Белотуру и так приходилось слишком трудно, чтобы он мог позволить себе ввязаться в драку за Аскольдову вдову. Настоящим князем радимичей считался старый Заберислав, его наследником — юный Ратеня, а делать дела за них обоих приходилось Белотуру, который в племени радимичей был только воеводой, к тому же полянином, чужаком, и старейшины в большинстве терпели его только ради родства со своими князьями. Он один тащил весь воз, пытаясь обеспечить Ратене надежную поддержку в племени, пока старый больной тесть не сел на сани[19]. Даже намекнув на то, чтобы взять в дом вдову брата, он смертельно разгневал бы свою жену Воротиславу, дочь Заберислава, и все в племени радимичей пошло бы прахом — в том числе и будущее его единственного сына.

Воротислава… Аскольд был мертв, но вторая причина, по которой Белотур четыре года назад не мог себе позволить любить Дивляну, никуда не делась. Сама же она еще не оправилась от потрясений и наивысшим благом считала покой и безопасность. И в обществе Белотура она их нашла; Дивляна понимала, что этот человек заслуживает большего, но на горьком опыте убедилась: если пытаться вырвать у судьбы сверх положенного, можно потерять и то, что имеешь.

Встречи с Воротеней Дивляна несколько опасалась — в свое время Белотурова жена смирилась с тем, что юная соперница сделалась княгиней, но что она скажет теперь, когда та снова свободна и снова под покровительством ее, Воротени, мужа? Но воеводша, когда они добрались до Гомья, встретила гостью на удивление ласково. Они не виделись около года, однако Воротеня, как с грустью заметила Дивляна, сильно постарела за это время — похудела, осунулась, высохла — видно, прихварывала, и в чертах ее, в туго обтянутых кожей скулах уже отчетливо проявилось что-то старушечье. То ли она жалела вдову, сочувствуя всем ее несчастьям, и потому отбросила былую ревность, то ли уже смирилась с тем, что время страстной любви для нее миновало и гораздо полезнее сохранить дружбу мужа? Дивляна сперва подумала так, но через несколько дней стала подозревать другое…

Еще когда Белотуровы лодьи подошли к Гомью, у реки их встречали его сын Ратеня, а с ним Ольгица, дочь покойного смолянского князя Громолюда и вдовая невестка Заберислава. За его единственного сына Радима она вышла еще в то время, когда Дивляна ехала к жениху, и все эти годы они хоть и не виделись, но часто с торговыми гостями передавали друг другу подарки и поклоны. Когда около года назад Ольгица овдовела — муж ее погиб на зимней охоте, провалившись с конем под лед, — Дивляна переживала об участи подруги, хотя и знала, что та не слишком была привязана к мужу, за которого вышла вовсе не по своей воле. Именно тогда князь Заберислав, не имея других сыновей или родичей-мужчин, попросил вече признать его наследником внука, сына старшей дочери Воротиславы. Белотур с женой и сыном переехал в Гомье, но пятнадцатилетний Ратеня с этих пор стал считаться сыном не его, а самого Заберислава, и даже имя ему нарекли другое — родовое имя радимичских князей. Теперь он звался Радимом, точно так, как покойный родной сын князя, муж Ольгицы.

Участь вдовы тоже решилась быстро: ее обручили с Ратеней, который, таким образом, взяв имя покойного и женившись на его вдове, полностью ему уподоблялся. Вдова-невеста была старше его на пять лет — не такая уж большая разница, и Заберислав надеялся дождаться хотя бы одного правнука. Очень кстати оказалось и то, что лицом сын Белотура уродился в материнскую родню, и те, кто видел настоящего Радима нечасто, мог бы вовсе не заметить подмены. Ратеня был всего на пять лет моложе брата матери, а за последнее время вытянулся и теперь смотрелся уже мужчиной. После разлуки Дивляна взглянула на него другими глазами и поразилась тому, насколько усилилось его сходство с покойным.

Ольгица прямо у воды бросилась к ней, вопя от избытка чувств: и сострадания, и радости. В Гомье решили задержаться, и Дивляна с Ольгицей успели поведать друг другу все свои приключения. Именно тогда Дивляна и начала понимать причины неожиданной ласковости к ней Воротени: мать будущего князя давно уже перенесла свою ревность на более опасную противницу, а именно на Ольгицу. Второе подряд несчастливое замужество не испортило той ни внешности, ни настроения: еще вынужденная носить «горевой»[20] убор вдовы, она и в нем была хороша и свежа, как розовый цветок шипины[21], — стройный девичий стан, приятные черты лица, озорная и ласковая улыбка, лукавый и задорный блеск глаз.

Свадьба Ольгицы с Ратеней была назначена на конец осени — на Макошину неделю. Предстоящим браком та была довольна: лицом напоминая прежнего супруга, нравом Ратеня пошел в отца и обещал вырасти в такого же доброго, великодушного и уверенного человека. Судя по тому, как у Ольгицы блестели глаза, в третий раз она шла замуж гораздо охотнее, чем прежде. «Должно же и мне было повезти наконец, — смеялась она. — Парень растет хоть куда. А если поначалу не справится, то отец ему поможет!»

Ратеня, которому к свадьбе как раз сравняется шестнадцать, надо думать, в помощи не нуждался. Но Дивляне стало ясно, почему Воротеня так ей обрадовалась. Ради себя и сына не желая тесного сближения Белотура со снохой, она даже была рада новому появлению Дивляны, его прежней любви, — авось мужик отвлечется.

