Каждый год, переступая порог залы, он испытывал волнение. Живая благоухающая темнота была все та же, как четверть века назад, когда его впервые избрали президентом Общества. Ему тогда было пятьдесят два года; по своим теперешним понятиям, он был довольно молод. Каждый год, входя в бальную залу, он переставал чувствовать груз лет. Минувших лет будто не бывало, и не было тех перемен, что они принесли с собой; он внезапно ощущал себя молодым и сильным и испытывал желание танцевать ночь напролет, до дыр в подметках. Мистер Энсон вздыхал – и принимался за дело.

Покидая залу, он на миг медлил в дверном проеме, окидывая ее строгим взором. Дюжины свечей в люстрах и настенные газовые рожки заливали светом старомодную элегантную залу. Два ряда по пять огромных колонн с каннелюрами стояли по обеим сторонам на расстоянии четырех ярдов от стен и двенадцати ярдов друг от друга. Смилакс густо увивал их, скрывая шелушащуюся штукатурку. Помимо смилакса колонны были украшены белыми цветами Альба Пленас, наиболее прекрасной и скромной из камелий. Веточки белых камелий были воткнуты в плющ, украшавший возвышение для оркестра, и в мягкий папоротник, стоявший на столах близ платформы, на которые должны поместить кубки с пуншем.

Знакомые позолоченные стулья стояли у стен, их подновленная шелушащаяся позолота не бросалась в глаза при мягком освещении. Паркетный пол, казалось, жил своей жизнью; огни отражались от нижнего из шести слоев воска, глубокие, загадочные, живые. Мистер Энсон сощурил глаза. Огни танцевали, и зала была такой же, какой бывала много раз.

Он проверил размещение и полировку медных затворов, которые держали дверь открытой. Затем мистер Джошуа помедлил. Через несколько мгновений он услышал удары колокола церкви Святого Михаила. Все повторялось снова. Он не выбился из распорядка. Мистер Джошуа засветил двадцать четыре канделябра, прикрепленных к галерее. Едва он закончил, как послышались шаги Барвелла Гиббза, ведущего кухонный персонал.

– Надеюсь, вы не погубили пунша, Барви, – сказал мистер Энсон, как говаривал ежегодно в этот день в 9 часов 47 минут пополудни.

– Вы, Джошуа, как президент, обязаны попробовать его, – последовал ответ Гиббса, ставший как бы паролем.

Процессия лакеев – с кубками для пунша, кунжутными вафлями, солеными подсушенными орехами-пекан, сандвичами с пастой из креветок и хрупкими трубочками сырных тостов – прошествовала мимо обоих стариков. Двое замыкающих, которые держали глубокие серебряные чаши с пуншем, остановились. Мистер Энсон наполнил черпак, вылил половину содержимого себе в рот и проглотил.

– Ах… Бренди, которое поставляет Генри, год от года лучше.

– Такое уж у него свойство, – сухо ответил Гиббз. – Вы одобряете?

– О да.

Мистер Энсон махнул лакеям в бальной зале.

С помощью Гиббза мистер Энсон отвязал золоченую веревку и медленно опускал ее, пока паукообразный медный шар не повис посередине вестибюля.

Барвелл Гиббз вернулся в бальную залу проверить, полностью ли накрыты сервировочные столы. Мистер Энсон спустился вниз. Музыканты прошли мимо него, но не остановились поговорить. Они опоздали на четыре минуты.

Мистер Энсон занял свое место в вестибюле у лестницы, приготовившись встречать друзей. Швейцар в цилиндре, старый негр, такой же, как и Мэтью, отсалютовал, коснувшись рукой края головного убора, и стал по стойке смирно.

Послышался благозвучный бой колокола. Десять часов. Первая карета с захлопывающейся дверцей остановилась у входа. Зашуршали юбки – в сопровождении джентльмена приближались две дамы. Мистер Энсон поспешил поцеловать руку дебютантке и ее матери. Большие, испуганные, счастливые глаза девушки были точь-в-точь как глаза всех дебютанток. И, как всегда, вокруг широкого кринолина развевалось легкое белое платье. Джошуа Энсон испытывал не меньшее волнение, чем девушка, которую он приветствовал.

– Добро пожаловать, – сказал он с улыбкой.


На Шарлотт-стрит Люси кружилась по огромной холодной гостиной, тихонько напевая. Она не огорчалась, что ей нельзя присутствовать на балу в нынешнем году; в следующем году Пинкни будет сопровождать и ее, и Элизабет. И они будут танцевать вместе шестнадцатый танец – пусть все видят их любовь – и принимать от друзей поздравления.

Люси была невероятно счастлива, когда заметила, как преобразился Пинкни. Она вальсировала с полуприкрытыми глазами, пытаясь представить его дорогое лицо. Оно изменилось за десять недель их помолвки: в глазах сиял теплый огонь, а в улыбке сквозила незамутненная чистота. Он стал похож на ангела, думала Люси; во всяком случае, она всегда представляла ангелов с такими лицами – сияющими отсветом духовного огня.

Пинкни улыбнулся, когда Люси сказала ему, что он похож на ангела. «Я далеко не ангел», – сказал он ей.

Да, возможно, его лицо освещает внутренний огонь, согласился Пинкни. Но это от прилива сил и от волнения.

