– Ох, доченька, тебе же одеться надобно! – спохватилась матушка. – Не зря, ох, не зря мы наряд твой сберегли, на торг не снесли! Пригодится теперь облачение свадебное... Отец! Поди сюда, помогай дочку одевать!

Батюшка присоединился к радостным хлопотам. Оба родителя с величайшей торжественностью и бережностью принялись наряжать Златоцвету в богатое одеяние невесты, которое свято сохранялось в сундуке. Бывало, что и раз в день семья за стол садилась, а к обеду порой ничего, кроме хлеба грубого да кваса кислого хозяйка подать не могла, но продать или заложить наряд дочки, предназначенный для самого счастливого события в её жизни – о таком святотатстве никто и помыслить не смел. А выручить за него можно было много и жить потом на те средства долго и весьма сыто, ежели распорядиться ими с умом и бережливостью. Один только венец золотой с жемчугами да каменьями драгоценными целого состояния стоил, не говоря уж о платье тончайшей, мастерской работы, серебром и золотом расшитом и самоцветами украшенном. Но неприкосновенным оставался наряд, берегли его, как святыню, и вот – настал тот самый день, когда его извлекли из сундука и надели на Златоцвету.

– Точно княжна перед нами сидит! – прошептала матушка, любуясь дочкой со слезами на глазах.

С трудом дышала Златоцвета в этом сверкающем убранстве, слишком тяжёлым оно казалось её истощённому, тщедушному телу, нижняя половина которого едва ли могла служить ей прочной опорой. Сказать по правде, только полтела и оставалось у неё, и она вынуждена была вцепиться в подлокотники своего кресла, чтоб не соскользнуть на пол.

– Матушка, батюшка, да этот наряд весит больше, чем я сама, – глуховато и одышливо засмеялась она. – Я в нём точно в доспехах!

– Зато какая красавица! – умилённо ответили ей родители.

И с этими словами матушка прикрепила к венцу пышное облако фаты, окутавшее Златоцвету вместе с креслом сверху донизу. Воздушная полупрозрачная ткань собралась на полу в многочисленные складки.

– Гм, длинновато, – проговорил батюшка.

– В самый раз, – возразила ему матушка.

– В самый раз было бы, ежели б она стояла, – вздохнул тот.

Эта печальная истина и так была понятна, но белогорская сказка надвигалась неумолимо, обещая чудо. И чудо случилось...

Оно летело стремительным шагом по садовой дорожке, и казалось, будто земля радостно вздрагивала от поступи стройных прекрасных ног в алых, расшитых золотом сапогах. Суженая шла так быстро, что от встречного ветерка откидывались волнистые пряди её волос цвета солнечно-спелой ржи; застыв на полпути, величавая женщина-кошка вскинула глаза к окошку Златоцветы, и девушка утонула в их мягкой вечерней синеве. Всю мудрую красоту, всё увенчанное снежными шапками достоинство Белогорской земли несла в своём облике правительница, осанисто-статная, рослая и сильная, как все женщины-кошки, но вместе с тем пружинисто-лёгкая, исполненная кошачьего изящества. Богато вышитая белая рубашка была туго схвачена алым кушаком, на накладных зарукавьях блестели жемчуга, на пальцах – перстни, а с плеч княгини ниспадал ягодно-красный плащ, также густо расшитый золотыми узорами; на высоком, светлом челе повелительницы Белых гор сверкал драгоценный княжеский венец, украшенный сокровищами земных недр – такой предстала перед трепещущей Златоцветой Лесияра, предводительница народа дочерей Лалады.

Чувства охватили девушку с силой ураганного ветра, и она заслонила лицо ладонями, но лишь для того, чтобы этот ветер не выдул душу из тела, которая и без того еле там держалась. Да, это была она, её дорогая гостья, смутный облик которой являлся к ней, утешал ласковыми словами и ободрял в мгновения уныния; теперь этот облик обрёл плоть, кровь и лицо – самое прекрасное из всех, самое совершенное, светлое и любящее. Слишком... слишком сильно дул ветер, а платье стало неподъёмным, как тысяча кольчуг. Златоцвету охватило блаженное беспамятство.

Она не слышала, как матушка закричала: «Кривко, гости! Каравай... Каравай готовь!» Если б она видела, как забегал, заметался всклокоченный слуга с перепуганным лицом, натыкаясь на предметы и никак не попадая в дверь, она непременно расхохоталась бы над этим зрелищем. Сладкий обморок скрыл от Златоцветы и судьбоносный стук, от которого сотрясался чуть ли не весь дом, и беготню матушки, столкнувшейся на ступеньках с Кривко, который нёс каравай на благоговейно вытянутых руках. «Да погоди ты с караваем – дверь, дверь отвори сперва!» – переменила матушка распоряжение, внезапностью коего привела бедного отрока в окончательное замешательство. Парнишка побежал отворять, а матушка засеменила с праздничным хлебом к столу, чтоб водрузить его на место. Знатный вышел переполох! Только местонахождение батюшки было решительно неизвестно; вероятно, он старался привести себя в приличный вид – настолько, насколько ему позволяли остатки платья, избежавшие участи быть проданными. Один добрый кафтан у него ещё оставался, и под его длинными полами батюшка мог скрыть заплатки на портках, заботливо наложенные матушкой.

Златоцвету держали в объятиях сильные и нежные руки – так могла обнимать только лада, только суженая...

