– Госпожа, а она тебе, прости, для какого места?

– Для задницы, – процедила навья.

Брови помощниц поползли на лоб.

– О, у тебя там волосы растут?

Гледлид никогда за словом в карман не лезла. Она приготовилась заткнуть рты любительницам подколов, но мгновенно придуманный язвительный ответ пропал втуне: мастерица сама пресекла дальнейшие разговоры.

– Так, голубушки, хватит болтать, займитесь делом!

Получив в своё распоряжение новенькую, остро заточенную бритву, Гледлид закрылась в своей комнате и уселась перед зеркалом. Желание обкромсать всю свою рыжую гриву полностью было огромным, но навья поборола его. «Такая красота... Не вздумай!» – отдалось в сердце тёплое эхо слов Берёзки. Отделив верхнюю часть волос и закрутив их в узел, затылочные и боковые пряди она оставила распущенными. «Клац-клац», – щёлкнули в воздухе ножницы.

В дверь постучали. В комнату заглянула черноволосая и смуглая Рунгирд, соседка Гледлид, которая также теперь трудилась в Заряславской библиотеке.

– Прости, у тебя не найдётся... – начала она, но, увидев ножницы в руках Гледлид и лежащую перед ней на столике бритву, забыла, зачем зашла. – Ой, а что это ты собралась делать?

Гледлид устало закатила глаза к потолку.

– По-моему, Рунгирд, это очевидно. Я собираюсь немного подстричься.

– Прости, что помешала, – пробормотала соседка, намереваясь закрыть дверь.

– Погоди, а зачем заходила-то? – окликнула её Гледлид.

Рунгирд нужен был словарь редких слов и выражений под общей редакцией госпожи Морлейв.

– Он есть у меня, и я могу его тебе одолжить, если ты немного поможешь мне со стрижкой, – сказала Гледлид. – Самой, знаешь ли, несподручно.

Через час соседка ушла со словарём под мышкой, а Гледлид подошла к окну и распахнула его, встряхнув пучком оставшихся волос. Знойный воздух, врываясь в комнату, обдувал голову; навья пробежала пальцами по непривычно голой коже висков и затылка, погладила сзади ладонью. Шея длилась и длилась, изящно уходя в бесконечность.

Сняв волосы на тех местах, которым было жарче всего, Гледлид испытала облегчение. Но на этом её обновление не закончилось: она примерила белогорскую рубашку с кушаком, которую купила у одной хорошенькой вышивальщицы. То ли дело было в особой вышивке, то ли в свойствах ткани, но, выйдя под беспощадные лучи солнца, Гледлид ощутила желанную прохладу. Это было так удивительно, что она не удержалась от радостного смеха.

Черешневый поцелуй, который она сорвала с губ Берёзки в окружении скачущих детей, опять выбил из девушки слёзы и это жалобное «не могу» в глазах. Пришлось догнать, упасть на колени и просить прощения в садовой беседке. Она проклинала и ругала себя последними словами за эту спешку, но чудо в груди росло с каждым днём, стремясь заполнить Гледлид без остатка... Она поймала Берёзку в объятия, желая всего лишь подарить ей, как тому саженцу, нежность; кулачки плачущей колдуньи обрушили на навью град протестующих ударов, но потом Берёзка сдалась и затихла, прильнув головой к плечу.

– Позволь мне быть тебе другом, – шептала ей Гледлид. – Просто быть рядом, не требуя ничего. Лелеять твоё сердце, как вот эти розы... Беречь его и утешать, защищать. Всё, что мне нужно взамен – это твоя улыбка и твой животворный смех, от которого просыпается не только сад, но и сердца всех вокруг.

Потом был сбор земляники, дождь и отдых Берёзки в пещере; Гледлид боялась шелохнуться, чтобы не потревожить её сон, но Берёзка проснулась в слезах... Конечно, ей приснилась супруга. Чудо в груди Гледлид выросло слишком большим и, не находя выхода, разрывало навью изнутри, а каждое «не могу» в глазах Берёзки раз за разом вонзало в светлые крылья чуда по иголке. Берёзка захлопнула окно, сказав: «Я с тобой больше не разговариваю», – и Гледлид уткнулась лбом в перекладину лестницы, горько закрыв глаза... Но она успела увидеть косы своей ненаглядной волшебницы – пепельно-русые, как она верно догадалась.

Потом было падение в крапиву, встреча с медведем и разговор в малиннике, после которого навья, забравшись в укромный уголок сада и обняв ствол яблони, плакала. Берёзка не видела этих слёз, и никто не видел... Крылатое чудо в груди причиняло слишком большую боль, оно само истекало кровью, раненное словами Берёзки. «Временная заминка» – вот как она назвала его.

– Волшебница моя... Ты можешь тысячу раз сказать «нет», но ты понятия не имеешь, ЧТО живёт у меня вот здесь. – Гледлид, зажмурившись и закогтив пальцами грудь, сползла по стволу на корточки. – Да, я говорила тебе много недобрых, дурацких слов, делала глупости, была навязчивой, но... зачем ты так?.. Зачем, любимая?..

Никто не увидел этих мгновений слабости. Смахнув слёзы, Гледлид колко заблестела глазами и направилась к себе. Она не знала, что на другом конце сада Берёзка тоже плакала – под старым черешневым деревом.