– Наконец-то у меня есть цель, к которой можно стремиться, – признался он. – Прежде такого не было. Я занимался работой, которую ненавидел, и возвращался в дом, который, казалось, был населен призраками. Я ни о чем не мечтал, только ждал. А теперь у меня столько дел, и жизнь обрела новый смысл! Мне даже нравится добывать удобрения, потому что это делает твою жизнь лучше.

У Пинкни было теперь столько планов, что порой они даже противоречили друг другу. Он, как подарки, обрушивал их на Люси. Но и она не отставала. Весна в том году была особенно щедрой на цветенье, что способствовало мечтам. К тому времени, как наступило лето, все мечты слились в одну голубую картинку их будущего. Потом они поделились своими мечтами с Джошуа Энсоном и Элизабет, которые тоже должны были принять участие в этой картине. Как все, кто искренне любит, Люси и Пинкни хотели наделить своим счастьем всех близких.

Пинкни выступил в роли представителя.

– Мы все обдумали, – сказал он. – Не имеет смысла спорить. Особенно вам, кузен Джошуа. – Он улыбался при попытках делать свои замечания как можно менее острыми. – Мы будем счастливейшей семьей в Чарлстоне. Мистер Энсон, конечно же, будет жить вместе с нами. Он будет спать на большой кровати на втором этаже, где сейчас спит Пинкни. Элизабет останется царствовать на третьем этаже вместе с Кэтрин и Трэддом.

Пинкни не желал слушать никаких вопросов, пока не закончит свою речь.

– Пока Элизабет с детьми будет на острове, Люси покажет мне, как она думает переделать старую кухню. Мы сделаем там гостиную и спальню. Мы успеем сделать это за лето, пока не будет Трэдда, который вечно ищет, чего бы покушать. Можно будет спокойно оставить гвозди. Конечно, Хэтти и Кларе придется переехать. Но Хэтти уже давно пора на отдых, а жалованье Клары мы повысим настолько, что она сможет жить с одной из своих дочерей и приходить днем. Я уже говорил с ней, и она осталась довольна. Эстелл будет прислуживать Люси. Она давно не живет по месту службы, потому здесь трудностей не возникнет.

У Элизабет было немало возражений. Эстелл была нянькой маленького Эндрю. Она могла бы нянчить Трэдда. Хотя слово здесь, конечно, за Делией. Если хочет, пусть приглядывает за малышом. В любом случае, Элизабет устала от Хэтти и будет рада с ней расстаться. Старая служанка в последнее время только и делает, что жалуется. Трэдд для нее слишком большой. Пенсия Хэтти позволит ей жить среди своей родни на острове Джеймс по-королевски. Туда она и собиралась отправиться… Элизабет вдруг заметила, что все смотрят на нее, ожидая ответа.

– Замечательный план, – сказала она. Все были согласны.


Элизабет с детьми отправилась на остров Салливан первого июля. Как это всегда бывало, Элизабет поклялась не покидать прохладного океанского побережья вместе со всеми в конце сентября. Однако в этом году ей пришлось чаще обычного ездить по делам в город. В свою третью поездку она с улыбкой призналась, что выдумывает всяческие предлоги, лишь бы взглянуть, как идет строительство на кухне.

У Элизабет был собственный проект, который должны были осуществить плотники. Пинкни согласился, что они будут работать целое лето, и строевого леса достаточно. Поэтому вполне можно соорудить доску для прыжков для Кэтрин.

– Я всегда завидовала Каролине Рэгг, потому что у них была доска для прыжков, а у нас нет. Стюарт сломал нашу задолго до того, как я выросла, чтобы на ней играть.

Доска для прыжков была сооружена на каждой веранде в Чарлстоне. Простую гибкую сосновую доску подвешивали между двумя крепкими опорами. Толстые колышки удерживали ее в проемах, прорезанных в опорах. Пространство вокруг доски в опорах позволяло ей свободно двигаться вверх-вниз, издавая громкие хлопки, что очень нравилось детям. Доска провисала в центре достаточно низко, чтобы ребенок мог на нее сесть. Можно было подпрыгивать, сидя на доске, то подлетая в воздух, то вновь опускаясь на нее или, к несчастью, на пол. Опасности было не больше, чем при подвижных играх, и в дождливые дни доска давала выход энергии, которую некуда было девать, находясь дома.

Рабочие сделали свое дело превосходно, отполировав доску песком и покрасив в традиционный темно-зеленый цвет. Краску наложили в четыре слоя. Маленькому задику Кэтрин не грозят занозы.

Когда никто не видел, Пинкни и Люси опробовали ее сами. Оба были в детстве чемпионами по прыжкам.

Элизабет осмотрела доску во время очередной поездки в город.

– Великолепно, – объявила Элизабет. – Послушайте только, как она стучит. Кэтрин будет на седьмом небе… Правда, я здорово придумала? Я люблю вносить предложения.

Пинкни засмеялся:

– Можешь мне этого не говорить. Уж я-то помню, как мы строили дом на острове.

Люси шикнула на него.

– Я счастлива, что Элизабет берется помогать, – сказала она. – Вам, мужчинам, и невдомек, как сделать дом пригодным для жилья.

При этом она взглянула на Пинкни с такой любовью, что Элизабет обняла их обоих.

Перемены были интересны, но в действительности Элизабет приезжала в город, чтобы побыть с родными. Люси и Пинкни значили для нее больше, чем родители. Они воспитали ее. Теперь, когда собственная ее жизнь пошла прахом, в их присутствии она чувствовала себя юной. Словно она опять становилась Лиззи Трэдд, окруженной заботой, с полным неограниченных возможностей будущим.