Первейшим его изъяном была горячность. Остывал он так же быстро, как и вскипал, но вспышки были ужасны. Став старше, Пинкни научился себя контролировать; узда хороших манер сдерживала прилив чувств. Он мог кивнуть и улыбнуться, выслушивая возражения, и только близкие друзья понимали, какую бурю скрывают его внезапная бледность и потемневшие голубые глаза. По натуре юноша продолжал оставаться диким животным. Но вполне обученным и с налетом светской томности. Он был гибок и мускулист и с равным успехом мог справиться и с тяжелым бревном, и с легкой рапирой. Пинкни был первым наездником и первым танцором во всей южной Каролине.

На радость матери юноша вырос миловидным. От постоянного пребывания на воздухе его кожа покрылась загаром. В отличие от большинства рыжеволосых, на узком красивом лице Пинкни не было веснушек. Загар делал юношу похожим на цыгана, придавая его облику романтический оттенок. Подбородок его был гладко выбрит. К огорчению Пинкни, волосы у него на лице росли не рыжие, а темно-русые, и поэтому он не отпускал бороду, чтобы не выглядеть смешным. Рот у него был небольшой; тонкие губы, приоткрываясь в частой улыбке, показывали ряд крупных белых зубов с щербинкой посредине; при этом в глазах загорался озорной огонек. Салли Бретон называла его Аполлоном, и все чарлстонские дамы были с ней согласны.

К удовлетворению отца, мальчик относился к их мнению с совершенным безразличием.

Когда Пинкни исполнилось семнадцать лет, его послали учиться в Оксфорд. Предполагалось, что, подобно прочим чарлстонским юношам, а также их отцам и дедам, он ухитрится закончить курс без серьезных скандалов, а затем совершит большое путешествие. Но через год Южная Каролина отпала от Соединенных Штатов, и Пинкни пришлось возвратиться домой. Он успел получить некоторое представление о Шекспире и завел около дюжины новых друзей. Помимо того, к медлительности протяжной его южной речи примешался английский акцент. В мае 1861 года Пинкни вместе с отцом уехал в Виргинию, чтобы присоединиться к добровольцам Уэйда Хэмптона. С тех пор дома он не бывал.

Едва ли не в каждой семье припоминали проделки маленького Пинкни и перечисляли его боевые подвиги. Он уже командовал кавалерийским полком, генерал Ли называл его кентавром. Маменьки критически оглядывали своих дочерей, заботясь об их нарядах, цвете лица и осанке. Пинкни было уже двадцать лет, он считался наследником плантации Трэддов. Все понимали, что герой, только что вернувшийся с поля битвы, не останется равнодушен к милому личику и нежному голоску. По меньшей мере раз в месяц в городе играли свадьбу.


Услыхав о возвращении Пинкни, Эндрю Энсон обрадовался всей душой. Он и Пинкни выросли вместе и всегда были неразлучными друзьями. Эндрю даже колебался, жениться ли на Люси, – так хотелось ему поехать в Оксфорд вместе с товарищем. Но серые глаза Люси, смотревшие на него с обожанием, привлекали его больше, чем ученье. Ожидая приезда Пинкни, Эндрю велел переставить мебель в комнате. Кушетку, на которой он лежал теперь целыми днями, поставили поближе к окну, так, чтобы ему была видна входная дверь дома Джулии.

В соседней комнате семнадцатилетняя сестра Эндрю Лавиния натирала щеки влажным лоскутком красной фланели. Она любила Пинкни давно – сколько его знала. Под стопкой вышитых носовых платков на столе в ее комнате был спрятан заветный талисман – обеденная салфетка, которой когда-то пользовался Пинкни. Порой она запирала дверь и прижимала салфетку к губам, пытаясь угадать, что чувствуешь, когда тебя целуют.

Мэри Трэдд устроила в доме настоящий переполох. Она отдавала противоречивые распоряжения слугам, открывая сундуки с одеждой Пинкни и посылая в кухню напомнить повару Джулии, что мистер Пинкни любит масло подсоленным и предпочитает чай, а не кофе.

Стюарт, подобно Эндрю, приник к окну. Пинкни был его кумиром.

Даже Джулия потеряла покой. Пинкни еще шестилетним завоевал ее сердце, предложив матери отдать Джулии все свои кольца, потому что у тети пальцы длинные и красивые, а у Мэри коротенькие и толстые. Она открыла и проветрила комнату своего отца, которая всегда была заперта, и велела Элии прибрать ее так, чтобы Пинкни чувствовал себя там уютно.

Одна только Лиззи была недовольна. Ее смущала поднявшаяся вдруг суматоха. Она не могла припомнить ни старшего брата, ни отца, как ни старалась. Девочка чувствовала только, что Джорджина, берясь за гребешок, дергает ее за волосы больнее, чем обычно, и что взрослым некогда восхищаться новой куклой, которую ей подарили в день рождения всего месяц назад, когда Лиззи исполнилось четыре года. Кукла была обута в черные блестящие башмачки, которые Лиззи умела сама шнуровать. Четыре дня девочка терпела, а потом решила убежать из дома. Она смело вышла на улицу через главные ворота и дошла до самого угла. Лиззи забралась под куст падуба, который рос в саду Уилсонов у самого тротуара, и стала раздумывать, куда же направиться дальше.

Неожиданно на нее легла тень, и кто-то поздоровался с ней грубым голосом. Девочка вжалась в куст. Незнакомец наклонился и присел рядом с ней.

