Вера и Марина Воробей - Черепашкина любовь

С этим трудно было не согласиться, и Люся, привыкшая всегда говорить правду, печально кивнула.

– А меня никто никогда не любил! Кроме родителей, конечно… И бабушки, – добавил он, заметно смутившись.

Позже, когда Люся вспоминала эту их первую встречу, в ее голове всякий раз звучала именно эта фраза, оброненная Гешей как бы ненароком: «И бабушки…» Именно после этих, казалось бы, ничем не примечательных слов Люся взглянула на Гешу Ясеновского другими глазами, и, возможно, именно они, эти два слова, и перевернули всю ее жизнь. И если б не вспомнил Геша в ту минуту о своей бабушке, живущей в городе Таганроге, то не случилось бы с Люсей всех, вначале ужасных, а потом и необыкновенно радостных событий, и текла бы ее жизнь тихо, по накатанной дорожке, без потрясений и всплесков. Но случилось то, что, наверное, должно было случиться.

– А я тут при чем? – Глядя на Гешу исподлобья, слабым голосом проговорила Люся.

– И я тоже никогда и никого не любил, – будто не расслышав ее вопроса, с прежним пылом продолжал свою лживую исповедь Геша: – Никого! Кроме бабушки… и тебя…

Люсе стоило огромных усилий, чтобы не вскочить и не выбежать из кафе в ту же секунду. В глазах потемнело, в горле моментально пересохло. Она даже дернулась, метнулась всем телом в беззвучном порыве, но Геша опустил свою теплую руку на ее и тихо попросил:

– Не уходи, пожалуйста. Извини меня. Просто вырвалось… Забудь. – Он освободил ее руку.

Черепашка почувствовала облегчение, как будто не ладонь только что убрал с ее руки Геша, а стопудовую гирю.

Возникла долгая, тягучая пауза. Геша залпом допил холодный кофе. Внезапно Люсе снова показалось, что за ней кто-то наблюдает. С улицы, из-за темных стекол кафе. Она посмотрела в окно, но ничего, кроме редких крупных снежинок, не увидела.

– Сейчас, Люся, ты видишь перед собой самого одинокого и несчастного человека на свете, – медленно и обреченно изрек Геша, глядя куда-то в окно пустым, невыразимо отрешенным взглядом.

Банальность этих слов, а также излишний пафос, с которым они были произнесены, не могли не покоробить воспитанную на лучших образцах поэзии серебрянного века Черепашку. Но ощущение это было мимолетным и каким-то неясным. Это гораздо позже она брезгливо передергивала плечами, удивляясь, как же это ее не стошнило прямо там в кафе, как могла она поддаться такой грубой, неприкрытой пошлости? Сейчас же она чувствовала только острую жалость к этому странному десятикласснику. В какой-то миг он показался ей похожим на Печорина или даже на самого Лермонтова… И еще Люсе хотелось все время смотреть на его лицо. И чтобы только не делать этого, Черепашка принялась изучать свои коротко остриженные ногти.

Он тоже молчал, глядя отсутствующим взглядом в окно. Стрелки часов только подбирались к шести часам, но там, за окном, было уже совсем темно и падал редкий крупный снег. Снежинки, подсвеченные неоновыми огнями рекламной вывески, казались розово-синими, и смотреть на них можно было бесконечно. Но Геша Ясеновский смотрел на снег и не видел его. Сейчас он был полностью поглощен собой. Видимо, эта фраза про самого одинокого человека на свете была когда-то услышана им в каком-нибудь бразильском сериале, и несколько минут назад память услужливо вытолкнула ее на поверхность сознания. В эту секунду он тихо ликовал и гордился своим могучим интеллектом.

– Гена… – Она запнулась.

Ведь он даже не назвал ей своего имени. Значит, был абсолютно уверен, что оно ей известно. Люся знала, что все, и Лу тоже, называли его Гешей. Но почему-то сейчас она сказала «Гена». Сказала и сама удивилась, слушая, как звучит это непривычное и чужое имя: «Гена».

Он заметил ее смущение и тут же поспешил воспользоваться им:

– Ты знаешь, меня никто, кроме бабушки, не называл Геной. Забавно, правда?

Люся пожала плечами:

– Мне надо идти… Гена. – Она встала из-за стола.

– Я провожу тебя, можно?

Она не ответила. Впрочем, никакого ответа и не требовалось.

Они стояли на троллейбусной остановке. Снег уже не шел. Вернее, ту белую серебристую пыль, что теперь падала с неба, снегом назвать никак было нельзя.

– Ой, а я цветы в кафе забыла! – виновато улыбнувшись, сказала Черепашка.

– Ну и фиг с ними.

Признаться, Люсю покоробил такой грубый ответ, и Геша, каким-то шестым чувством уловив это, поспешно добавил:

– Не возвращаться же за ними! Пусть там живут.

Время от времени Люся поглядывала на свои окна. В них горел свет. Значит, мама уже вернулась. Хотя за все то время, пока они тут стояли (а это продолжалось уже полчаса, не меньше), за занавесками ни разу не промелькнул ее знакомый силуэт. Наверное, уставшая мама, как всегда, заснула, сидя в кресле перед телевизором…

Обычно, когда Черепашка видела свет в своих окнах, на душе делалось тепло, тихо и уютно. Но сейчас ничего похожего на эти привычные чувства Люся не испытывала. Она ощущала в своей душе непонятную враждебность к собственным окнам. Будто бы вся вина за то, что уже поздно и надо возвращаться домой, лежала на них, на этих двух светящихся в ранней январской темноте окошках. И сейчас их свет казался Черепашке не родным, а предательским. И видимо, слишком уж часто Люся косилась на окна, потому что Геша, рассказывавший в это время очень забавную историю про своего кота по кличке Козлик, внезапно замолчал, а потом спросил вдруг:

– Куда это ты смотришь все время?

