– Что-то мне подсказывает, что вряд ли, – усмехнулась женщина-кошка.

Вдруг из окна послышался глубокий мужской голос:

– Миринэ! Миринэ, детка, где ты?

Девушка вздрогнула и покосилась в сторону окна, невидимого за деревьями.

– Это дядя Камдуг... Я должна идти, – быстро сказала она. – Ты заходи в дом чуть позднее, как будто мы не были вместе.

Кошка усмехнулась таким предосторожностям, но согласилась немного побыть в саду в одиночестве.

Дядя всмотрелся в лицо Миринэ проницательно-ласковым, заботливым взглядом, взяв её за плечи и слегка сжав их с отеческой нежностью.

– Как ты, дитя моё? Мне почудилось, будто вчера ночью кто-то плакал в доме.

– Это девочки плакали, дядюшка, – ответила девушка. – А я... У меня всё хорошо, я в порядке. Подавать завтрак?

– Ещё мало кто проснулся, – вглядываясь куда-то за окно, сказал дядя Камдуг. – Погоди немного с завтраком. Хм, а наша белогорская гостья, оказывается, ранняя пташка! Кажется, ты разминулась с нею, когда гуляла в саду.

Последние слова он проговорил, многозначительно понизив голос, и в уголках его глаз проступили лучики такой же понимающей усмешки, какую Миринэ недавно видела у женщины-кошки. Бросив украдкой взгляд в окно, девушка увидела Миромари: та прохаживалась по дорожкам с задумчиво-скучающим видом. Не очень-то усердно она старалась не попасться никому на глаза!

Гости начали понемногу просыпаться. Встал и Темгур, и они с дядей Камдугом обсудили, кто поедет за телом Нугрура. Сам хозяин дома не мог отлучиться, будучи слишком занятым, но был готов послать своих людей. Вызвался ехать также и Энверуш; в его мрачно-тоскующем взгляде Миринэ читала отзвук вчерашних слов: «Я не надеюсь заслужить место в твоём сердце, но если я могу что-то сделать для тебя, я готов». Ну, а Миромари предстояло показывать дорогу к временной могиле, в которой Нугрур ожидал возвращения домой.

– Я тоже поеду, – сказал дядя Камдуг. – И своими руками подыму мальчика из чужой земли, чтобы перенести в родную.

Энверуш заикнулся было насчёт его деревянной ноги, но нахмуренные брови Темгура заставили его умолкнуть на полуслове. Дядя Камдуг ездил верхом и с одной ногой на небольшие расстояния, но такой долгий путь в седле ему предстояло проделать впервые.

– Дядя Камдуг, может, ты лучше на арбе поедешь, а не верхом? – осмелилась вставить слово Миринэ.

– А ты помолчи, – сурово оборвал её отчим. – Вечно лезешь не в своё дело.

Девушка вспыхнула и сжала челюсти, точно плетью по спине огретая, но огрызнуться в ответ не посмела – лишь хлестнула отчима враждебным взглядом. Дядя Камдуг ответил мягко, словно бы извиняясь за резкость Темгура:

– Не беспокойся обо мне, доченька. Как-нибудь доберусь.

*   *   *

В землях, где ещё недавно шли бои, понемногу налаживалась мирная жизнь. Селяне снимали урожай почти в срок – лишь с незначительным запозданием, и на полях почти ничего не пропало зря, а значит, голод Солнечным горам не грозил, хотя белогорская «сестра» была готова поделиться своими припасами в случае обширного голодного бедствия. Колёса повозки то вязли в раскисшей от дождей дороге, то постукивали по камням; вняв совету Миринэ, Камдуг ехал в крытой арбе, запряжённой парой мулов. Под кожаным навесом ему было сухо и удобно, а молодые спутники покачивались в сёдлах. В этих краях Миромари не всегда пользовалась кошачьим способом передвижения – иногда приходилось и верхом ездить, и пешком ходить, особенно когда требовалось отправиться в незнакомое место или двигаться вместе с людьми, которые, понятное дело, шагать через проходы в пространстве не умели. В дороге она нет-нет да и ловила на себе пристальный взгляд Энверуша – не то чтобы открыто враждебный, но и не очень-то дружелюбный. Женщина-кошка, показывая дорогу, ехала впереди, а молодой воин предпочитал держаться чуть позади, и белогорянка буквально спиной ощущала его взор. Это ей наконец надоело, и она с усмешкой спросила его напрямик:

– Ну, что ты на меня так уставился? Скоро дырку прожжёшь во мне!