– Как поживаете, мадам? – обратился он к девочке. – Не скажете ли, где тут проживает мисс Элизабет Трэдд?

Лиззи недоверчиво нахмурилась.

– Мне не позволяют разговаривать с чужими.

– Разумное правило. Но мы не такие уж чужие… Ты любишь загадки?

Девочка выбралась из укрытия под ветками. Ей очень нравились загадки. Но последнее время все слишком заняты, чтобы поиграть с ней. Лиззи осторожно взглянула на незнакомца.

– А какие загадки вы знаете? – спросила она. Путник улыбнулся:

– Они совсем не трудные. Взгляни на меня и постарайся вспомнить, как зовут рыжего неумытого джентльмена, которого мисс Элизабет Трэдд должна пригласить на чашку чая?

Лиззи отступила назад и пристально вгляделась в него. Затем в ее памяти что-то прояснилось.

– Пинни! – воскликнула она и обвила ручонками его шею. – Я тебя люблю.

– Я рад. А я так тебя просто обожаю.

Ловким движением Пинкни поднялся, подхватив Лиззи на руку. С девочкой он направился к дому Джулии.

– Постой! – воскликнула Лиззи. Он остановился.

– Я хотела убежать из дома, – помолчав, призналась она.

– Хорошо, что ты передумала.

– Ты никому не расскажешь?

– Никому. Но за это ты угостишь меня чашкой чая в детской.

– Да, Пинни, конечно. Пойдем скорей.

Пинкни побежал. Лиззи визжала от радости. Вбежав в ворота, он покружил ее на весу. Девочка была в восторге.

– Пинкни! – громко крикнул Эндрю из окна. Пинкни обернулся и заметил светловолосую голову в окне соседнего дома. Он улыбнулся в ответ:

– Привет, Эндрю! Я улажу дела с этой дамой, а потом зайду к тебе.

3

Едва Пинкни перешагнул порог, его обступили родные и домочадцы.

– Привет, привет! – восклицал он смеясь. – Дайте хоть дух перевести. Счастливого Рождества!

Несмотря на протесты Мэри, он настоял на том, чтобы чай подали в детской. Мэри, Джулия и Стюарт устроились прямо на полу. Лиззи передавала кукольные чашки с чаем, принесенным Джорджиной. Когда чайник опустел и все наговорились, Пинкни потянулся и зевнул.

– Все, что мне теперь нужно, – это ванна и чистая одежда. В том вагоне, в котором я ехал, наверняка раньше перевозили скот. – Он взял Мэри за руку. – А потом мне нужно пойти проведать Эндрю. Как он?

Мэри крепко сжала руку сына.

– Совсем не плохо, – сказала она. – Настроение у него прекрасное, он счастлив.

– Понятно, – спокойно ответил Пинкни. Он пожал руку матери и затем отнял свою. – Так что насчет ванной?

– Все готово, мистер Пинкни. В комнате мистера Эшли.

– Спасибо, Джорджина. И спасибо тебе, тетя Джулия. Я всегда мечтал спать на дедушкиной кровати.

– Не уходи, Пинни, – заплакала Лиззи. Пинкни поцеловал сестричку.

– Я скоро вернусь. И почитаю тебе книжку.


Вымывшись и переодевшись, Пинкни почувствовал, что справится с любым делом. Даже с визитом к Эндрю. Мать сообщила ему в письме о случившемся, и он пытался написать Эндрю, но нужные слова не приходили. Ему доводилось видеть раненых и даже убитых, но он все никак не мог привыкнуть к этому. А ведь Эндрю был его лучшим другом. Пинкни наполнил серебряный портсигар тонкими сигарами, сунул его в карман и сбежал вниз по лестнице.

– Я скоро вернусь! – крикнул он всем, кто мог его услышать.

Пинкни постучался в парадную дверь дома Энсонов, стараясь припомнить имя их дворецкого. Когда дверь распахнулась, его глаза расширились от изумления.

Эндрю помнил Лавинию с косичками, с красноватыми прыщиками на лице. От красоты девушки, стоящей перед ним, у него перехватило дыхание. Сияющие волосы, разделенные пробором, ниспадали на плечи, завиваясь на концах золотыми кольцами; напоминавший сердечко овал лица с чуть вздернутым носиком, пухлыми алыми губами и широко распахнутыми глазами – синими, как зимнее небо… Ее прозрачная, как фарфор, кожа была молочно-белого цвета, и только щеки нежно розовели.

– Входите, – сказала девушка и, отступив на шаг, вежливо присела.

Пинкни вошел в прихожую и поклонился.

– Лавиния? Счастливого Рождества.

Лавиния выпрямилась и улыбнулась. В углу ее рта появилась маленькая серповидная ямочка.

– Рада тебя видеть, Пинкни. – Она говорила тихо, почти шепотом. – Эндрю ждет тебя. Я провожу тебя наверх.

Поднимаясь за ней по лестнице, Пинкни заметил, что тонкая талия девушки опоясана кушаком из полупрозрачного переливчатого шелка. Лавиния шагала двумя ступеньками выше, и их головы находились на одном уровне. От волос девушки исходил тонкий аромат жасмина.

Прошелестев юбками, Лавиния скользнула в коридор, ведущий в комнату Эндрю, и распахнула дверь.

– Эндрю, милый, Пинкни пришел.

Отступив на шаг, чтобы дать ему дорогу, девушка придержала кринолин. Край платья спереди завернулся, открыв кружевную пену нижних юбок, маленькие бархатные башмачки и обтянутые шелком аккуратные лодыжки.