И они нагнали новую добычу – взрослого самца, хоть и пришлось изрядно попотеть. Быстро кит мог плыть лишь на короткие расстояния, и охотницы, зная это, преследовали животное, пока оно не выбивалось из сил. Приходилось и самим напрячься, но гонка всегда заканчивалась победой китобоев. Брана прыгнула в лодку, сжимая в руке копьё; над волнами показалась буровато-серая, покрытая светлыми пятнами спина кита. Измученный гонкой, он вяло колыхался в толще воды и тяжело пускал струи, приподнимая над поверхностью своё дыхало.

– Ближе, ближе, – пружиня ноги перед ударом, цедила кошка сквозь зубы.

Но слишком близко тоже опасно было подходить. Когда до кита оставалась полоса воды шириною сажени в две, Брана метнула копьё что было сил – а силой она обладала недюжинной: иных в китобои и не брали. Острога вошла в тушу на всю длину зазубренного наконечника и застряла. С другой стороны к зверю подплыла ещё одна лодка, и раненый кит кинулся на неё, чтобы опрокинуть... Каким-то чудом охотницы увернулись, ловко сработав вёслами, а кит получил второй удар. Вода вокруг него покраснела от крови.

– Всё, он наш, – уверенно промолвила Брана, улыбаясь с тихим торжеством. – Раненым он далеко не уйдёт.

И вдруг над морской гладью чайкой пролетел пронзительный крик:

– Белая Мать!

Брана тут же вскинула острый взгляд, озираясь. Она ещё никогда не видела Белую Мать своими глазами, и её подбросило мощной волной возбуждения... А может, это лодка взлетела на воздух от удара? Кит бился из последних сил, истекая кровью.

Ледяная вода залила уши, обхватила Брану цепкими, мертвящими объятиями. Ещё чуть-чуть – и треснут рёбра от глубинного давления... Открыв глаза, кошка увидела что-то огромное, белое, похожее на исполинскую глыбу льда.

Но глыбы льда не движутся так плавно, так текуче и разумно... Они просто безжизненно плавают в воде по воле течения, а это создание жило, дышало и само властвовало над морем. Брана зависла перед ним в безвоздушной пустоте, глядя во все глаза... А оно смотрело на неё, озарённое призрачно-лунным сиянием. Плавники, голова, хвост – всё, как у кита, но что это был за кит!.. Он мог бы проглотить своей пастью их струг, как крохотного малька. Переливающийся всеми цветами радуги глаз приблизился и окинул Брану не то насмешливым, не то презрительным взором, а кошка, охваченная таким же лунно-белым, чистым, бесстрашным восторгом, протянула руку и погладила складку века на этом глазу. Веки дрогнули и зажмурились, потом глаз открылся, и в зрачке Брана увидела крошечную себя.

Вода заходила ходуном, неодолимой силы вихрь пузырьков захватил кошку. Шлёп! Наподдав ей под зад хвостом, белый кит вышвырнул её из моря, и Брана с диким воем и мявом пролетела по дуге над волнами. Она приземлилась на все четыре конечности на палубу струга. Потрясённые охотницы столпились вокруг неё, тормоша и осыпая вопросами, но у Браны с трясущихся губ срывалось только тихое и прерывистое «бы-бы-бы...»

Чуть погодя это «бы-бы-бы» преобразовалось: она наконец выговорила первое членораздельное слово.

– Бы-бы-бы-белая М-м-мать...

Охота была удачной, кита они забили. К торчавшим из туши копьям привязали поплавки и оттащили добычу на берег. Никто не получил увечий, никого не проглотила сегодня морская пучина, а Брана стала героиней дня: ещё бы – она удостоилась дружеского шлепка Белой Матери! От потрясения оправилась она быстро и вскоре уже участвовала в разделке туши, за работой рассказывая о своей невероятной встрече. Молодые охотницы слушали с жадным блеском в глазах, опытные – сдержанно. Они много в жизни повидали.

Китовое мясо хранилось в особых холодильных пещерах глубоко под землёй. Там стоял вечный мороз и даже летом не таяла бахромчатая, пушистая борода инея на потолке и стенах. Всё, что удавалось добыть за лето, складывали туда, чтобы потом подъедать в течение всего остального года. В вечной мерзлоте пещер ничего не портилось, но северянки любили также и мясо с трупным ядом и крепким душком. Для приготовления этого блюда требовалось только самое свежее мясо только что убитого зверя – моржа, тюленя, оленя или кита, а иногда – гуся или утки. Его охлаждали на льду, плотно зашивали в шкуру, выпустив оттуда предварительно весь воздух, и закапывали в землю – чаще всего близко к кромке прибоя или в торфяниках. Свёрток обычно придавливали гнётом, под которым его содержимое и «созревало» полгода. Называлось это своеобразное кушанье «шестимесячным мясом». Перед употреблением его подмораживали и стругали тонкими ломтиками, после чего ели с солью. Привычные с детства желудки северянок успешно справлялись с этим пахучим и ядовитым яством, а вот гостям из других земель пробовать его было крайне опасно.

С пещерами-складами всё тоже обстояло не так-то просто. Считалось, что вечный, не ослабевающий ни на день мороз там поддерживала сила подземного духа Морови – сестры Огуни. Описывали её как беловолосую деву в серебристом одеянии. Любила Моровь пригожих кошек, могла навести сонливость и морок, поэтому не следовало в пещерах задерживаться надолго, дабы не остаться в ледяных объятиях Подземной Девы навеки. За пользование пещерами ей платили небольшой частью добычи. Она же, по поверьям, становилась причиной сумрачных дней, когда солнце не поднималось из-за края земли целыми сутками – в одних местах мрак длился дольше, в других был менее продолжителен. «Моровь-дева опять осерчала, солнце спрятала у себя под землёй», – говорили северянки. Ничего с этим сделать было нельзя, только ждать, когда благоприятное и милостивое настроение вернётся к Подземной Деве, и она отпустит солнце на небо. Зато когда наставали светлые дни, и солнце вообще не заходило, северянки считали, что это Моровь, чувствуя вину за свои зимние причуды, отдаёт людям свет, который она им задолжала.

