Лавиния отказалась наотрез.

– Ты, должно быть, сошел с ума! – выкрикнула она. Разгневавшись, она позабыла об осторожности. Пинкни был потрясен ее откровенностью.

– Я не отпущу тебя, даже если ты будешь умолять меня на коленях, – сказала девушка ледяным тоном. – И не потому, что я так сильно люблю тебя. Я вовсе тебя не люблю. Твоя мерзкая деревяшка вызывает у меня тошноту, а при мысли о том, что я когда-то увижу тебя без нее, у меня все внутри съеживается. Но лучше уж меня всю жизнь будет тошнить, чем я останусь иссохшей старой девой. Мы связаны с тобой одной цепью, Пинкни.

Так давай держаться наилучшим образом. Ты никогда не бросишь меня, потому что дорожишь мнением моего отца. И я никогда тебя не брошу, потому что других женихов у меня нет. Тебе не обязательно приходить сюда каждый день. Мне это наскучило. Но ты будешь сопровождать меня на вечера и танцевать, когда я захочу танцевать. Ты будешь вести себя как джентльмен, а я – как леди; я думаю, мы поладим. И ты никогда, никогда больше не упомянешь об этом.

Расставшись с Лавинией, он отправился к Пруденс и пересказал ей разговор с невестой. Но Пруденс огорошила его еще сильней, чем Лавиния. Ее ответ показался лишенным всякого смысла.

– Я никогда бы не вышла за тебя замуж, милый, – сказала она, – я слишком сильно тебя люблю.

Положение представлялось невыносимым. Но внутреннее сопротивление оказалось сильней готовности допустить поражение и погрузиться в апатию. Пинкни научился жить, терпя отвращение к себе; поддерживали его только те часы, когда он мог забыть обо всем, дежуря в Арсенале, играя с Лиззи или забывая о собственном «я» в постели с Пруденс. Он не внушал себе, что счастлив, но испытывал состояние, близкое к душевному равновесию.

Неожиданную опору он нашел в своем младшем товарище. Тень в эти дни в основном был дома. Пинкни понимал, что в отсутствие Джулии паренек чувствовал себя свободней. Симмонс проводил время, сидя с Лиззи в углу веранды и играя в школу. Сиживал он и с Пинкни. Говорил паренек мало, изредка спрашивая об истории города, но по большей части молчал. Его невысказанное восхищение и доверие незаметно оказывали на Пинкни целебное воздействие. Пинкни платил другу привязанностью и все возрастающим уважением. Паренек был тронут, так как понимал, что заслужил его. Его место в доме Трэддов позволяло ему чувствовать собственную значимость. Мэри не замечала его, так же как и своих детей. Стюарт хвастался ему, как и Пинкни, своими подвигами. Лиззи настойчиво предлагала ему вместе с мишкой сесть за книгу.

Только две вещи были Симмонсу заказаны: участие в жизни общества, куда он и не стремился, и груз ответственности, который он добивался разделить с Пинкни, но безо всякого успеха. Пинкни никогда не позволял ему участвовать в общих расходах. Доля комиссионных, полученная Симмонсом, должна принадлежать только ему самому. Так считал Пинкни. Старший товарищ был горд и не терпел пожертвований. Понимая это, Джо даже не пытался спорить.

Тогда он вложил свои деньги во вновь созданную посредническую фирму. Он знал, что его обманут, но прибыль сулила перекрыть потери.

Симмонсу были известны все теневые стороны посредничества. Жертвами посредников становились такие мелкие фермеры, как его отец. Посредники снабжали фермеров семенами и давали денег на прожитье до урожая. Потом они покупали урожай по цене, которую назначали сами. Фермер оставался в долгу всю жизнь и до конца своих дней боялся, что у него отнимут землю как залог. Сырье – обычно это был хлопок – продавалось в пять-шесть раз дороже после того, как проходило обработку. Семена после очистки продавали на хлопковое масло, часть их возвращали фермерам для нового посева. Годовой круг повторялся вновь. Посредничество было хищнической профессией.

Тень не посвящал Пинкни в свои занятия. Он откладывал деньги в банк и ждал, когда они пригодятся.

В ноябре 1866 года такой случай представился. Деньги, вырученные за драгоценности Мэри, год назад казались подарком судьбы, но они быстро растаяли. Трэддам было нечем оплатить налог на собственность. В доме не осталось ничего, что могло бы быть продано.

– Придется продать Карлингтон, – сказал Пинкни. – Мне легче потерять вторую руку! – Он почти обезумел от отчаяния. – Не говори мне ничего, Тень. Оставь меня.

Симмонс хмыкнул. Он знал, что Карлингтон для Пинкни – камень преткновения. Его время наступило. Ради Карлингтона Пинкни возьмет у него деньги. Сердце Джо переполняла гордость.

– Я кое-куда смотаюсь, капитан, – обронил он небрежно, – и увидишь, принесу кое-какие новости.

Он вышел в хорошем настроении и направился в отель навестить деловых партнеров. Он услышал такие новости, от которых у него перехватило дыхание.

18

Симмонс Тень вошел в библиотеку непривычно оживленный.

– Скажи-ка, капитан, что такое мергель? Пинкни оторвался от приходо-расходной книги. Ему было стыдно за свою недавнюю вспышку.

– Ты сегодня рано вернулся. Хочешь бокал вина?

