– Нет у меня никакой внучки.

– Как скажешь, – пожал Вадик плечами. – Мое дело сообщить.

Он повернулся и ушел, а Маша уронила шитье на колени и долго сидела так, глядя в никуда остекленевшими глазами.

«Все-таки не бросил он «эту»… Не бросил… Родила она. Теперь поди докажи, что не от него».

Надежда теперь была только на то, что в однокомнатной квартире все эти пеленки-бутылочки, ночные вставания и плач быстро доконают привыкшего к маминой заботе Володьку. Жена не работает, расходы на ребенка растут – значит, денег хватать не будет… Вот где вспомнит, как с мамой хорошо было, на всем готовом – вспомнит, прибежит! Известно – как детей делать, так все мужики горазды, а как их докармливать!.. Вон Маша все понукала Николая, чтоб семью обеспечивал получше, так и дождалась. Ничего не меняется на свете.


Прошло еще полгода. Вадик регулярно бывал у досадно крепко прилепившихся друг к другу молодоженов. Хотя… Ведь и это, если подумать, не время. Уж такой-то срок, год-полтора, даже большинство выселковских семей выдерживало. Со скандалами и драками, вызовами милиции, заявлениями-примирениями… Но и эта задержка в Володенькином возвращении огорчала Машу очень, и как-то, собираясь перед своими нескончаемыми «сутками» пораньше лечь спать, она остановилась на пороге Вадиковой комнаты и выдавила, прошелестела одними губами – как бы между прочим:

– Ты там у Вовки бываешь…

Младшенький отвернулся от телевизора.

– Скажи ему: если он там отдохнуть захочет, что уж, пусть придет, переночует.

– А от чего ему отдыхать-то? – поднял светлые брови Вадик.

– Ну, ребенок же, поди, плачет все время.

– Не-е, – отвернулся сын к экрану и сладко потянулся. – Ирочка у нас товарищ понимающий. Ревет только по делу. Умненькая – вся в Вовку.

– Да уж, как же, «в него», – пробормотала Маша себе под нос и поплелась к себе.

Лучше бы и не спрашивала. «В него…» С чего это – в него-то?!

– Если хочешь, – вдруг сказал не оборачиваясь Вадик, – я им передам, чтоб они в гости пришли… А?

– Еще чего! – фыркнула Маша. – Ноги ее здесь не будет!

– Твое дело, – равнодушно ответил младший и, кажется, сказал что-то еще, но Маша не расслышала и переспрашивать не стала, чтобы не расстраиваться еще больше.

«Иркой назвали, значит, – подумала Маша, стаскивая халат. – Надо же, живут – не тужат… На Володьку похожа. «Папина дочка», ага, конечно… И как это «той» удалось? Или действительно ребенок от него? Да нет, просто хочется верить, вот он и верит. И братишку своего глупого убедил. «В гости»!.. Раздухарились, да!»

Маша проворочалась до полночи, размышляя: поверить ли, что ребенок у «той» от Володьки, или остаться при своем мнении? Если от Володьки, то она, Маша, – бабушка. Как и положено женщине ее почтенного возраста. Вон некоторые выселковские бабы как переживают, что дети либо неокольцованы, либо задерживаются с потомством. Хоть лекции читай в клубе

«Как пристроить любимое чадо и получить от него приплод». Сколько бы на такое мероприятие народищу сбежалось – жуть! Некоторые мамаши под кого угодно готовы дочку подложить – лишь бы при мужике состояла, при деле была, лишь бы родила!.. Это были Машины злейшие врагини – охотницы за зятьками-производителями… Да. Хотя?… Сынок неудачный – ведь тоже чистое огорчение… У одних баб забота – как сбыть с рук своего бездельника, у других – как вырвать его из рук бабы-разлучницы.

Так ничего и не надумав, Маша заснула.

Проснулась она с тяжелой головой и без созревшего плана дальнейших действий. Володьку «та» охомутала основательно – это Маше было ясно давно. От «той» уходить пока не собирается. Но пока!.. Да, ждать, ждать. Только ждать.


А ожидать перемен к лучшему приходилось в совсем новых условиях. Один за одним, как осенние мухи, мерли престарелые, но все еще пламенные коммунисты, ни шатко ни валко толкавшие страну в коммунистический рай, где не будет ни денег, ни, как следствие, обязаловки вкалывать с утра до ночи, чтобы свести концы с концами. Хотя того обещальщика, что весь этот бредовый «комунизьм» затеял, давно не то что при власти – на свете не было. Хотя Маша вспоминала его с удовольствием – при нем хоть на что-то надеяться люди начали. А при том бровастом – только и ждали, что американцы на них «атомы пустят».

… На защиту от империалистических атомов требовались большие деньги, поэтому у Маши на заводе часто срезали расценки на сделку, и, чтобы выбить те же деньги, приходилось напрягаться больше. Рабочие, случалось, жаловались в разные столичные «комы»: мол, помилосердствуйте, родненькие, жизни нет! Оттуда приезжали товарищи в хороших костюмах, нарядных галстуках и тихими, приглушенными голосами, как бы по секрету, разъясняли в очередной раз ободранным как липки работягам, что надо понимать международную обстановку и, как следствие, проявлять сознательность.