Он устремил взгляд вверх, в самое небо.

Но окна Черепашки находились гораздо ниже, и она, высунув из кармана руку в черной, расшитой геометрическими узорами варежке, указала туда, где за сиреневыми шторами светился прямоугольник ее окна:

– Вон там, на третьем этаже, видишь, сиреневое такое? Это окно большой комнаты. А вон то, с красным абажуром, это наша кухня.

– А у тебя есть своя комната?

– Есть. – Черепашка сунула руку в карман дубленки. – Только оно выходит во двор.

– Люсь, а ты современные группы вообще, что ли, не слушаешь? – вдруг ни к селу ни к городу спросил Геша.

Этот вопрос прозвучал тем более неожиданно, что о музыке за весь вечер не было сказано ни слова.

– Ну почему? – улыбнулась Черепашка. – Слушаю. Волей-неволей.

– Это как?

– У меня мама на телевидении работает редактором в телекомпании «Драйв»…

– Круто! – не сдержал восхищения Геша.

– Не знаю… – Люся зябко передернула плечами. – Лучше бы она работала в «Спокойной ночи, малыши».

– Почему? – не понял юмора он.

– Меньше бы шума было и больше пользы! – пояснила Черепашка и тихонько напела высоким чистым голоском: – «Спя-я-ят ус-та-лы-е иг-руш-ки, книж-ки спя-я-ят…»

– Зря ты так, – обиженно возразил Геша. Похоже, судьбы русского рок-н-рола всерьез волновали его. – Сейчас много появилось очень даже неплохих групп… Вот отец Шурика Апарина… Знаешь Шурика?

– Твой друг? Маленький такой, толстый? – уточнила Люся и тут же осеклась: – В смысле, полноватый…

Но Геша, казалось, даже не заметил ни ее нелестного отзыва о внешности своего товарища, ни последовавшего за этим смущения.

– Так вот, его папаша – хозяин рок-клуба. «Нулевой цикл» называется. Слышала? Мы с Шуриком почти каждую неделю туда ходим. Нехилая такая тусовочка там собирается… – Он запнулся и, встретив Люсин строгий взгляд, улыбнулся и поправился: – В смысле, музыка новая, общение, и все такое… Скоро, кстати, должны «Снайперы» из Питера прикатить. Знаешь такую группу – «Ночные снайперы»?

– Наверняка слышала. – Только теперь Люся поняла, как сильно она продрогла. – Но они мне все на одно лицо кажутся… Ты уж извини.

– Зря ты так, – уже второй раз за эти полчаса проговорил он. – Слушай, – внезапно он оживился, – а давай я тебе завтра в школу притащу кассету с их последним альбомом? Тебе понравится! Это акустический концерт, в смысле без всякой электронщины…

Услышав про завтра и про школу, Черепашка почувствовала какую-то необыкновенную, никогда ранее не испытываемую радость, как будто внутри у нее вспыхнул яркий факел. Ей стало жарко, захотелось распахнуть дубленку. Она представила, как Гена на глазах у всех ее одноклассников подойдет к ней на перемене и отдаст кассету. И уже в эту минуту Люся знала, что какая бы дикая и несуразная чушь ни была бы записана на его кассете, она будет слушать ее днем и ночью и выучит наизусть. Потому что ему это нравится. Однако Черепашка не спешила с ответом:

– Что ж, приноси, – стараясь говорить как можно более безразличным голосом, произнесла она. – Только с одним условием.

– С каким? – Геша сосредоточенно наморщил лоб.

– В обмен на одну книжку, которую ты пообещаешь прочитать.

– Обещаю, – с готовностью согласился он, энергично кивнув.

– Тогда до завтра. – Черепашка, как маленькая, помахала ему варежкой, а он улыбнулся и тихо ответил:

– До завтра.

– Привет!

Мама смотрела на нее так, будто увидела впервые в жизни. И по этому ее взгляду, удивленному и в тоже время изучающему, Черепашка поняла, что хитрить или скрывать что-либо бесполезно.

– Я влюбилась! – выпалила она, порывисто и как бы виновато стягивая с головы вязаную белую шапочку.

– Да?! – Мама округлила глаза. – Интересное кино… А тебя тут уже группа товарищей обыскалась.

– В каком составе? – деловито поинтересовалась Черепашка, расстегивая «молнию» на правом сапоге.

– В составе лучшей подруги Лу и друга детства Ермолаева Юрия.

Мама с дочкой почти всегда общались в таком деловито-шутливом тоне, употребляя одним им понятные речевые обороты.

– Я даже телефон выключила, – пожаловалась дочери Елена Юрьевна. – Звонит каждую секунду! Просто жуть, что творится! А ты эту новость уже кому-нибудь сообщила?

– Нет, пока только тебе…

«Молния» на левом сапоге, как это случалось с ней через раз, заела. Люся посмотрела на маму глазами, полными неподдельных слез: