Знакомство двух больших семейств вскоре состоялось. Сперва белогорские жительницы посетили хлебосольный дом дяди Камдуга, а когда были готовы кольца, солнечногорская половина новоиспечённой родни побывала в Кузнечном. Свадьба была назначена на весну, а пока две семьи навещали друг друга, состязаясь в гостеприимстве, щедрости и радушии. Впрочем, состязание окончилось ничьей: обе стороны оказались вполне равными.

За зиму перед свадьбой Миринэ окончательно восстановила свою поэму о брате. Она существенно переделала её и расширила, и у неё на родине её прочли многие. После перевода познакомились с этим произведением и в Белых горах. Забегая вперёд, скажем, что Миринэ продолжила заниматься творчеством и стала одной из немногих солнечногорских женщин-поэтов – по крайней мере, из тех великих и известных, чья слава не меркнет в веках, и чьи строчки перечитывают и изучают потомки спустя столетия.

Весной, среди белоснежного буйства цветущих садов, Миромари-Боровинка и Миринэ стали супругами перед лицом Лалады и людей. Звиямба оставил военную службу и женился. Энверуш пока ходил в холостяках, но, говорят, начал задумываться о семье. Мечта Сауанны побывать в Белых горах сбылась, но вот кого судьба готовила ей в супруги – это предстояло узнать лишь через несколько лет.

А на тихорощенской земле подрастали виноградные лозы, доставленные из Метебии. Круглогодичное тепло и плодородие этого светлого белогорского уголка создавали прекрасные условия для роста и вызревания тяжёлых, сладких гроздей, а садовая волшба позволила получить первый урожай уже через год после посадки. Так кроме мёда и сосновой живицы в Тихой Роще появился ещё один целебный дар – вино. У душистого тихорощенского винограда ощущался особый, солнечно-земляничный привкус, а напиток из него не вызвал похмелья и обладал такими же лечебными свойствами, как мёд и вода из Тиши.

Однажды на Севере

– Брана! Хватит на печке бока греть да в потолок плевать! Целыми днями лежишь... Иди уже, потрудись, а то всё мы да мы!

Молодая оружейница Тихомира отдёрнула занавеску печной лежанки. Её сестрица Брана, закинув одну руку за голову и покачивая ногой, лузгала орешки. До безобразия удобно ей было там, тепло на перине пудовой, на подушке пуховой! Уютненько устроилась, словом. Скосив лиловато-синие, цвета мышиного горошка глаза на сестру, она ответила:

– Я не просто так ведь лежу. Я, может, силы берегу.

– Для чего ж ты их бережёшь, лежебока ты этакая? – хмыкнула трудолюбивая молодая кошка.

– А вдруг война – а я уставшая?

Тихомира только покачала головой. Она собиралась на работу в кузню, а сестра оставалась на хозяйстве. Вернее, две сестры: Брана – кошка-лентяйка и юная Ягодка – белогорская дева. Последняя ещё в возраст брачный не вошла, а Брана покуда к поиску своей суженой и не приступала, хотя ей уж давно перевалило хорошо за сорок. По кошачьим меркам – молодость в самом соку. В таких летах холостячки обычно много трудились, зарабатывая достаток, на ноги становились, собственные дома строили, чтоб привести туда свою ладушку, а Брана и в ус свой кошачий пока не дула.

Их родительница-кошка, тоже мастерица-оружейница, отрабатывала в кузне последние свои годы – так она сама говорила. Овдовев, всё чаще она заглядывала в Тихую Рощу, сосну себе присматривала. Раньше всех в доме матушка Земеля поднималась, ещё до солнышка, и уходила огонь в мастерской раздувать, всё для работы готовить. Час спустя, позавтракав и захватив для родительницы каравай с киселём, рыбину или кусок пирога, к кузнечным трудам присоединялась и Тихомира. Ягодка с Браной дома оставались: сестрица-дева стряпала-пекла, стирала, убирала, а любительница орешков «копила силы» на печке. Лишь порой обращалась к ней Ягодка за помощью, когда что-то тяжёлое сделать требовалась: дров наколоть, воды натаскать, что-нибудь громоздкое поднять или передвинуть. Мясо и крупную рыбу, по обыкновению, тоже Брана разделывала.

Ох и долго приходилось кошку-лежебоку упрашивать слезть с печки! Не раз Ягодка подходила и ласково звала:

– Бранушка, сестрица, встань, пособи мне!

– Сейчас, погоди, – отзывалась та. – Вот только горсточку эту дощёлкаю...

Прикончив орешки, Брана, тем не менее, за дело браться не спешила. Перевернувшись на другой бок, запускала она в мешок руку и доставала новую горсточку...

– Бранушка, ну где ты там? – звучал тоненький голосок Ягодки. – Тяжко мне, подойди, пособи!

– А что мне за это будет? – хитро прищурившись, спрашивала кошка.

– А я тебе морошки с мёдом из погреба достану, – обещала сестрица.

Лакомства Брана любила, но и сестрёнку тоже. Не совсем уж беспробудно спала её совесть, и не могла она допустить, чтоб хрупкая девочка-подросток надрывалась. Тяжела была молодая северянка на подъём, долго раскачивалась, но если уж бралась за что-нибудь, то работа у неё в руках спорилась – с задором и без удержу.

