«Ну и ничего страшного», – решила она утром.

На одном же предприятии работают, увидятся.

Так же как и в другие, в то утро, снежное, по-настоящему предновогоднее, мимо нее прошествовала Феоктистова в своих мехах и с непроницаемым красивым лицом. А потом, уже к обеду, Маша увидела, как в заводоуправление, воспользовавшись тем, что были открыты ворота, торопливо прошел Вадик. Зябко подняв плечи, потому что был без куртки и шапки, только в рабочей одежде, засунув руки в карманы, скользя на неубранном снегу.

В груди у Маши екнуло: ну что ж он так бегает-то, неодетый? Простудится ведь! Она попыталась вылезти из своей будки, крикнуть ему вслед, но он уже был далеко, а пока Маша копошилась, и вовсе исчез за массивными стеклянными дверями заводоуправления.

Маша вернулась на свой облезлый стульчик разобиженная. Вот она ему попеняет на обратном пути-то! Ждать наверняка пришлось бы недолго – ну что ему особо делать в управлении, механику-то? А когда наконец в дверях мелькнул некогда выходной, а теперь рабочий красно-черный свитер Вадика, Маша не сразу сообразила, что Вадик идет не один… Ох, как не один-то!..

Он шел за той самой Галькой Феоктистовой – ее-то трудно было не узнать по белому пушистому воротнику. Это зрелище что-то напомнило Маше, болезненно, муторно…

Феоктистова дошла пару десятков шагов до легковушки, которая стояла тут же, и остановилась. Остановился и Вадик. Он что-то говорил, а Феоктистова вроде бы и не слушала, равнодушно озирая двор. Маша буквально чувствовала, как ему холодно, шея, уши у него были голые. Он, что-то говоря Гальке, все больше втягивал голову в плечи. Потом Вадик неожиданно оглянулся, и Маша поняла, что некто, подошедший сзади, просто отпихнул его от этой бабы и от машины. Этот некто и сама Галька сели в машину и уехали, а бедный Вадик постоял немного, глядя вслед, и поплелся прочь со двора. Ворота за легковушкой быстро закрылись, и ему пришлось идти через проходную.

– Вадичка, Вадик! – чуть не плача, выбежала Маша ему навстречу.

Он недоуменно повел головой на звук ее голоса, и Маша увидела, какое у него жалкое лицо, осунувшееся от мороза, в красных пятнах. А глаза как у замордованного уличными хулиганами ребенка – только что не заплаканные.

– Вадичка! Сынок!

– Мама? Ты здесь почему? – Вид у него стал еще более недовольный и обиженный.

– А я Клавку подменяю… Что ты ходишь по морозу раздетый?

– Да ладно, – махнул он рукой.

– Ну ты зайди, зайди, погрейся!

– Не, мам, я к себе…

– Вадичка, сына!..

– Потом поговорим, мама.

Он быстро повернулся, пошел и завернул за угол, оставив Машу стоять на улице. Быстро начав замерзать, она вернулась в свою «стекляшку».

«Вот, значит, как… Правду говорила Клавка… Опять он себе кралю из ученых нашел… И она его не принимает».

Маше было обидно за сына, которого вот так можно… Брысь, работяга! Меха она, видите ли, напялила! С начальником каким-то уехала. Зачем и почему уехала, понятно…

Маша сидела и, горестно покачиваясь, предавалась невеселым думам, благо было затишье, никто туда-сюда не мотался. Не оставил сыночек любезный мысли найти себе бабу… Не оставил. Не стала для него мама единственной женщиной в жизни, как это наивно полагала Маша. Все равно на сторону глядит. Ведь все равно!.. Ну хоть не получается у него это, и то хлеб. А вот разве мама его когда обидела бы? Как эта сыкуха… Никогда.

