упала в спальне на кровать, накрывшись с головой.

Тело никак не хотело согреваться. Меня колотило, и я подтянула к себе еще и плед, после чего прижала к груди Тедди и просто моментально, неосознанно и стремительно провалилась в беспамятство.

Я не знаю, как жить дальше. Этого мне никто не объяснит. Я сама не смогу объяснить. Мне просто хочется кричать… Но я промолчу…

— Мэм, по какому поводу вы звоните?

Я все еще здесь. Дома. В своей комнате. Мне важно поговорить с доктором. Распорядиться, как поступить с мамой.

— Эм… Доктор… — я присмотрелась и прочла на клочке бумаги фамилию под номером телефона, записанную еще под диктовку мамы, — это доктор Крус?

— Да, мэм, это я. Чем могу помочь?