Вот и сейчас, после ухода строгой сестрицы Тихомиры на работу, хрустнула Брана косточками, потянулась на лежанке, зевнула во всю клыкастую пасть и по-звериному мягко спрыгнула на пол. Издревле весь род Земели был белой масти – с льняными волосами и глазами цвета мышиного горошка, не стала исключением и Брана. Отлёживаясь на печке и поглощая горстями орехи, набирала она жирок на боках, округлялась лицом и животом, но скоро этим запасам суждено было сгореть без следа. Освободилось от льда Северное море, и охотницы видели вдали китовые струи. Киты приплывали сюда каждое лето откармливаться и нагуливать жир. Над водой показывались и их морды: животные осматривались, определяя своё положение.

Хоть и не прочь была Брана поваляться в тёплой постели, своим ремеслом она всё-таки владела, причём далеко не самым лёгким – китобойным. Кита северянки промышляли не круглый год, а только в летнюю пору – вот тогда-то эта светловолосая обжора и вставала с печи. Целое лето пропадала она на промысле, а возвращалась точёной и стройной, мышечно-сухой – загляденье, а не кошка.

Подпоясавшись, обув рыбацкие сапоги и накинув на плечи плащ из тюленьей кожи, кликнула Брана Ягодку:

– Давай, говори, что там по дому сделать требуется, чем тебе пособить. Сделаю, да и по своим делам идти мне надобно.

– На кита идёшь? – Сестрёнка подошла, вытирая руки передником; на пальцах её блестела чешуя: она чистила мелкую рыбу на похлёбку.

– Ага, – расправив плечи и хрустнув шеей, кивнула Брана.

Сделав всё необходимое по хозяйству, она перенеслась на берег Северного моря. Неказист он был, суров: из растительности – трава да мох, серый галечник у кромки прибоя да разбросанные там и сям хозяйственные рыбацкие постройки. Сети, развешанные для просушки, реяли и трепетали: денёк выдался ясный и звонкий, но весьма ветреный. Китобойный струг покачивался на воде, готовый к отплытию, а кошки-охотницы переговаривались, поглядывая в морскую холодную даль. Облачённые в непромокаемые высокие сапоги и плащи из кожи тюленя, они выглядели озабоченными.

– Что, сестрицы? Как вам погодка нынче? – подошла к ним Брана. – А чего хмуритесь? Неладно что-то?

– Да погода-то в самый раз, – ответили ей. – Но не в ней дело. Тут другое: нынче ночью недалече от берега видели Белую Мать.

Белая Мать показывалась нечасто, раз в год или два, но каждое её появление знаменовало беду: обязательно во время охоты кого-нибудь из кошек неведомая сила затягивала на дно, и не спасали из этой ловушки даже пространственные проходы. Такую суровую дань Белая Мать взимала с охотниц в обмен на право добывать кита и пользоваться прочими дарами моря.

– Кого-то недосчитаемся мы нынче, сестрицы, – вздыхая, поговаривали охотницы.

Настроение у всех было угрюмо-тревожное, но в море они всё равно вышли. Кит много значил для северянок, и от его добычи они отказаться не могли. Кто употреблял в пищу китовое мясо и жир, только тот и выживал на суровом Севере, а прочие хирели, хворали. Плохой была жизнь без кита. Могучий кит давал силу и здоровье, все части его туши использовались – до последнего клочка кожи, до самой мелкой косточки.

Морской ветер грубовато трепал светлую гриву Браны цвета белёного льна. Весть о Белой Матери смутила её, набросив тень на её обыкновенно безмятежную душу; кого заберёт нынче морская пучина, чья семья останется без кормилицы? Впрочем, северянки-китобои своих не бросали, помогали осиротевшим родичам погибших охотниц. Однако и без Белой Матери добыча кита была занятием опасным и трудным. Сколько раз Брана оказывалась в ледяной воде – не счесть. Но пока ей везло.

– Кит! – крикнул кто-то. – А вон ещё! Да тут целое стадо!

Охота обещала быть жаркой, у Браны все мускулы напружинились и горели в предвкушении дела, и оно началось хорошо.

В день один струг добывал не более одного кита, но трудиться для этого приходилось в поте лица. Обыкновенно неповоротливый морской зверь плавал медленно, но, будучи испуганным, ускорялся, а если принимался защищаться, то легко переворачивал лодки ударом морды или хвоста. Огромные голубые киты и целый струг могли запросто опрокинуть, но на них кошки не охотились. Целью их промысла был кит помельче – серый, длиною самое большее в десять саженей.

Кошки пользовались и парусом, и шли на вёслах. Догнав кита, они спускали со струга лодки, подплывали и били зверя копьями. Надо было хорошо знать место, в которое следовало наносить смертельный удар, а от бестолкового тыканья куда попало кит только свирепел и яростно отбивался. Брана видела со струга, как огромный хвост поднялся над холодно-стальными волнами. Хрясь! Лодка перевернулась, охотницы полетели в воду.

– Она – его мать! – закричала светловолосая кошка, махая руками. – Оставьте их!

– Это мать с детёнышем, их надо отпустить, – заговорили китобои на струге. – Другого кита найдём.

Самка защищала китёнка-подростка, для которого первый в его жизни заход на север чуть не стал последним. Бешено сражаясь, мать перевернула две лодки с охотницами, и мокрые, взъерошенные кошки через проходы вернулись на струг. К счастью, никто сильно не пострадал, всё обошлось только ушибами и купанием в неприветливой воде Северного моря. Охота на самок с молодняком была под запретом, а значит, им придётся гнаться за другим зверем.