Но не только эти мысли волновали Дивляну при виде Ольгицы. Самое важное место в их разговорах занимала Незвана — о ней они говорили шепотом и даже не называли колдунью по имени, ограничиваясь намеками вроде «ну, эта!» и делая страшные глаза. В судьбе их обеих дочь Велеса оставила свои черные, пахнущие погребальным костром и присыпанные пеплом следы. Та едва не уложила Ольгицу на краду ее первого мужа, голядского воеводы Жирги. Тогда Дивляна спасла ее, и обе они хорошо помнили, как пробирались через ночную чащу, держась за руки и дрожа: одна еще не в себе после отваров Мариных трав, а вторая — совершенно растерявшаяся в чужом лесу.

— А теперь… уже все? — спрашивала Ольгица и боязливо оглядывалась на черные тени в углу бревенчатой избы. — Больше не будет…

— Она умерла, — отвечала Дивляна и сама сомневалась: можно ли сказать «умерла» о той, что и раньше большую часть жизни проводила на берегах Забыть-реки? — Она свернула шею, волхвы видели тело, его сожгли, а пепел высыпали в Ужу. Она не вернется!

— Что-то мне не верится… — Ольгица поежилась. — Темная Мать ее подержит у себя да назад и выпустит. Жди теперь…

Дивляна кивнула: она понимала подругу, и ей тоже не улыбалось провести остаток жизни с оглядкой — не встанет ли за спиной тень Черной Лебеди с жертвенным ножом? Не придет ли та за ней? За Предславой? И в таком обличье, что ее не удастся сразу узнать?

— Спросить бы у кого? — Ольгица огляделась, и Дивляна снова поняла, что та говорит о существах, которых простым глазом не видишь. — Может, они знают?

— У тебя есть кого спросить. Кормишь?

— А как же? Их голодом морить — себе дороже выйдет.

Ольгице досталась в наследство клюка, в которой жили тринадцать игрецов, укрощенных и взятых на службу еще ее далеким предком, голядским волхвом Ольгимонтом. Молодая женщина старалась не беспокоить их без нужды, но время от времени подкармливала и давала бессмысленные, зато долгосрочные задания: пересчитать деревья в лесу, пчел в бортях, рыбу в Соже. Но теперь у нее имелось для них более важное поручение: слетать в Навь и узнать, почему им с Дивляной вдвоем нельзя жить на свете.

В ожидании ответа они даже уговорили Белотура еще на несколько дней отложить отъезд — не сообщая, разумеется, в чем дело, и все думали, что две подруги, чьи судьбы оказались так схожи, никак не могут расстаться. Один за другим духи возвращались ни с чем — ответ оказался слишком далеко запрятан и им не хватало сил добраться до этих глубин. В эти дни две молодые вдовы жили как обычно, с утра ходили с Воротениной челядью за грибами в ближний бор. Там и произошла долгожданная встреча. Ольгица, будущая радимичская княгиня, на четвереньках ползла вдоль цепочки черных груздей — они росли так густо один за другим, что не было смысла разгибаться, а Дивомила, бывшая киевская княгиня, шла за ней с большой корзиной, куда Ольгица бросала добычу. Как вдруг один из грибов приподнял шляпку и оказался маленькой старушкой — ростом с ладонь, землисто-бурой, в грибной слизи, к которой прилипла рыжая опавшая хвоя.

— Уф! Я это… Змиица, — сказала она, когда Ольгица с воплем опрокинулась на спину, а Дивляна уронила корзину.

Это был один из тринадцати духов, живших в волховской клюке, — последний, чьего возвращения ждали.

— Ты! — Ольгица села на палую листву и собрала полы поневы вокруг колен. — Напугала! Ну, отвечай! Где была? Что видала? Нашла то, за чем посылали?

— Ходила я за леса темные, за реки широкие, за горы высокие, за реки бурные… — начала «старушка» писклявым голосом. — Шла я по чисту полю, по широкому раздолью, а навстречу мне семьдесят старых старичков…

Они терпеливо слушали длинный рассказ о дороге: прерывать нельзя, иначе дух не дойдет до главного.

— И отвечал мне стар старичок: «Правду скажет вам та, чье имя тревожить больше нельзя, пока она не воротится. Когда воротится — тогда и даст ответ. Но пользы вам оттого не будет: коли она воротилась, стало быть, уже поздно!» — Змиица наконец добралась до сути.

С некоторым злорадством выговорив последнее, старушка согнулась и вновь обернулась черным груздем. Но обе молодые женщины, даже не подумав его сорвать и вообще утратив охоту к грибам, поспешили домой.

Полученный ответ они между собой почти не обсуждали. Кто она — та, чье имя нельзя называть, они понимали. И понимали то, что от судьбы не уйдешь: она всегда приходит незваной, и они узнают ее только тогда, когда станет поздно.


Попрощавшись наконец с Ольгицей, старым Забериславом и всем его семейством, Белотур и Дивляна двинулись дальше, вверх по Сожу. Им предстояло подняться до самых его истоков, там через волоки попасть снова в Днепр, но уже почти в верховьях, а оттуда, через Западную Двину и ее притоки, перебираться в Ловать — прямую дорогу на Ильмерь-озеро.