Энверуш кашлянул в кулак.

– Ничего, – буркнул он хмуро.

– Ну, как же «ничего», – не отступалась Миромари. – Я лопатками чую, как ты меня сверлишь взглядом. Спросить о чём-то хочешь? Давай, не стесняйся, спрашивай, что хочешь знать.

– Да ничего я не хочу знать! – вспылил Энверуш. – Ты мне без надобности. С чего ты взяла, что я смотрю на тебя? Я по сторонам смотрю – может, туркулы где-то ещё шастают.

– Туркулов отсюда выбили наши белогорские отряды, – возразила женщина-кошка незлобиво. – Так что можешь не бояться.

– Ты оскорбить меня хочешь? – недобро прищурился Энверуш. – Я смотрел в глаза смерти дюжину раз, проливал кровь – свою и туркульскую!.. И ты ещё о страхе мне говоришь? Сама со страху не обделайся, ты, женщина!..

Миромари беззлобно хмыкнула.

– Я вовсе не хочу тебя оскорбить, храбрый воин, а вот ты меня сейчас поддеть как раз пытаешься. Только всё это напрасно, братец. Обижается тот, кто принимает в себя обиду, а я оставляю твои слова тебе. Да, я женщина, но не совсем такая, к каким ты привык.

Миромари держалась спокойно и добродушно-насмешливо, Энверуш же нервничал, сверкал глазами и раздувал ноздри. Люди Темгура слушали их перепалку равнодушно, пока Камдуг не подал голос из повозки:

– Друзья мои, не ссорьтесь. Энверуш, дочери Лалады помогли нашему народу выстоять против врага, поэтому не мешало бы тебе проявлять к ним чуть больше уважения... Наша белогорская гостья не заслужила, чтоб с нею так разговаривали. Она – друг Нугрура, а значит – наш друг. Помиритесь, я вас прошу!

– Прости, Камдуг, мы больше не будем пререкаться, – почтительно отозвалась Миромари, обернувшись к одноногому горцу. И устремила улыбчиво-искрящийся, шутливый взор на молодого воина-поэта: – Ну что, братец, мир?

Энверуш что-то пробурчал себе под нос, но протянутую руку не пожал – предпочёл дуться и дальше. До самого прибытия к могиле Нугрура он едва ли произнёс десяток слов. Молчание его было мрачным, выражение лица – кислым и хмурым. Остальные без особой надобности с ним тоже не заговаривали.

На могилу они прибыли холодной и сырой ночью. Неприятный, промозглый ветер швырял в лицо мелкую морось, землю озаряли мертвенно-бледные вспышки молний. Во время одной из таких вспышек показался большой валун под деревом у реки: им Миромари отметила место захоронения.

– Это здесь, – коротко сказала она, спешиваясь.

Печаль снова стиснула ледяной лапой её сердце. Живой, яркий и тёплый огонёк по имени Миринэ остался далеко позади, сейчас её обступал суровый, тревожный мрак ненастной ночи. Подойдя к сиротливо белевшему надгробию, женщина-кошка испустила вздох из тоскливо стеснённой груди.

– Ах, Нугика, Нугика... Как же так, дружище ты мой, как же так?..

Камдуг, кряхтя, слез с повозки и также приблизился к могиле. Положив обе ладони на камень, он долго молчал.

– Здравствуй, Нугрур, мой мальчик, – вымолвил он наконец тихо, с горьким надломом. – Вот и мы... Прости, что пришлось тебя здесь оставить. Но твоё ожидание окончено, сейчас мы поедем домой, и ты навек упокоишься в своей родной земле.

