Звенимира покачала головой.

– Ох, ягодка, ягодка... Ну хорошо. Силой тащить тебя я не могу, конечно. Давай, собирайся с духом поскорее. Уж на День-то Поминовения точно надо пойти.

– Я пойду, лада, – пролепетала княжна, дрожа на грани слёз. – Непременно пойду. Только ещё чуть-чуть успокоюсь.

– Горе мне с тобой, – вздохнула Звенимира, целуя жену и привлекая к себе в объятия.

– Прости, лада, – сдавленно, сквозь ком в горле сказала Любима. – Трудно мне с уходом матушки смириться. Не получается быстро душу в покой и порядок привести.

– Солнышко моё, так для этого и надо в Тихую Рощу сходить! – Звенимира приподняла ласково её лицо за подбородок, заглянула в печальные глаза. – И сразу душа и сердце на место встанут, вот увидишь. А ты всё боишься и тянешь. И зря!.. Говорю тебе: как только сходишь к матушке, так тоска и отпустит тут же.

– Ох, не знаю... – Любима съёжилась зябким комочком в объятиях женщины-кошки.

– Так и есть, ладушка, – твёрдо заверила та. – Правду тебе говорю, сама через это проходила. Иди без боязни, сила Лалады всю твою печаль-кручину вылечит. Медку там возьмём... Любишь же мёд тихорощенский?

– Угум, – отозвалась княжна, уткнувшись в плечо Звенимиры.

– Ну, вот и славно. И не страшись ничего, всё пройдёт хорошо. – И Звенимира поцеловала свернувшуюся в её руках в клубочек Любиму в ушко. – А пока на Нярину сходи, в источнике горячем искупайся. Может, поскорее успокоишься.

Любима последовала совету супруги, окунувшись в купель на пологом склоне Нярины. Чуть полегчало ей, но всё ж тоска ещё нет-нет да и трепыхалась в груди, вонзалась в сердце. А там уж и середина лета настала – пришла пора посещать прародительниц в Тихой Роще. У каждой белогорской семьи в ней кто-то покоился, не стало исключением и семейство княгини Лесияры...

Накануне Дня Поминовения Любиму опять охватил тоскливый страх. Вставали перед её мысленным взором те последние картины: матушка, становящаяся спиной к стволу, цветы в её просто и опрятно причёсанных девами Лалады волосах, чистая белая сорочка, босые её ступни, к которым ласкалась шелковистая тихорощенская трава... И воскресала тоска, как в первый день, с прежней силой, ничуть не ослабевшая, заставляя Любиму сжиматься и прятаться в уголок, словно испуганный зверёк в норку.

– Ладушка, ну что с тобою опять? – спрашивала Звенимира. – Что же ты трясёшься так?

– Я не смогу, родная, не смогу, – шептала княжна, роняя слёзы ей на рубашку. – Можно, я не пойду завтра?..

– Вот те раз, – нахмурилась женщина-кошка. – Нет, ягодка, нельзя так. Ты хочешь вечно матушку заставлять ждать? В который раз тебе говорю: всё хорошо будет. Ты сама своё исцеление оттягиваешь, понимаешь ты это, глупенькая?

Любима вроде бы и понимала, вроде и верила Звенимире, но стоило ей даже мысленно устремиться в сторону Тихой Рощи, как её охватывала холодная, каменная обездвиженность. Не было сил в теле, повисали руки плетьми, а ноги не несли её, превратившись в два одеревеневших непослушных обрубка. Утренние молчаливые поминки с кутьёй в родительском доме она кое-как выдержала, а когда настало время отправляться в Тихую Рощу, Любима застыла ледяным изваянием, будто примёрзла к лавке.

– Пойдём, ладушка, – шепнула Звенимира, мягко кладя ей руки на плечи и склоняясь к самому уху.

– Ноги не идут, – глухо, неузнаваемо обронила княжна слова – будто холодные дождевые капли упали с уст.

– Сестрица, голубушка! – Увенчанная княжеской короной Огнеслава присела перед Любимой, накрыв её безжизненно лежавшие на коленях руки своими неистребимо шершавыми рабочими ладонями. – Ты не одна, мы все рядом с тобою. Ежели хочешь, мы с твоей супругой возле тебя пойдём: она – по правую руку, я – по левую. Держись за нас и шагай.

Уже не нужна была Любиме маска Правды, чтобы презирать себя за эту слабость. Как глупо, как скверно всё это выглядело со стороны! Все уговаривали её, а она упёрлась – и ни с места. Но сердце билось тяжко, со скрипом, точно последние удары отсчитывая, и холодели душа с телом, будто бы чуя близкую погибель. Вздохнув, Звенимира переглянулась с Огнеславой.

– Может, мне её на руках понести? – устало и печально высказала она предложение.

– Нет, в Тихую Рощу только добром и по своей воле идти следует; силком тащить никого нельзя, неправильно это, – выпрямившись, качнула новая княгиня гладкой головой: причёску оружейницы она собиралась носить пожизненно, дабы не терять связи с Огунью. И добавила, снова склонившись к Любиме: – Сестрица, ну, может, ты хотя бы вечером, после всех уж, к матушке Лесияре сходишь? Не можешь сейчас – попозже иди.

Шевельнув сухими, горчащими губами, Любима выдавила:

– Простите меня все... Мне стыдно. – Трудно родились слова, раня горло острыми гранями, но были искренними. Что горело сейчас на сердце у неё, то и сказала Любима.