В таком вязко-горестном состоянии Маша досидела до вечера. Галька-проститутка так и не вернулась – на ее счастье. Уж Маша ей показала бы! Когда же мимо прокатилась волна отработавших заводчан, Маша как будто слегка пришла в себя, оклемалась.

Вспомнив, что у нее остался несъеденным обед, а в животе глухо бурчало от голода, Маша, переместившись в основное здание, с удовольствием поела. После того ей, разомлевшей, стало казаться – а ведь не все так плохо. Да, у сына очередное сердечное разочарование. Но ведь это как раз и должно убедить его наконец, что мама – единственное на земле существо, которое его по-настоящему любит и никогда не бросит. Должен же он понять, в конце концов… И перестать смотреть на всех девок и баб! Или так – пусть гуляет, пока еще молодой. Куда ж денешься-то от скотской этой мужской природы! Но чтоб сын не женился, и в дом к ней никого не приводил, и, самое главное, сам не ушел к жене, как это сделал старший брат. Вот что самое главное.

Уже ночью, умащиваясь на старом, выкинутом из дирекции диване, – работники все шутили, мол, знаем, кто и чем его так продавил! – Маша думала: а что, пусть бы Вадька отодрал как следует эту проститутку да забыл о ней напрочь… Знамо дело, мужикам такие быстро надоедают… Хотя Маша где-то глубоко в душе сознавала, что Вадик не такой – все за любовью гоняется, но думать так не хотелось, очень.

Утром, меняясь, Маша все смотрела за ворота: не мелькает ли где Вадик? Но в гараже ей сказали, что он здесь, на территории. Разыскивать его не было сил, ждать на морозе тем более, и Маша отправилась домой. Вечером она поговорит с ним построже, а пока надо что-то приготовить повкуснее, что было теперь еще более затруднительно, чем при Брежневе. Но Маша не расстарается… Пусть знает сыночка, что мама примет его всегда и любым.


Вадик появился дома довольно поздно, как-то чересчур долго переодевался, потом тщательно мыл руки, а сев за стол, отвернулся, как бывало, к окну, хотя за ним ничего не было видно, кроме морозного декабрьского вечера.

– Ты что ж, на мать и взглянуть не желаешь? – спросила Маша, ставя перед ним тарелку.

– Устал, извини, мам, – выдохнул Вадик и принялся поспешно хлебать суп.

Маша поняла – это чтобы с ней не разговаривать. Ну, она подождет.

– Вадичка, – вкрадчиво спросила Маша, когда он наконец отставил тарелку, – а чего это ты с этой… Галькой, а? Не пара она тебе, а, сы´на?

– Да, мама, не пара! Не пара! Тут ты права.

Он наконец поднял на нее глаза, и Маша увидела, что они сплошь в красных прожилках, будто Вадик плакал день и ночь напролет.

– Так и брось ее! – всплеснула руками Маша. – Брось!

– Мам, я не могу ее бросить! – Вадик опять отвернулся к окну.

– Да почему ж не можешь! Брось!

– Мама, я не могу ее бросить, потому что с ней никогда и не был! Не хочет она меня – ни видеть, ни слышать! Довольна? Ты довольна?!

Этого Маша никак не ожидала. Хотя почему?… Когда еще говорила Клавка… Но тогда Маша не поверила, что это Вадик за Феоктистовой шлындает, а не она за ним. Наверное, теперь Маша просто обиделась за сына.

– А чего это она тебя… так? – Маша не смогла найти слов для обозначения этих странных отношений.

– Не любит она меня. Не нужен я ей. Вот… – Вадик снова посмотрел на мать, только уже по-другому. Будто говорил: пожалей меня, мама!

«Вот, понимает, понимает же, кто его по-настоящему любит!»

Маша бросилась к сыну, прижала его голову к груди, стала целовать в коротко стриженное темечко.

– Да ну и пусть! Пусть! Забудь об этой шалаве! Гроша она ломаного не стоит…

«Другую себе найдешь!» – едва не выпалила Маша, но побоялась придать мыслям сына совсем нежелательный для нее ход.

