Вот знакомая лоза... Гроздей на ней уже не осталось, всё собрали. Миромари насторожили тонкие девичьи всхлипы, и она устремилась на звук, догадываясь, кто мог здесь плакать, и от этой догадки её сердце сладко таяло, как кусочек масла на горке горячих блинов. Кстати, о блинах: по домашней стряпне женщина-кошка порядком соскучилась, хотя местные тонкие лепёшки тоже были недурны, особенно если заворачивать в них сочное мясо.

Прильнув к лону лозы, как к материнской груди, Миринэ всхлипывала горько и сдавленно. Слёзы она вытирала прохладными виноградными листьями, и лунный свет переливался на вышивке её туго подпоясанного чёрного кафтанчика. Мягких шагов белогорянки она не услышала и вскрикнула негромко, заметив её у себя за плечом.

– Прости, не хотела тебя пугать, – сказала Миромари, отступая на шаг. – Я просто услышала, что кто-то плачет...

– Тонкий у тебя слух, – смахнув слезинку, проронила девушка. – Ты меня не испугала, я просто от неожиданности... Я думала, все спят.

Она не убегала и не просила женщину-кошку уйти, её голос звучал грустновато, но дружелюбно. Миромари даже почудился намёк на приветливую улыбку в уголках её губ... Впрочем, скорее, это была игра лиственных теней и страстное желание самой белогорянки увидеть эти дивные уста улыбающимися.

– Так и есть. – Миромари, ободренная слегка затуманенной слезами благосклонностью красавицы, снова приблизилась на шаг. – Все спят, только я шатаюсь без сна... Тяжеловата для моей головы эта ваша таштиша, надо было пить вино.

– Давай, я разведу тебе белогорский мёд в воде, – предложила девушка. – Я уже пробовала его... Он и впрямь удивительный! Уверена, он и похмелье снимает.

– Он от многих бед помогает, – молвила Миромари, сократив расстояние между ними ещё на шаг. – Благодарю тебя, мёд не помешал бы.

– Подожди меня здесь, я сейчас, – сказала Миринэ.

Она упорхнула – только листья зашелестели, смыкаясь за нею следом, а женщина-кошка осталась у лозы, охваченная сладкой тоской и пронзительным желанием заключить этот ивовый стан в объятия и осыпать поцелуями щёчки-яблочки. Нет, это слишком большая вольность, это может всё испортить. Это хмель шутил с нею шутки, заставляя руки шалить, а другое место – стремиться на поиски приключений.

Снова зашелестела и раздвинулась листва: это возвращалась Миринэ – с большой глиняной кружкой в руках.

– Ты здесь? – серебристо прозвенел её голосок.

– Здесь, моя голубка, – отозвалась женщина-кошка. – Куда ж я денусь... Если ты прикажешь ждать, я готова ждать хоть вечность.

Похоже, вольность всё-таки сорвалась с хмельного языка, но слово – не воробей. Миринэ, впрочем, не рассердилась, её глаза окутывали Миромари отзвуком бархатной южной ночи и щекотали пристально-невинной нежностью ресниц.

– Вот, выпей... Я развела мёд в подогретом молоке. Кошки ведь любят молоко?

– Они любят всё, что подаётся столь прекрасными руками, – мурлыкнула белогорянка, принимая тёплую кружку и при этом слегка накрыв пальчики девушки своими – намеренно или нечаянно? Она сама не знала. Леший бы побрал эту таштишу!..

Миринэ потупилась, мягко высвободив пальцы и опустив эти сводящие с ума ресницы.

– Прости, я не вполне трезва, вот мой язык и плетёт околесицу, – пробормотала Миромари.

Чтобы снова не ляпнуть что-нибудь, она прильнула к кружке и не отрывалась, пока не выпила всё до последней капли. Вкусное, жирное молоко обволакивало горло домашним теплом и отдавало сладковатой печалью тихорощенского покоя.

– Благодарю тебя, – выдохнула она, облизнув губы. – Это было как раз то, что нужно.

– Тебе лучше? – спросила Миринэ.

Сама ночь смотрела на белогорянку из этих глаз – зовущая ночь-соблазнительница, пьянящая крепче, чем таштиша.

– О да... Гораздо лучше. – И Миромари кинулась в эти тёплые омуты с головой – склонилась и прильнула к мягким ягодно-спелым губкам.

Конечно, она всё испортила. Ротик Миринэ пискнул под поцелуем, и девушка убежала прочь, оставив женщину-кошку с пустой кружкой и печалью в сердце.

Бродя по саду и трезвея, Миромари до утра ругала и казнила себя. Нехорошо как-то вышло... Не успела могила сомкнуть свой влажный зев над Нугруром, а она уже набросилась на его сестру. Этак девушка ещё подумает, что Энверуш прав и женщине-кошке нужно от неё только одно – «позабавиться»... Нет, Миромари нужна была её ладушка, избранница, та самая, единственная – вот ради чего она вообще отправилась на эту войну. И без лады возвращаться не собиралась. Сердце пело вещей струной, птицей могучей билось, металось, не зная покоя, и хотело только одну Миринэ – и никого иного. Но обморок! Почему его не было?

Проходя мимо огромного старого ореха с дуплом, Миромари услышала гулкий рёв вперемежку с чмоканьем, доносившиеся из глубины ствола. От неожиданности она замерла на месте. Живое дерево? Ещё не совсем очистившиеся от винных паров мозги решили, что раз уж в Белых горах есть живые чудо-сосны, то почему бы в Солнечных горах не расти чудо-орехам? С этой мыслью женщина-кошка подкралась к дуплу поближе... И тут её чуткий звериный нюх уловил запах винного перегара. Живое дерево, да ещё и пьяное?.. Это уж слишком!