Эти хорошо одетые товарищи намекали пролетариям, что не худо бы поменьше пить водку – вот и будет побольше денег на конфеты детям. Рабочие пытались объяснить своим слугам, что с конфетами-то трудностей особых нет, на сластях сэкономить – это сущие пустяки, детки у них суровые, небалованные – справятся. Проблема как раз с деньгами на водку, поскольку без этого универсального горючего встанет не только духовная жизнь России, но вся остальная, экономическая, политическая – всякая. Однако товарищи, видимо, пили только коньяк и поэтому пролетариат отчаянно не понимали. Побазарив впустую, высокие договаривающиеся стороны расходились, взаимно друг друга не понявшие и обиженные. А ведь все из-за того, что говорили на сухую…

Машу эта важная сторона жизни касалась слабо – за бутылками в сельпо она бегала не слишком часто – ее рукастые сыновья справлялись по хозяйству сами, и универсальная валюта требовалась изредка. Только если торфа в огород или угля на зиму привезти – этого сделать Машины ребята не могли. Дело было в другом. Тягомотина с правительственными похоронами казалась бескрайней, определенности в жизни не было никакой.

Когда народу продемонстрировали очередного кособокого полутрупа, и городские, и выселковские, разочаровано матюгнувшись, пошли авансом пропивать его скорогрядущие похороны с неизменным многочасовым концертом симфонической музыки. Эта музыка была им резко не по сердцу, поскольку они трепетно обожали Людмилу Зыкину и Валечку Толкунову.

Когда ожидаемое произошло, теткин муж, хитро улыбаясь, погрозил пальцем – то ли Маше, то ли еще кому-то, мол, скоро будут совсем новые новости. Может, он что-то знал – все-таки подполковник в отставке, – но Маша слабо в это верила. На пенсию бы вовремя ей уйти – и то хлеб. И чтоб домашнее хозяйство новый кремлевский батюшка не урезал и налогами непосильными не обложил.

Те два года, что чехардились кремлевские мумии, прошли для Маши – да и для всех советских граждан – очень быстро. Стремительно приближалась благодатная пенсия, последний год пошел… Вадик, сыночка любимый, был при ней. Может, и неплохо, что он так и не мог забыть свою длинноносую, а может, понял, что мама-то его никогда не предаст, всегда любить будет.

Вовка, старший, существовал где-то – как за глухой стеной. Оттуда изредка доносились невнятные, односложные возгласы, для Маши обозначавшие только то, что возвращаться домой он не собирается. Вцепилась в него эта Зойка мертвой хваткой и не отпускает.

Там же, за этой стеной, подрастала неведомая «внучка», но Маша приучила себя про это не вспоминать. Думать о том, что, может быть, это все-таки Вовкин ребенок, а она, Маша, изначально и кругом не права, было очень противно. С чего она не признает невестку, которую даже никогда не видела? Одно время соседи ее спрашивали об этом, но, получив отпор в соответствующих выражениях, отстали, а теперь, поди, уж и забыли, занявшись, наконец, своими делами.

А в остальном все было относительно неплохо, главное, Вадик на сторону не смотрит, не гуляет.

Была ранняя, вялая и гнилая весна восемьдесят пятого года. Через полгода, в ноябре, Маше было выходить на заслуженный отдых, но она хотела работать и дальше. Так денежнее.

Но как раз в это время на Машу, уже почти спокойно взиравшую из своего стеклянного закутка на сновавших туда-сюда заводских девчонок и молодых бабешек, ее сменщица Клавдия обрушила новость… Такую новость!

Маша принимала смену, когда уходившая домой Клавка, чувствительно двинув ее локтем в бок, зашипела ей на ухо:

– Вон, вон, гляди, та Галька пошла!

– А мне что за дело? – недовольно ответила Маша, мельком оглядывая высокую женскую фигуру, медленно двигавшуюся в сторону заводоуправления. – Чего распихалась, шалава!

– Так это же Галька! – все шипела сменщица, делая страшные глаза. – Та самая!

Фигура у Гальки была ладная, узкая в талии, хотя отнюдь не худосочная.

– Да та ж Галька, за которой твой Вадим увивается, дура!

– Сама ты дура старая! – рявкнула Маша. – Ни за кем мой Вадичка не увивается, выдумала тоже! За кем здесь увиваться? Одни проститутки!

Сменщица отступила на полшага, поскольку больше не позволяли размеры «стекляшки», где гужевались вахтеры, и, выпятив губу, презрительно процедила:

– Ты что – не знаешь, что ли? Про Гальку эту?

– Не знаю и знать не желаю, – также презрительно ответила Маша, садясь и всем видом показывая Клавке, что той надо отправляться домой, где ее страстно желают видеть домочадцы. А вот Маша не желает.

– Ну, как хочешь, – разочарованно пробормотала сменщица.

За утренними хлопотами Маша даже как-то подзабыла этот казус. Но потом, когда людской поток утихомирился, иссяк, новость о том, что Вадик, ее сынок, увивается за какой-то Галькой, предательски, как проснувшаяся от весеннего тепла гадюка, выползла из дальнего уголка Машиной души и, свернувшись колечком на солнцепеке, стала зудливо беспокоить Машу.

«Вадик увивается за какой-то бабой… Да не может того быть! Галька какая-то… Откуда?… Да нет, не может быть… Может, по работе связаны?»