Крылья чуду искорёжило отчаяние. «Она никогда не полюбит, смирись», – шептало оно, дыша в сердце Гледлид осенним холодом. Навья старалась не видеться с Берёзкой и проводить уроки где угодно, только не дома у Огнеславы. Впрочем, избегать встреч не всегда получалось, оставалось только не смотреть, не разговаривать, не улыбаться. Превращать любимые черты в размытый, смутный облик, мелькнувший мимо рассеянного взгляда.

– Скажи честно, что случилось? – спросила Огнеслава, когда Гледлид всё-таки открыто попросила её не назначать занятия дома, а проводить их, например, в библиотеке. – С кем из моих домашних у тебя нелады? Кого ты избегаешь?

Гледлид молчала, царапая ногтем кожаный переплёт книги. Княжна вздохнула.

– Ладно, можешь не отвечать. Всё с тобой ясно... – Её руки опустились на плечи навьи, дружески прижали их и погладили. – Но ты погоди отчаиваться. Дай Берёзке время. Надо просто ещё потерпеть, подождать... Такая девушка, как она, стоит того.

Гледлид уже тысячу раз проглотила те несправедливые и обидные слова про «ограниченный образ жизни». Берёзка слишком сдержанно рассказывала о себе, но навья хорошо умела расспрашивать других. Теперь она знала, как юная колдунья участвовала в защите своего родного города Гудка, какой проделала опасный путь в Белые горы, чтобы привести помощь... Смелости ей было не занимать. Она заслужила счастье и покой. Её неустанными трудами сад Светолики процветал, каждый куст и дерево, каждый цветок и травинка в нём были обласканы её щедрой заботой, и лишь теперь Гледлид начинала понемногу понимать, что это тоже огромная работа – не менее достойная, чем её собственные научные занятия. Навья стыдилась за своё былое высокомерие и пренебрежение к тем, кто трудился на земле.

Слова Огнеславы немного ободрили Гледлид, но ненадолго. «Она не полюбит», – снова завело свою унылую песню отчаяние, а чудо в груди сомкнуло крылья и чахло, страдало осенней хворью. Отошли ягоды, наступила яблочная пора, а потом и урожай хлебов собрали. Щедрое золото осени сменилось промозглыми дождями и распутицей. Сыро, прохладно и одиноко стало в лесах, но Гледлид, пристрастившись к прогулкам и охоте, неизменно проводила на природе два дня в седмицу. Она продолжала собирать пословицы и поговорки для своего словаря; немало белогорских красавиц прошли перед её глазами, некоторые девицы смотрели на неё с вполне определённым интересом, но в душе навьи царила только Берёзка. Овеянная листопадами, окрылённая осенними ветрами, бродила она одетым в траур призраком всюду, куда бы Гледлид ни шла. Навья встряхивала головой, тёрла глаза – и призрак исчезал, а в сердце оставалась ноющая, зовущая тоска. «Любимая, любимая», – бесслёзно плакало оно.

Однажды ночью Гледлид пробудилась от протяжного, полного боли и страдания зова. «Лисёнок... Лисёнок!» – стонал любимый голос, и навья подскочила в постели, унимая рвущееся из груди дыхание. Это она, Берёзка... Ей плохо, больно! Гледлид заметалась по комнате из угла в угол, не в силах ни заснуть, ни успокоиться. Лил холодный дождь, слякотный мрак чавкал под ногами... Гледлид помчалась к дворцу Огнеславы: у себя усидеть она не могла.

Ночная охрана не пропустила её во дворец. Этим дюжим кошкам в белогорских доспехах было невдомёк, что творилось у Гледлид в душе.

– Все спят уж. До рассвета никого пускать не велено, – последовал невозмутимый ответ.

Через пространственный проход мимо дружинниц Гледлид внутрь попасть не могла: скрещенное в дверях белогорское оружие временно отсекало все проходы в дом с любых сторон.

– Берёзка... Как там госпожа Берёзка? – допытывалась навья. – Она здорова?

– А что ей сделается? Жива-здорова... Ввечеру вот только рожать принялась.

Рожать! Гледлид осела на мокрые, холодные ступеньки крыльца. Так вот откуда этот стон, этот зов! «Лисёнок»... Пушистый комочек нежности прильнул к сердцу, а вместе с ним на Гледлид налетел ураган тревоги и страхов. Берёзка – такая маленькая, тоненькая, хрупкая... Как же она родит? А если что-то пойдёт не так? А если она умрёт в родах? От этой мысли навью охватил могильный холод, на сто вёрст вокруг раскинулась тьма одиночества и горя.

– Пустите меня, прошу вас! – снова кинулась она к охране. – Доложите о моём приходе! Я Гледлид, занимаюсь с княжной навьим языком...

Она требовала позвать Огнеславу, Зорицу – тщетно. Охрана стояла непоколебимой стеной. Отчаянную мысль перекинуться в зверя и пробить этот заслон Гледлид отбросила как слишком безумную и небезопасную: кошки всё-таки при оружии. Так она и слонялась по ночному саду, окутанному шелестом дождя, зябко поёживаясь под мокрым плащом – час, второй... А потом вернулась к охранницам.

– Скажите, кому у вас принято молиться, чтоб женщина благополучно родила? – огорошила она их неожиданным вопросом. – Я готова просить каких угодно богов об этом...

Охранницы переглянулись.

– Вообще-то, матерей и детей опекает Мила, супруга Лалады. Ей преподносят в дар вышитые подушечки, набитые сухими цветами.

– Благодарю, – пробормотала Гледлид. – Боюсь, с подношением у меня сегодня беда. Никак.