– Здравствуй, яблонька моя! Вот и нашла я тебя... И никогда не отпущу.

Да, этот голос Златоцвета слышала в своих грёзах наяву, от него сладко обмирала и таяла её душа. Ресницы путались, цеплялись друг за друга, и она с трудом смогла разомкнуть веки, чтобы наконец увидеть лицо своей лады – до мурашек, до замирания в груди близкое.

– Платье... платье перевесило, – только и смогла девушка пролепетать, дабы объяснить своё падение.

Шутка то была или правда, она и сама не знала, но в объятиях суженой груз тяжёлого наряда почти перестал чувствоваться, у Златоцветы будто сил прибавилось. Лесияра засмеялась, и от её смешка, мурлычущего и ласкового, сердце словно гусиной кожей покрывалось.

– Здравствуй, государыня, – на остатках еле теплившегося в груди дыхания вымолвила Златоцвета. – Ждала я тебя, во сне видела... Только прийти к тебе не могла.

Она осмелела до того, что обняла княгиню за плечи. Несколько сладостных мгновений та держала девушку на руках, и их дыхания смешивались, срываясь с почти соприкасающихся уст, а потом Златоцвета снова очутилась в кресле. Лесияра, преклонив колено подле неё, держала её руку в своих тёплых ладонях.

– Ничего, милая, – сказала она, окутывая девушку нежностью вечернего неба в своём взоре. – Думаешь, я сама не отыскала бы тебя? И мне твои глазки каждую ночь снились, покоя меня лишили. За такими — хоть на край света...

Всей душой и сердцем погружённая в долгожданную встречу, Златоцвета всё же не могла краем глаза не заметить последствия гостеприимного порыва матушки и Кривко: на полу блестела лужица разлитого мёда, чарка откатилась в угол, а отрок подымал и отряхивал уроненный каравай. Они с матушкой шёпотом препирались.

– Кривко, дурень, тебя кто звал, пентюх ты косорукий?! Сказано ж было – когда позовут, тогда и неси!

– Дык, госпожа-матушка... Ты ж сперва сказала – каравай готовь, потом – двери отворяй... А потом, стало быть, опять каравай нести надлежало – так я рассудил...

– Приказа ждать тебе надлежало, а не рассуждать, пентюх ты перепентюх! Вот, из-за тебя теперь каравай пропал!.. По полу поваляли – нельзя уж на стол подавать...

– Дык, матушка, не беда это! У нас же ещё полон стол яств, а каравай – ничего, что поваляли, я и с пола съем, мне отдайте.

– Ишь, чего захотел! Каравай ему отдайте! А харя не треснет?

Княжеские дружинницы прятали улыбки в ладонь, а батюшка стоял красный, как варёный рак. Матушка, заметив, что их все слушают, зажала смущённое «ой» пальцами и тоже покраснела. Драгута Иславич, откашлявшись, чинно произнёс:

– Ну что ж, гости дорогие, прошу к столу!..

Стол и без каравая вышел такой, что не стыдно было посадить за него даже саму княгиню. Кошки-дружинницы подхватили с двух сторон кресло Златоцветы и снесли её вместе с ним в трапезную, где расположили девушку рядом с княгиней. А ей подумалось при виде роскошного угощения: хорошо, что она хлебом с молоком и мёдом перекусила, а то и Лесияра заметила бы её голодные глаза... Неужели голод в них так явственно читался? Впрочем, тоненькая рука в колоколе парчового рукава говорила сама за себя – обтянутые кожей косточки запястья выпирали, синели жилки.

– Ты уж не серчай, госпожа, – сказал батюшка. – Прости, что дочь на смотрины не отвёз, приказа ослушался. Сама видишь: ну, куда её везти?

Лесияра, ласково сжав руку Златоцветы, ответила с улыбкой:

– Не горюйте. Обещаю, что скоро эта светлая яблонька зацветёт.

Обед прошёл на славу. Более всего угостились за праздничным столом княжеские дружинницы, Златоцвета с Лесиярой были слишком поглощены друг другом, чтоб уделять должное внимание еде, а хозяин с хозяйкой пробовали кушанья сдержанно и величаво, делая вид, будто такие пирушки у них чуть ли не каждый день. Погасив голодный блеск в глазах, они едва притрагивались к яствам, а ведь совсем недавно Драгута Иславич мечтал хорошенько приложиться к пирожкам... Ах, как тяжко им было блюсти видимость благополучия! И каждого из них донимала одна и та же мысль: а дальше что?.. Сейчас их выручила Мыслимира, и они не ударили в грязь лицом, принимая гостей, но ведь до свадьбы ещё далеко, и Лесияра, конечно, всё заметит и поймёт.

После обеда Златоцвету в кресле вынесли в сад. Яблони роняли лепестки, усыпая волосы и плечи княгини душистой весенней метелью, и царственная суженая казалась девушке слишком прекрасной, слишком недосягаемой... Удивительно: она знала, что так будет, но сейчас ей не верилось, что её счастье и впрямь сбывается. Кривая яблоня, её чахлая любимица, почти не цвела в эту весну, но Златоцвете хотелось бы, чтоб чудо, которое произошло с ней самой, распространилось и на это по-особому дорогое ей дерево.

– Чем тебе люба эта яблонька? – спросила Лесияра, кладя руку на шелушащуюся, поросшую грибом кору.