– Нет, спасибо. Ты ответь на мой вопрос. Пинкни рассмеялся:

– Ты не выносишь праздной болтовни. Мергель – это известковая глина. Меловые отложения, которые находят в почве. Замечательный материал. В нем содержится много древних окаменелостей. Кости доисторических животных и рыб, даже людей. А почему ты спрашиваешь? Только не говори, что парни из отеля занялись археологией.

Симмонс, наполнив бокал мадерой, протянул его Пинкни.

– Говорят, это хорошее удобрение, – сказал он. Голос его дрожал от волнения.

– Они, наверное, бредят. На почве, где мергель является поверхностным слоем, ничего не растет. В Карлингтоне есть один такой обширный участок. Там даже ядовитый сумах не растет. Но если известковая глина скрыта в глубине, тогда все в порядке. Хотя такая земля не даст больших урожаев.

У Симмонса, казалось, камень с души свалился.

– Это именно то, что я хотел услышать. Лежа в госпитале, ты без конца твердил о какой-то крохотной лошадке.

– Правда? Не помню. Должно быть, я говорил в полусне. Забавно, что только не пригрезится в лихорадке. Да, когда я был маленьким, принялись копать запасной погреб. Меловая глина хорошо держит холод. На глубине трех-четырех футов оказался скелет эогиппуса. Черные перепугались до смерти и со всех ног кинулись к моему отцу. Папа очень заинтересовался. Но работники ни за что не желали возвращаться к находке. Мы с отцом спустились в яму и очистили скелет от остатков мела. Отец послал меня за энциклопедией, и я прочел ему страницу вслух. Эогиппус – сразу и не произнесешь. Это предок нашей современной лошади. Но на свете не существует никого, кто бы… Симмонс откашлялся.

– Все это очень интересно, профессор. Пинкни улыбнулся:

– Да, конечно. Но я вижу, предмет не слишком увлек тебя.

– Сейчас я постараюсь тебя увлечь. Видишь ли, в этом самом мергеле содержатся фосфаты. Почва, на которой выращивают пшеницу, нуждается в фосфатной подкормке. В город приехали парни из Филадельфии, которые ищут собственников земель с известковой глиной. У них с собой миллион долларов. Никто не вложит в дело такие деньги, если не уверен, что выручит пятьдесят долларов за один.

– Фосфаты? Я ничего о них не знаю.

– Посмотри в энциклопедии. Это поинтересней, чем мертвые лошади. Считай, это конец всем твоим заботам. Это все равно что клад найти.


Старый ялик покачнулся и зачерпнул воды.

– Простите, мистер Пинкни, – улыбнулся Билли, – мы, кажется, поймали леща.

Пинкни кивнул и машинально улыбнулся шутке. Все его внимание было сосредоточено на береговых знаках вдоль реки. За следующим поворотом должен расти дуб, обвитый глицинией. Они уже проплыли мимо сарая, где хранились когда-то тяжелые речные баржи. От сарая ничего не осталось, кроме гнилых пеньков, но для Пинкни это был все тот же сарай. Невидимый прилив колебал болотную траву, позолоченную лучами солнца; длинные стебли плавно извивались, зачаровывая взгляд. Земли были скрыты приливом. Дамбы, знак власти человека над рекой, пожелавшего задерживать воду на рисовых полях, были разрушены, и поля пришли в запустение. Но это не имело значения. Пинкни казалось прекрасным даже болото. И если Тень окажется прав, в Карлингтоне больше не будут выращивать рис. А травы останутся навсегда – как принадлежность реки, приют и пища для уток.

Они уже почти доплыли. Пинкни повторял про себя слова бессмысленного договора, который ему хотелось бы заключить с судьбой. «Если дерево там, мне до дома и дела нет», – повторял он про себя вновь и вновь в такт веслам, мерно поднимавшимся на словах «там» и «нет». Река несла их все ближе к цели. Сердце Пинкни громко билось.

Скоро. Через несколько минут. Как такая невзрачная сосна могла разрастись так, что сквозь нее ничего не видно? Наверное, он ошибся. Наверное, это за следующим поворотом. Нет, это та самая сосна. Пинкни вздрогнул. Воспоминания захлестнули его – он чувствовал и боль, и благодарность. Огромная узловатая глициния все еще обвивала сучья, по которым он некогда карабкался. Одна ветвь выдавалась далеко вперед, и однажды он привязал к ней веревку. Ветка качалась, и ему казалось, что он скачет на лошадке. Он воображал, что, как пух, взовьется к небу и будет там кататься, оседлав какое-нибудь облако. Став постарше, он обнаружил, что лоза глицинии необыкновенно прочна. Пинкни, без жалости оборвав цветущие красные гроздья, обхватывал лозу руками и ногами и, раскачавшись, с замиранием сердца летел в реку. Очутившись в по-зимнему ледяной воде, он взвизгивал от холода и восторга.

– Домой, – сказал Пинкни. Ненасытный, он уже забыл о своей сделке с судьбой и молил Бога, чтобы дом не был разрушен. Господи, пусть он стоит там, как прежде. Мой дом, моя Жизнь – Карлингтон. Он уже не выставлял никаких условий. Во всем мире не было ничего дороже аллеи тутовых деревьев, ведущей к приземистому зданию. Оставалось совсем немного. Весла всплескивали, погружались, поднимались, всплескивали, погружались…