«Ведь я ему и девочкой досталась, и прописала, и сыночки у нас такие хорошие… Вот что ему надо было, а? Неплохо ведь жили, без скандалов… Чего, чего ему еще надо было?» – навязчиво и болезненно долбило в Машиных висках каждый раз, когда она ложилась одна в их с Николаем бывшую супружескую постель.

Днем, на людях, в суматошных хлопотах о деньгах – Маша по вечерам подрабатывала уборщицей-судомойкой в придорожном кафе, где питались шофера транзитного транспорта, – она об этом не думала, но оставшись одна…

«И как ведь подгадал, а? Под сорок лет бросил… Кому я такая нужна, да с двумя оглоедами?»

Обидным было не то, что он нашел другую и бросил законную жену – вокруг случались вещи и похуже. Обидным было то, что она не смогла побороться за Николая с этой, другой… Не достать неведомую соперницу, не проорать ей в лицо все мыслимые и немыслимые ругательства, не вцепиться в волосы, не пожелать им обоим сгореть на одном огне…

Мальчикам Маша объяснила, что папа их обманул, никогда больше не приедет и за это они его больше не любят. Поскольку ребята видели отца мало, общался он с ними неохотно, то и расставание прошло как-то вяло, незаметно. Одежду Николая Маша снесла на поселковую мусорку, где ее быстро прибрали к рукам местные забулдыги. Хотя лучше бы она ее сожгла, как и намеревалась сначала, с огородным сором. Несколько раз, увидев издали мужскую фигуру, облаченную в знакомый пиджачок, Маша радостно вскидывалась – вернулся! Явился!.. Выгнали, ага! Вот она сейчас ему покажет!.. Но при ближайшем рассмотрении это был только новый собственник мужниных обносков, как водится, опухший и небритый, на котором это выморочное по сути имущество смотрелось выходным костюмом.

Маше о новом замужестве думать не приходилось, хотя, если рассудить, мужиков свободных вокруг обреталась уйма – до Москвы в два ряда поставить. Только они не подходили для Машиных целей – помочь ей поднять сыночков. Во-первых, большинство этих мужиков были отпетой пьянью и бездельниками. А были бы деньги – кто же станет чужих пацанят кормить? Словом, надеяться можно было только на себя. Маша пахала и пахала на двух-трех работах без продыху, зло вспоминая о Николае, который нежился где-то на хлебной Украине и даже не беспокоился помочь своим детям.

Последний удар нанесли Маше любимые родители, помершие один за другим, – так что она, не отдав долги за одни похороны, сразу влезла в долги за новые.

Радости было только, что сыновья поднимаются, – Вадику было пятнадцать, и он собирался в техникум в соседнем городе. А старший, Володенька, сразу после школы легко поступил в институт! Маша и думать не думала, что в их семье когда-нибудь появится человек с дипломом! Теперь Володя почти каждый день ездил в Москву на лекции, там же в институте подрабатывал и почти слез с материной шеи.

Он часто оставался ночевать в общежитии в Москве, ссылаясь на то, что пойдет с такими же самостоятельными ребятами на вечернюю подработку. И в один прекрасный день до Маши дошло, что, может, не каждый вечер они работают, но гуляют с городскими девчонками. Нет, имен женских Володя не упоминал, но ведь шел ему двадцатый год – самый бег за юбками. Еще жениться задумает! Вон за месяц у них в поселке четыре свадьбы сыграли…

Как раз в это время на Выселки стали возвращаться из армии сыновья Машиных сверстниц. Прокрутились они в холостых самое большее полгода-год. И, не просохнув толком от многодневных дембельских пьянок, вели под венец обрюхаченных мимоходом, едва знакомых им самим невест.

Как вот такая, многократно облапанная, использованная леший знает кем девка уволочет Машиного сыночка в какой-нибудь темный угол и там… Правда, Володенька все больше был в Москве, старательно учился, чтобы получать повышенную стипендию, но по воскресеньям все же иногда был свободен, ходил гулять… И тут эти выселковские «девицы»! А московские девки – они и того хуже… И они, эти девки, везде! Жадные, похотливые, готовые на все ради молоденького, нетраченого мальчика, Машиного любимого сынка…

И одним тоскливым, одиноким вечером всплыло в Машиной памяти любимое материно словечко – «сыкухи»… Так вот они кто – все те бабы, что вокруг! Девки, да и бабы постарше, что так и смотрят, как увести от мамы ее сыночков-кровинушек. Она-то, Маша, их рожала-растила, надрывалась на трех работах, чтобы дети хорошо питались, были одеты не хуже других. И что ж теперь? Для кого она все это делала?

Выселковские девки – не то что Маша – замуж выскакивали абы за кого, без разбора, понарожали дебилов от потомственных «аликов», нищеты наплодили, а Машины дети… В небогатых Веселках они гляделись чуть ли не лучшими!.. Чистые, здоровые, приветливые. И достанется Машин сынок такой оторве – пробы ставить негде… Уведет его, испортит, отлучит от родного дома… Нашепчет, чтобы мать не уважал, не слушал…

Закончив второй курс института, Володя окончательно, до осени, вернулся в родительскую усадьбу. Тут-то Маша и решила предотвратить грядущие кошмарные события. Когда теплым июльским вечером Володя, надев свежую рубашку, собрался прогуляться по поселку, Маша, неодобрительно зыркнув на него через плечо, сказала:

– Ты того… гулять наладился… На девок-то на здешних особенно не заглядывайся.