Они откатили валун. С тихим, влажным стуком падали комья почвы, отбрасываемые лопатами. Копали люди Темгура, а Камдуг стоял рядом, то и дело восклицая:

– Легче, ребятки, легче! Осторожнее... Не повредите тело.

Наконец показалась ткань. Тело Нугрура было завёрнуто в два войлочных плаща поверх тонкого савана, пропитанного тихорощенским мёдом. Плотный войлок предохранил его от влаги, и мёд не растворился в мокрой земле, а остался на коже. Вспышка молнии озарила бледное лицо Камдуга; он опустился на колено здоровой ноги над телом, неловко отставив в сторону деревяшку, большими жилистыми руками развернул липкий саван и открыл лицо племянника... Безжизненно-белое в отсвете молний, оно сияло снежным покоем горных шапок, прекрасное и полностью сохранное. Даже тяжёлого запаха тления не чувствовалось в воздухе, тело источало лишь медово-хвойный дух Тихой Рощи. Целую кадушку мёда Миромари потратила, чтоб покрыть его кожу и пропитать саван, но оно того стоило. Как живой Нугрур лежал, только очень бледный.

– Удивительный мёд, – проговорил Камдуг. И спросил, подняв величественно-строгое лицо к женщине-кошке: – Тихая Роща, говоришь? Что это за место?

– Это в Белых горах, – объяснила та. – Там дочери Лалады находят свой вечный покой, сливаясь с чудесными соснами.

Тело бережно перенесли в повозку, рядом сложили очищенные от земли и обвязанные тряпицами лопаты. Камдуг устроился подле, и Миромари прикрыла ему ноги медвежьей шкурой: с первого дня поездки сильно похолодало. Камдуг побледнел и осунулся, глаза его ввалились, окружённые тёмными тенями, и Миромари, беспокоясь о том, как бы дядя прекрасной Миринэ не захворал в дороге, напоила его водой из Тиши, которую носила с собой во фляжке. Она обещала девушке привезти дядю домой в целости и сохранности.

– Лучше бы таштиши глоточек, – вздохнул он. – Чтоб согреться...

Огненное зелье нашлось у Энверуша. Выпив, Камдуг крякнул и закутался в шкуру.

– Ну вот, так-то лучше... Оставь мне баклажку, Энверуш. Чувствую, она мне ещё понадобится.

И они, не отдыхая, тут же повернули в обратную дорогу. Путь занял несколько дней, и привалы им всё же приходилось делать. Порой они размещались под открытым небом, а иногда им давали кров добрые люди: всё-таки погода стояла зябкая и сырая, осенняя. Впрочем, Миромари солнечногорская осень напоминала конец лета в её родном краю. Эти места были гораздо теплее, снег выпадал только высоко в горах; когда в Белогорской земле ещё только ослаблял свою хватку мороз и начинало капать с крыш, здесь уже зацветали сады.

А ещё женщину-кошку грели мысли о Миринэ. Нугрур часто расхваливал её красоту в своих рассказах, но действительность превосходила все описания. Подъезжая к окружённому живой зелёной изгородью саду, Миромари услышала сильный и хрустально-чистый, привольно струившийся прохладным горным ручьём девичий голос... В нём перезванивались весенние льдинки, перекликались перелётные птицы, веяло дыхание снежных шапок. Это была «Ласточка» – та самая песня, которую напевал Нугрур в ночь перед своим последним боем. В ушах Миромари отдавалось эхо слов погибшего друга: «Ты её узнаешь сразу. Сразу поймёшь, кто перед тобой. Слышала бы ты, как она поёт! Нет другой такой певицы во всех Солнечных горах, клянусь памятью предков!» Белогорянка ещё не видела девушку, чей голос звучал за оградой, в недрах обширного сада, окружавшего богатый каменный дом, но сердце её уже знало: это Миринэ. Женщина-кошка улыбнулась: душу ей согрело воспоминание о голосе матушки, непревзойдённой белогорской певицы. Родительница и сейчас здравствовала, но уже не так часто радовала слушателей своим волшебным искусством. О ней говорили, что её горло выковано неведомой мастерицей с использованием златокузнечной волшбы.