– Смотри, какой ты у меня ладный, хороший… Что тебе в ней? Забудь ты ее!

– Это легко сказать… – Вадик отстранился от нее, вздохнул. – Я уж к ней и так и эдак…

– А она чего? – осторожно спросила Маша.

– Не надо мне никого, говорит, сама проживу, без мужиков. Я бы понял, если бы она замужем была, дети там… А то – никого ей не надо. Вот что обидно. Будто я еще меньше, чем никто…

Маша ехидно хмыкнула: ох и глупенький же ты! Поверил… «Никого»! Да накручивает она ему, хочет покрепче привязать… Ох, бедный сыночка! Хорошо, что Вадик не видел Машиного лица – опять пялился на черноту за кухонным окном.

– А с начальством она… как? По-другому, да? «Не хочу, не надо»! Да?

– Сплетни это, – нехотя возразил Вадик.

– Ну конечно! Как бы не так!

– Я знаю, мам. Завидуют, что красивая, вот и льют грязь.

– Да уж было б там чему завидовать. «Красивая»! Видимость одна.

– Это пустой разговор, мам. Все как есть, так и есть. Чаю дашь?

Маша налила ему чаю и дальше расспрашивать не стала. Вадик молча посидел над пустым стаканом и ушел к себе. А Маша, перемывая посуду, размышляла об услышанном.

Нет, до конца она этому не поверила. Чтоб бабе, пусть бы и интересной, никто не нужен был – ох, врала бы ты, Феоктистова, получше! Просто шофер-механик тебе, красуле в норках, не по чину, а начальнички отстрелялись на тебе в охотку да к законным женам под бочок! А, не так, скажешь? Вот и болтаешься, как дерьмо в проруби… Сколько таких красивых до образованных так и остались в вековухах или повыскакивали за разведенных да алиментщиков? Все перебирали-пересматривали да доперебирались. А дурненькие – те вот не гнушались. Первого, кому не свезло рядом притормозить, того – цоп! – и в ЗАГС. Вот и пристроились. Как Маша в свое время. А красивые… Те так и не попробовали мужниного-то, своего, законного… Все чужими, случайными перебивались, а то и вовсе одни были.

Однако расслабляться Маше, наученной горьким опытом с женитьбой старшего сына, было нельзя. Эта Галька, которая, кажись, была даже чуть старше Вадика, может в одночасье сообразить, что Машин сынок – последний ее шанс устроиться, и, не приведи господь, изменит свое к нему отношение… И тогда не минешь принимать в дом тасканную по начальничьим диванам проститутку… Ох, вот страмота-то была бы Маше, хоть брошенке, но честной бабе!

Маша очень похвалила себя за это дальновидное умозаключение. Эта Феоктистова с течением времени могла стать куда как опаснее, нежели сейчас, и глаз с нее спускать было нельзя. И ведь есть Бог на небесах, а?! Как Маше выгорело – подменить Клавку так кстати и распознать эту историю. Впору Клавдии коробку конфет дарить… Хотя нет, перебьется. Чести много.


Так что домашняя жизнь у Маши как бы замерла в каком-то малоприятном, студенистом состоянии, но и это было неплохо. Хуже было то, что матушку-Расею сотрясали несуразные нововведения. Например, кооперативы, соблазнявшие простой люд своей пятихаткой – пятисотрублевым ежемесячным заработком. Он, как некое умственное несварение, морочил душу работягам, которым теперь не хватало на опохмел даже не денег, а самой водки. А потом в три раза подскочили цены на продукты. И у них в сельпо впервые за много месяцев появилась свежая, не слоившаяся водопроводной водой сметана и – впервые за много лет! – розовая, маложирная ветчина… Но! Сметану по тридцать семь рубликов, сказывают, выкинули почти всю, а начавшую зеленеть ветчинку с трудом продали по половинной цене.