– А что? – улыбнулся сын, откидывая со лба светлые и волнистые, как у матери, волосы.

– То, – процедила Маша.

– Нет – что?

– Да сыкухи они все, сыкухи!

– Кто? – удивился сын, вздрогнув от звуков материного голоса.

– То! То! – выкрикнула Маша, все больше распаляясь.

С некоторых пор она замечала за собой приступы резкого, неуемного гнева, который возникал где-то глубоко внутри и густым, черным, как нефтяным, фонтаном бил в голову, отдавая в виски пульсирующей болью.

– Словечки у тебя, – поморщился Володя, повернулся и вышел, оставив Машу в тягостном, судорожном беспокойстве и досаде, что не смогла внятно объяснить сыну, что нужно держаться подальше от девчонок.

Их много – пруд пруди, девок-то, а вот мама – одна. Единственная!.. Мать – одна и навсегда. Ее никакие девки не заменят. Вопрос, понимают ли это ее ребята… Ох, не понимают, не понимают…

Вытерев давно, с самых родительских похорон, не плакавшие глаза, Маша занялась по хозяйству, шуганула чересчур громко включившего музыку Вадимку, потом посидела на веранде, поджидая, когда вернется старший.

Вернулся Володя поздно, ужинать не стал, еще и этим обидев Машу. Но спиртным от него не пахло, духами и появившимися невесть откуда диковинными «дезадаранами» вроде тоже, и Маша чуть успокоилась. Наверное, просто так гулял.

«Умный сынок-то у меня – хоть по пьяни ни с кем не свяжется. А то приведет какую-нибудь, крашеную, наглую… Будет она тут у меня хозяйничать».


Мысль о том, что рано или поздно ребята загуляют, приведут к Маше в дом девок, которые злонамеренно настропалят сыновей против нее и выгонят ее с родительского подворья, тревожила Машу все чаще. Гнобили ее попутно многолетняя, многослойная и непреходящая усталость, и возраст, и томительное беспокойство, что пенсию – как втихаря, по секрету, болтали вокруг – будут скоро давать только с шестидесяти лет или отменят вовсе. Радость одна – что капелька ее, Вадичка, так на нее, молодую, похожий, еще мал и хоть сколько-то времени не будет гулять по девкам. Хотя кто знает… В Выселках такие истории случались!.. Как этой весной в поселковой восьмилетке.

… Когда на припеках стали появляться первые грязно-кружевные проталины, а во все окна садили ослепительные, будто сумасшедшие солнечные лучи, прямо на уроке географии одной ученице, Таньке, стало плохо. Испуганная учительница послала кого-то в учительскую вызвать неотложку, а сама взяла невнятно матерившуюся девицу за руку и стала уговаривать ее потерпеть, наивно полагая, что у восьмиклассницы острый аппендицит.

Возопив в очередной раз и залив полкласса отошедшими водами, школьница принялась активно рожать. Ее едва довели до машины, учительницу отпоили валокордином, соучеников юной роженицы распустила по домам – благо была суббота. К вечеру все Выселки знали, что Танька родила здоровую девочку, а новоиспеченная бабушка, Клавка, сама-то тридцати с небольшим лет от роду, вырвала у еще не взошедшей в полное самосознание дочери имя того супостата, ну, отца ребенка. Им оказался приятель Таньки по школе, ученик седьмого класса, прошлым летом, в охотку, соблазнивший односельчанку по пути с танцев в местном клубе.

Говорили, что Клава принуждала Таньку оставить дочку в больнице – в Выселках, и в райцентре подобное практиковалось очень широко. Обычно девица, доведя беременность до крайних сроков, но так и не уломав соблазнителя на расписку в ЗАГС, передавала младенца на попечение государства, а сама шла искать другого жениха.

Мать-школьницу с приплодом привезли домой через неделю. Выселки замерли, ожидая грандиозного скандала с семьей татя-соблазнителя, но его разочаровывающе не произошло. Напротив, Клава дочку за грех особенно не укоряла – сама была немало грешна по передковой части. Она сердечно полюбила внучку, сама ее купала-пеленала и с независимым видом катала в колясочке по поселку. Выселки слегка огорчились, поневоле занялись другими делами, и, оказалось, зря.

Когда подсохла и отвердела до бетонной крепости желтая дорожная глина, а по комнатам полетел, сматываясь в пушистые клубки, тополиный пух, Клава упаковала внучку в выходное одеялко, подхватила слегка упиравшуюся дочь и пошла искать правды у семьи погубителя их чести.

Не сказать чтобы подобные истории кого-то в Выселках особенно сильно удивляли. С современными, вольными порядками и со становившимися все расплывчатее требованиями к девицам-невестам мамаш-малолеток значительно прибавилось, но с деньгами можно было выдать замуж практически любую гулену, использованную вдоль и поперек. Однако раньше семнадцати-восемнадцати и прямо в школе рожали всетаки редко. Так что в то солнечное июньское утро, когда все три грации двинули по главной и единственной улице пригорода, перед ними, как тугая волна перед катером, бежала молва – они идут! Что-то будет! Ои-и-и, буди-и-ит!