– Прости, что растревожила тебя, нарушила твой покой, княгиня. Ступай к мужу, а я пойду. Через месяц приду исполнять договор. А ты к моему приходу придумай, какое украшение ты хотела бы.

С этими словами Искра направилась прочь из беседки, а Лебедяна, объятая холодом и бледная, стояла, глядя ей вслед. Едва она успела обрести родное, как опять его неумолимо теряла...

– Постой! – вырвалось у неё, и Лебедяна кинулась следом за Искрой. – Стой же...

Та остановилась среди влажных вишнёвых кустов, но не поворачивалась лицом. Лебедяна гладила ладонями её сильную осанистую спину, твёрдые плечи – жадно, безостановочно, с нежной тоской, словно желая напоследок впитать их земное тепло, их белогорскую гордую стать.

– Родная моя... Как же я дышать без тебя буду? – со скорбным надломом прошептала она, обнимая Искру и прижимаясь к ней сзади всем телом. – Сирота я без тебя... Горькая и бесприютная.

– Не рви сердце мне, ладушка, – глухо проговорила Искра. – И я не буду покоя знать, оставляя тебя здесь... Но уговор есть уговор, через месяц жди меня.

Кусты сомкнулись с шелестом, и ночь поглотила её, отделив от Лебедяны тёмным пологом тоски. Осталась Лебедяна одна, при живом муже вдова, при живой родительнице – сирота... Вспоминала она матушку Златоцвету, её грустноватое и родное тепло, и до слёз, до стона хотелось ей прильнуть к ней, спросить совета. Увы, давно ушла матушка в чертог Лалады, а родительнице Лесияре Лебедяна не могла простить её любви к другой женщине; именно это, как она была убеждена, и ускорило уход матушки Златоцветы. Ныло сердце горькой обидой, отдаляясь и отчуждаясь, и уже остывшими падали слёзы из глаз на сложенные на коленях руки.

Прожила она этот месяц, будто в дурном, мучительном сне. Поблёкли, выцвели краски, не радовало солнышко, рукоделие из рук валилось, иголка не слушалась, а нитка путалась. Сама не своя была Лебедяна. Ласка мужа стала нежеланна ей: изведав поцелуй Искры, ничего иного не хотела она. Разве сравнится кислый квас с мёдом хмельным, сладким и духмяным? Разве затмит бледная луна солнце яркое, полуденное? Глядя на сыновей, видела княгиня в них облик супруга, вдруг ставшего чужим ей... А может, никогда и не был он родным? Хмурясь, тут же корила себя Лебедяна, ругала себя кукушкой, и материнское сердце согревалось нежностью к отрокам-княжичам, вышедшим из её утробы. Но уже не льнули к ней мальчики, оторвались от матушкиного подола, и отроческие потехи им стали более любы, нежели материнская ласка. Даже погладить себя по головкам не давали: «Что мы, маленькие?» Подросли детки, а Лебедяне вдруг захотелось опять прижать к груди крошечный тёплый комочек, заглянуть в несмышлёные глазёнки, почувствовать объятия крошечных ручек... Но не мужнина кровь должна была течь в этом дитятке, а лады её запоздалой, темноокой.

Дивилась Лебедяна, как с одного взгляда, одного касания, одного поцелуя вспыхнула эта страсть, огромная, шириною в небосклон, и затмила собой всю её прежнюю тихую жизнь, подчинила себе все её помыслы. Сохло сердце в тоске, горели глаза от тайных слёз, и только вишнёвые кусты, блестя глянцевыми тёмно-зелёными листьями, ведали, что у Лебедяны на душе творилось. Только кудрявой калине бессловесно доверяла княгиня свои чувства, а та хранила её тайну ласково и сострадательно.

Миновал этот невыносимо долгий месяц, и снова сапог женщины-кошки ступил на узорчатые ковры княжеских палат. Прямо, с достоинством шагала белогорская мастерица, гордо неся изящную гладкую голову на длинной и сильной шее.

– Здравствуй, здравствуй, искусница, – приветствовал её князь. – Поджидали тебя. Ну, пойдём к княгине.

Задрожали ресницы и губы Лебедяны при виде Искры, переступившей порог её покоев, но лицо женщины-кошки оставалось непроницаемым, словно и не было между ними той ночью горько-нежных слов, жарких объятий и сладких поцелуев. Молча разложила Искра перед нею белогорские самоцветы.

– Выбирай, душенька, камень, какой угоден тебе, – сказал князь. – Яхонты ли лазоревые, яхонты червчатые или, быть может, адаманты – как слеза чистые и точно радуга яркие? Смарагды, помнится мне, уж есть у тебя.

Лебедяна совсем ослабела за своим рукодельным столиком, на руках и ногах точно гири висели, не давая двигаться. Сердце помертвело в груди, обескровленное нежной болью: не улыбалась Искра, не глядела ласково, тёмными и неприветливыми были её очи в эту встречу. Или, быть может, она просто не хотела обнаруживать своих чувств при князе? Лишь на это объяснение и надеялась Лебедяна, потому что поверить в то, что Искра к ней охладела, для неё было смерти подобно. Её пальцы потянулись к голубым топазам – гораздо более светлого оттенка, нежели сапфиры. Переливалась в них нежная летняя синева, прозрачная и лёгкая, как вода на отмели чистейшего озера.

– Вот эти камни хочу, – проронила она.

– Тумпазы? Хорошо, княгиня, будет сделано, – кивнула Искра. – А что за украшения тебе угодны? Ожерелье, серёжки или, может, перстень?