– Гррр-хрррр! – неслось из дупла. – Чавк, чавк, чмок, чмок...

Первый луч солнца осветил ствол. У Миромари невольно вырвался хрипловатый смешок: в дупле, свернувшись калачиком, на подстилке из прелых листьев спал щупленький дядя Нурги, отдыхая после обильных возлияний. Это он храпел и чмокал, а Миромари решила, что дерево ожило. Она затормошила пожилого горца за плечо.

– Дядюшка Нурги! Вставай!

– А? Что? Чего?

Тот недоуменно шевелил кустиками седых бровей, пытаясь сосредоточить взгляд на лице злодея, столь бесцеремонно прервавшего его сладкий сон. Глаза у него ещё слегка косили к носу, не вполне трезвые, и Миромари, видимо, двоилась, а то и троилась перед ними.

– Дядя Нурги, тебя твоя супруга обыскалась, – со смехом сказала кошка.

– М-м-м, да и пусть себе ищет, – промямлил тот, не расположенный подниматься. – Я ещё чуточку посплю, здесь так удобно, мягко, не дует...

И он, перевернувшись на другой бок, через мгновение снова начал сладко похрапывать.

Миромари позвали к завтраку за общий стол. Миринэ не поднимала на неё глаз, и душу женщины-кошки обдало дыханием зимы... Неужели тот поцелуй испортил всё настолько безнадёжно? Неужели он отпугнул девушку? Белогорянка изнывала от желания поскорее выяснить это, но встретиться с Миринэ с глазу на глаз ей всё никак не удавалось. Соседи Темгура, словно сговорившись, зазывали доблестную кошку-воительницу к себе в гости, и отказ расценивался как смертельное оскорбление. Везде желали её видеть и слушать её рассказы о Белых горах. Это была ещё одна небольшая слабость здешних людей, кроме застолий: они любили слушать истории – интересные, познавательные и хорошо рассказанные. Ну, а если обе радости совмещались – иными словами, сказания велись во время застолья, щедро сдобренные угощением и перемежаемые кубками с вином, – это вообще верх удовольствия. Белые горы, как известно, были неиссякаемым предметом для обсуждения. Когда Миромари поднесли огромный кубок с вином, она поняла, что крепко влипла.

Едва успев прийти в себя после похорон Нугрура, женщина-кошка оказалась вовлечена в длинную череду продолжений поминок по своему другу. Это была какая-то безумная круговерть из застольных речей, пространных и замысловатых, после которых кубок следовало осушить до дна; по окончании очередной речи всё внимание обращалось на гостью. Она рассказывала всё, что знала, щедро разворачивая перед благодарными слушателями полотно белогорской жизни. Деяния княгинь, искусство мастериц-оружейниц, былины о древних временах, предания охотниц-китобоев белогорского Севера, война с Навью – всего не счесть! Горячительное на первых порах помогало красноречию: мысль сверкала молнией, слова летели птицами, но после некоторого количества кубков язык начинал спотыкаться, а извилины тяжелели и слипались. Впрочем, мастерство застолья в Солнечных горах было поставлено умело. Видя, что гостья хмелеет больше, чем нужно для приятного времяпрепровождения, её отправляли немного проспаться, а потом снова сажали к столу. Если бы не отвар яснень-травы на воде из Тиши, помогавший протрезветь и справиться с последствиями опьянения, неизвестно, чем бы всё это кончилось для Миромари.

Эти посиделки не были легкомысленно весёлыми: задуманные как небольшие ответвления всеобщих поминок по Нугруру, они изобиловали речами, восхвалявшими воина-героя. За столами не звучал неуместный в этом случае смех, гости не плясали, но пели много героических песен, посвящённых ратным подвигам солнечногорского народа. Каждый второй солнечногорец обладал великолепным голосом, да что там каждый второй! В кого ни ткни, непременно попадёшь в замечательного певца или певицу.

– В этом наши народы очень похожи, – сказала Миромари. – Белогорская земля тоже изобилует песнями.

Разумеется, её попросили исполнить что-нибудь. Женщине-кошке пришлось вспомнить все песни, какие она только знала; после каждой из них белогорянка вкратце переводила, о чём там говорилось.

Урожай был собран, полевые работы закончены, а значит, люди имели полное право отдохнуть. Переходя с одних посиделок на новые, Миромари узнавала одни и те же лица, которые кочевали от одного стола к другому. Дядя Нурги был как раз из таких завсегдатаев. Всюду его принимали с почётом и просили сказать речь. Уж что что, а речи произносить дядя Нурги умел, равно как и рассказать хорошую историю. И неважно, что некоторые из них повторялись по седьмому разу – всё равно его слушали с удовольствием и щедро угощали.

Миромари уже потеряла счёт дням... или месяцам? Отпаиваясь отваром яснень-травы, чтобы прийти в себя после очередной пирушки, женщина-кошка лежала на сеновале и ломала голову над тем, как бы выкарабкаться из этой хлебосольной западни, чтоб и приличия соблюсти, и никого не обидеть. Может, придумать какое-то срочное дело? В конце концов, отпуск ей давали не навечно, в полку её уже, наверно, давно хватились. Но вот беда: любые попытки заикнуться об этом, увы, не срабатывали. Ей хором начинали обещать, что отпросят её у начальства ещё хоть на целый год и всё уладят наилучшим образом, и вот – она уже сидела у какого-нибудь дяди Батула или дяди Таргела, познавая на собственном опыте и собственной печени все тонкости солнечногорского застолья.