– Ну, ну, сестрёнка... – Огнеслава вновь присела, и руки княжны утонули в её огромных ладонях, привыкших к молоту и клещам кузнечным. – Никто тебя ни в чём не винит и не укоряет. Плохо только, что ты одна остаёшься... Лучше б вместе с нами пошла, но коли не можешь – не надо.

Любима не решалась поднять взгляд на Ждану. Они не встречались со дня упокоения матушки; княжна боялась увидеть на её лице отражение этого дня и с новой силой окунуться в пучину горя... Невыносимо, немыслимо. Она лишь вскользь отмечала присутствие Жданы, но лицо матушкиной супруги оставалось размытым. Отводя глаза, Любима старалась не допустить, чтоб оно проступило чётко и ранило её отголосками последних часов родительницы.

А Звенимира, поколебавшись несколько мгновений, сказала:

– Государыня Огнеслава, прости, но я тоже останусь. Не могу я Любиму покинуть.

– Поступай так, как тебе велит сердце, – молвила та. – Ежели оно решило, что твоё место – рядом с супругой, так тому и быть.

Любима жалобно, измученно вскинула глаза на Звенимиру и тут же сомкнула веки, но и этого мгновения хватило, чтобы пораниться сердцем об этот сдержанно-грустный взгляд. Осуждала ли её супруга или укор в её глазах только чудился Любиме? Острая нежность, благодарность и давящий стыд мешались в один комок чувств. Стыд и презрение к себе преобладали, княжна была сама себе противна. Теперь к этому добавилась ещё и вина за то, что из-за неё Звенимира не посетит свою родительницу в День Поминовения...

– Лучше б ты пошла со всеми, лада, – тихо молвила Любима, когда они остались наедине. – Оттого, что ты осталась, не легче мне. Только ещё горше...

– Ну, как тебя одну оставить? – вздохнула супруга. – Ежели б я пошла, душа б моя была не на месте, всё думала б, как ты там... Государыня Огнеслава верно сказала: моё место – с тобой. Ты не горюй и не казнись, лада, не бери лишний груз на сердце. Матушка моя на меня не обидится, что я тебя выбрала нынче, а не её.

Любиме оставалось только уткнуться в грудь Звенимиры и раствориться в её объятиях. С большого поминального обеда она отпросилась у сестры-княгини: это было б для неё уже слишком. Печалью давили на неё стены родительского дома, такого тихого и пустого без матушки Лесияры... Огнеслава отпустила её, на прощание прижав к груди.

– Родная, ты всё-таки сходи в Тихую Рощу, когда сможешь.

– Я схожу, сестрица Огнеслава, непременно схожу, – пообещала княжна.

Сомкнув вечером глаза в постели, она с удивлением открыла их в золотом от солнечных лучей сосновом бору. Каждая травинка словно ждала её уже давно и радовалась её приходу; хрустально перезванивались птичьи голоса в светлой тишине этого приветливого леса, наполненного живым, одушевлённым вниманием. Он незримо смотрел на неё, будто бы улыбаясь; Любима чувствовала эту улыбку солнечным теплом на коже, а ветерок касался её щёк, как чьи-то ласковые пальцы. Глянув себе под ноги, она беззвучно ахнула: из травы появлялись цветы с белыми чашечками – точь-в-точь такие, о каких рассказывала Звенимира. Горестно и сладко ёкнувшим сердцем Любима догадалась, кто ждал её здесь...

Цветы поднимались и поднимались из земли, но росли не просто так, а складывались в дорожку, которая звала Любиму за собой. Ещё недавно ноги княжны отказывались ей служить, а теперь сами несли её вперёд, пока не привели на полянку, залитую солнечным золотом. А белые цветы уже ласкались к чьим-то нарядным сапогам с кисточками... Подняв взгляд выше, Любима увидела матушку Лесияру.

Вся тёплая, древняя мудрость Тихой Рощи сияла в родных глазах, ставших ещё светлее, ещё прекраснее, чем прежде. Озарённая светом фигура родительницы плыла в дымке слёз, градом хлынувших из глаз Любимы.

«Доченька, отчего ты не хочешь прийти? – прозвучал ласковый голос, обнимая княжну струйками летнего ветерка. – Ежели б ты осталась тогда до конца, не было бы этой тоски, которая и твою душу тяготит, и до меня долетает отголосками. Я слышу, как ты плачешь, и твои слёзы обжигают меня. Неспокойно мне, болит душа о тебе... Приходи, дитя моё, и обними меня».

Кинувшись к родительнице, Любима гладила пальцами её щёки, целовала глаза и зарывалась носом в воздушные, колышущиеся пряди волос.

«Матушка, прости меня... Я такая глупая», – шептала она со слезами.

Проснувшись в тёмной опочивальне, Любима с судорожным вдохом вскинулась в постели и долго не могла перевести дух. Рядом спала Звенимира, разметав ржаные кудри по подушке, дочка видела десятый сон в своей колыбельке... Няньки заспанно приоткрыли глаза, услышав шорох шагов хозяйки, но заглянувшая Любима приложила палец к губам и шепнула:

– Тс-с... Спите, спите. Я так... Проверить просто, всё ли ладно.

Малышка мурлыкала во сне – неудивительно, что нянек сморило. Склонившись над Радяной, Любима с нежностью рассматривала острые кошачьи ушки, розовый ротик, пускающий слюнки, и пушистые щёточки ресниц. Дочка больше в Звенимиру уродилась, чем в неё, но княжна с теплом в сердце узнавала дорогие черты супруги в личике ребёнка.

– Спи, мой котёночек, – прошептала Любима, тихонько коснувшись пальцем завиточка светлых волос Радяны.