– Пусть будут два запястья и серёжки, – едва дыша, ответила Лебедяна.

– Да чего мелочиться, делай уж и ожерелье, – расщедрился Искрен.

– Как прикажешь, княже, – поклонилась мастерица. – Через месяц будет готово.

На том она хотела уже прощаться, но князь опять задержал её, устроив в честь белогорской искусницы застолье: любил Светлореченский владыка весёлые пиры, хлебосольным и гостеприимным был хозяином. Снова Лебедяна сидела за столом ни жива ни мертва, кусок в горло не лез, и жар с холодом попеременно терзали ей сердце. Как и в прошлый раз, князь оставил гостью ночевать.

Едва все во дворце уснули, Лебедяна бесшумной тенью в белой сорочке выскользнула в сад – лишь платок узорчатый на плечи набросила на бегу. Тёплая ночь благоухала цветами, кузнечики стрекотали свою усыпляющую песню, а шитые жемчугом башмачки княгини приминали росистую траву. Всё в той же укромной беседке среди вишнёвых кустов упала она на лавочку, прижимая руку к колотившемуся сердцу. Придёт ли Искра? Непременно должна прийти, Лебедяна верила в это непоколебимо. В ожидании вышла она из беседки, бродила вокруг неё и обрывала спелые вишенки.

– Опять не спится тебе, княгиня? – раздался знакомый, милый сердцу голос.

Лебедяна бросилась на звук и очутилась в крепких объятиях женщины-кошки. Как безумная, ласкала она ладонями родное лицо, в сумерках казавшееся до жгучей тоски грустным, прижимала пальцы к тёплым губам, шелковистым бровям, изучала ощупью изгибы гладкого черепа. Изящно-округлый затылок на сей раз не колол волосками.

– Родная моя, ненаглядная, – шептала Лебедяна, точно в бреду. – До сих пор я спала... И только теперь пробудилась! Но каким же горьким оказалось пробуждение...

Она таяла от силы рук Искры. Они легко могли бы её сломать, как тонкий стебелёк, но обнимали бережно, не причиняя боли. Услышав какой-то шорох, княгиня испуганно прижалась к груди женщины-кошки.

– Здесь кто-то есть...

Подхватив её на руки, Искра шагнула в проход, и они очутились в Белых горах: Лебедяна не могла не узнать родную землю, даже одетую ночной мглой. Вокруг молчаливо дремали снежные вершины, а впереди раскинулась долина, в которой серебристо мерцала лента реки. Искра опустила Лебедяну на живой, душистый ковёр из горных цветов. Платок упал с плеч княгини Светлореченской, и она осталась в одной сорочке. Тяжёлая и тёплая рука Искры ласкала её плечо, скользнула ниже, на бедро.

– Ты моя... Моя. Ладушка, лебёдушка белокрылая! – шептала женщина-кошка, касаясь горячим дыханием губ Лебедяны.

Голос её стал мурлычущим, бархатным, и опять тело Лебедяны заныло сладким желанием, но дальше поцелуев она не позволила зайти ни себе, ни Искре. Совестно ей было перед мужем. И ласков он был, и заботлив, и щедр на дары... Но разве купишь любовь подарками? И разве измеряется она в золоте да каменьях? Искра лишь вздохнула и мягко, целомудренно прижала княгиню к себе, поцеловала в лоб. Так и просидели они до рассвета, обнимаясь и рассказывая друг другу о себе. Семья Искры осталась на юге Белых гор: родительница-кошка, овдовевшая и взявшая себе новую супругу, две родные младшие сестры и две сводные. Родительница Искры тоже служила Огуни, но в каменотёсном деле. Хотела она и Искру на свою стезю привлечь, но у той проявился иной дар – не к камню, а к золоту, серебру и самоцветам. Выучилась она, нашла заброшенную кузню на склоне поросшей сосновым лесом горы и устроила там мастерскую. Поработала, нажила кое-какой достаток, встала прочно на ноги, построила домик в горах... Настала пора о своей собственной семье подумать.

– Привели меня знаки во дворец князя Искрена... Сперва думала я, что какая-то из девушек-работниц мне в жёны уготована, но как только тебе в глаза глянула – поняла всё. Как обухом меня по голове оглушило, а сердце, едва найдя свою ладушку, сразу разбилось. Ладушка-то моя и не дождалась меня, замуж вышла...

Искра вздохнула, а Лебедяна, пряча слезинки в уголках глаз, прижалась к её плечу. Даже запах родным был, и княгине хотелось вечно вдыхать его, прильнув к белогорской мастерице всем телом. Каждый вздох впитывать, каждое слово ловить, ресницы губами щекотать и по голове гладить...

– Прости меня, родная моя... У самой сердце рвётся и кровью исходит. И как теперь быть, не знаю.

– Не плачь, Лебёдушка. – Искра ласково мурлыкнула, прильнула щекой к щеке Лебедяны. – Буду любить тебя издали да украшения для тебя делать, только это мне и остаётся.

– А мне, мне что делать? – с подступившим к горлу горьким комом воскликнула княгиня. – Опостылел мне супруг, хоть и ни в чём не виноват он... Когда выходила за него – как будто люб был, но теперь понимаю: не любила его никогда. Не знала я, что такое настоящая любовь, как она выглядит и что с сердцем творит. Но не виноват он, что ошиблась я! Добр он ко мне, любит и заботится, как же я предам его? Да и не простые мы люди, а княжеская чета. Пример народу жизнью своей должны подавать... Тошно мне становится, Искорка, как подумаю обо всём этом!