Стемнело, на берегу зажглись костры. Поджаривая ломтики мяса, охотницы курили северный мох – мовшу. Его терпкий дым согревал сердца и веселил душу, и после трубочки-другой Брана ощутила в груди искрящуюся, ликующую беззаботность. Непростой день выдался, и хорошо, что все остались живы. Натруженное тело гудело. А завтра будет новый день и, возможно, новый кит. Из уст пожилых охотниц звучали предания о подвигах прародительниц и их удивительных, а порой и жутковатых приключениях, а пламя костров плясало в их глазах, слегка затуманенных хмельным дымком мовши.

Много и тяжело приходилось работать кошкам-китобоям, оттого-то Брана уходила в море упитанной, а возвращалась поджарой, хоть и не голодала на охоте. Такого подхода к делу придерживались многие китобои: весь год хорошенько отдыхали, нагуливали жирок и набирались сил, а в охотничью пору выкладывались так, что к концу промысла их было не узнать. Ночевали тут же, в рыбацких постройках у моря, закутавшись в спальные мешки из шкур: печей в этих древних лачужках не было предусмотрено, но имелись обложенные камнями очаги, которые топились по-чёрному.

Быстро промелькнуло короткое северное лето, но много мяса добыли охотницы – достаточно, чтобы кормить весь Север в течение года. Не только кита они промышляли, но и моржа, и тюленя. Кошки-рыболовы тоже не бездельничали: добывали североморского лосося и прочую ценную рыбу. Изобильным и богатым было суровое Северное море, но кошки относились к водным угодьям бережно, дабы не истощить их – брали ровно столько, сколько нужно, чтобы прокормиться.

Дома Брану встретили хлебосольно и сердечно – тем более, что пришла она не с пустыми руками. Ягодка с раскрытым ртом слушала рассказы сестры о морских приключениях, о Белой Матери; она добрее и снисходительнее всех в семье относилась к Бране, а потому, когда та опять залегла на печку с мешком орехов, защищала её перед родительницей и сестрой.

– Матушка Земеля, сестрица Тихомира! Не будьте так суровы к Бранушке, не корите её, лежебокой не зовите. Она ведь в море без устали трудилась, чтобы мясо добыть – и для нас, и для всего Севера! Пусть теперь вволю отдыхает, она это заслужила. Хвала Лаладе, что вернулась она домой живая и здоровая, что Белая Мать её в пучину морскую не утащила!

При последних словах голос девочки задрожал, а глаза намокли. Брана, свесив руку с печной лежанки, растроганно погладила сестрёнку по льняной головке.

– Ты ж моя родная... Ну-ну, полно. Я дома, всё хорошо. Что со мной может стрястись? – И, чтоб подбодрить и развеселить Ягодку, с усмешкой добавила: – Меня, вон, даже Белая Мать не приняла – хвостом из моря выкинула!

Ягодка сквозь слёзы улыбнулась.

– А ты, Бранушка, кушай, – захлопотала она, намазывая любимое лакомство сестры, морошку с мёдом, на сдобный калач и подавая его с миской киселя Бране на печку. – Кушай, родная, а то вон как отощала!

– Да, похудела слегка, – погладив себя по впалому животу, хмыкнула кошка-охотница. – Но это ничего: зима длинная – отъемся. – И, принимая из рук сестрицы угощение, добавила вполголоса, ласково: – Благодарю, солнышко моё ясное. Только ты одна в этом доме меня любишь, только ты понимаешь!

– И балует тебя сверх меры, – усмехнулась матушка Земеля. – Ты б лучше, чем на печке бока отлёживать да чрево отращивать, сестрице любимой по дому помогала.

– Она и помогает! – с жаром заверила Ягодка, забираясь на лежанку к Бране. И, откидывая с её лба слегка влажные от щедрого печного тепла прядки волос, проворковала: – Она всё-всё делает, что ни попросишь! Золотые у Бранушки руки, яхонтовые!

Брана отзывалась довольным и сытым мурлыканьем, а сестрица чесала её за ушком да подсовывала куски повкуснее.

– Это ты у меня золотая да яхонтовая, – мурчала Брана, жмурясь. – Солнышко моё родное, голубка моя милая...

*   *   *

Треснула на земной груди корка льда, и наполнилась она весенним дыханием. Вылез зелёный пушок коротенькой травки, зацвели первые, самые ранние цветы, и Белые горы загудели от веселья: пришла Лаладина седмица – пора гуляний, пора судьбоносных встреч и молодой любви.

Солнце играло на рыжих волосах молодой кошки-холостячки Ильги медным блеском, медово-тёплым, задорным. Вокруг бурлили пляски, звенел девичий смех, пищали дудочки и сыпалось бряцанье бубнов, а Ильга стояла подбоченившись – стройная, статная, тонкая в талии, но исполненная пружинистой звериной силы. Её ладная, точёная фигура в нарядном вышитом кафтане с кушаком далеко виднелась у всех на обозрении и сияла самодовольством. Изящно выставив вперёд ногу в алом сапоге с загнутым мыском и золотой кисточкой на голенище, рыжая кошка как бы говорила всем своим видом: «А ну-ка, девушки, попробуйте-ка меня не заметить! Пожалеете, что не выбрали меня, такую удалую да пригожую!» Если б в человеческом облике у неё были видны кошачьи усы, она непременно их гордо покрутила бы, красуясь.