Закончив шить чуни, Невзора отдала их невестке Свемеге на вышивку. У той был уже приготовлен бисер и бусины, и она принялась за кропотливую работу. Брунка подсела рядом и стала смотреть, как рождается из-под иглы и ловких пальцев узор.

– Красивая обувка получается. Кто её станет носить, рад будет, – сказала мастерица вышивки Свемега. – Продадим чуни в городе – будет у нас мука для пирогов, маслице, яйца да крупа, чтоб кашу варить.

Белый лён её волос, схваченный через лоб лентой-очельем и заплетённый в толстую косу, ловил мягкие отсветы печного огня, а под просторной рубашкой выступал живот: они со Смолко ждали новое пополнение. Тесновато стало в лесном домике, и Смолко со Свегельдом возвели из брёвен пристройку – такую же по величине, как основное жилище. Чтоб не бегать за водой к ручью, они выкопали колодец, а на светлой полянке разбили огород. Последний пришлось обнести забором – чтоб зайцы капусту не погрызли, а от птиц сверху натянули сетку из тонкой бечевы.

Сидя на крылечке, Невзора задумчиво блуждала взглядом по озарённым солнцем верхушкам деревьев. Мир из сумрачного снова стал цветным, с тех пор как к ним вернулось дневное зрение, румянец рассветов и янтарь закатов уже не причиняли боль глазам и услаждали взор. Чего ещё ей желать? Смолко – её первенец, её гордость. Уже муж и отец, искусный охотник и мудрый знаток леса с мужественной, ясной душой; дочь Люта – лесная красавица, хозяйка, жена и мать. Ну а внуки – радость её сердца, лучистая и тёплая.

Да, вернулись краски и в мир, и, наверно, в её душу.

Сын и зять возвращались с охоты. Вдвоём они тащили привязанную к жерди добычу: серьёзный, деловитый Смолко – впереди, а русоволосый и голубоглазый Свегельд – у заднего конца палки. А вместе с ними, опираясь на дорожный посох, шагала девушка – скромно одетая, с тёмной и блестящей, как соболий мех, косой. Её пригожее личико озарялось кротким светом улыбки, которая пряталась в уголках губ, а за спиной она несла небольшой узелок.

Не ошиблось ли сердце, не лгут ли глаза? Поднимаясь на ноги, Невзора боялась поверить...

– Ну, вот мы и дома, – сказал девушке Смолко. – А вот и матушка нас встречает. Матушка, эта девушка сказала, что тебя ищет. Её Ладой зовут, и она говорит, что вы с нею родня.

Те же тёплые очи, те же волосы, родные черты милого личика... Но как такое могло быть? Невзора не сводила взгляда с гостьи, а сердце дрожало, как осиновый лист на ветру. Девушка приблизилась, и её волосы мягко засияли, когда их погладили косые лучи клонившегося на закат солнца. Она что-то сжимала в руке – какую-то деревянную фигурку.

Оленёнок.

Лукошко земляники, дождь, сумрак печной лежанки. «Сделай мне оленёночка...»

Рука Невзоры поднялась и коснулась нежной девичьей щёчки.

– Я внучка твоей Ладушки, – сказала юная гостья, вложив деревянную фигурку Невзоре в ладонь. – И звать меня тоже Ладой. Матушка моя померла при родах, батюшка в войну погиб. А я – травница и ведунья. В Зайково старой знахарки не стало – теперь я буду вместо неё.

Невзора до боли стискивала оленёнка, а её губы беззвучно шевелились: к ним из сердца рвались давно похороненные слова.

– Скажи мне то, что хочешь сказать ей, – улыбнулась Лада. – Я всё знаю о ней и о тебе, её душа мне всё поведала.

Глядя в эти родные, ласковые глаза, в которых мерцала не по годам глубокая, чуть грустная мудрость, Невзора пробормотала:

– Ладушка... Сердце сердца моего, душа души моей.

Лада легко и радостно шагнула в её объятия и склонила головку ей на плечо. Даже запах её волос был таким же, и Невзора в светлом ошеломлении гладила их густой шёлк пальцами. Дыхание сбилось, будто перехваченное могучей, но мягкой лапой, и тёплые слезинки увлажнили ей ресницы.

– Матушка, – тронул Невзору за локоть Смолко. – Что ж ты гостью на пороге держишь, в дом не зовёшь?

– Твоя правда, сынок, – смахнув слезинки, проговорила та. – Заходи, Ладушка. У нас как раз пироги подоспели.

Гостья не смутилась, не испугалась, войдя в семейство оборотней. Не по летам зрелое, всезнающее спокойствие сквозило во всех её мягких движениях, во взгляде светло-карих, золотистых глаз. Невзора тонула в них душой и сердцем, и они будто держали её в любящих объятиях, не давая сорваться в бездну рыдания.

– Родные мои, это внучка моей сестрицы Ладушки, – с трудом совладав с голосом, сказала она.

К ужину пришёл брат Гюрей. Уже давно истёк срок его пастушьей службы, возложенной на него в наказание за воровство скота у жителей Зайково; растаял на его горле светящийся узор-ошейник, который не давал ему зариться на чужое добро. Однако же, помирившись с людьми, он так и остался в пастухах.

– И откуда ж ты взялась – такая юная, и уже ведунья? – спросил он гостью.

– Странствовала я с юных лет, – ответила Лада кротко и учтиво. – В разных городах и сёлах побывала, много повидала. Две ведуньи со мной даром поделились, две наставницы было у меня.

Долго они разговаривали в этот тёплый, безмятежный вечер, и не могла Невзора насытиться беседой. Так бы и глядела на Ладушку, так и любовалась бы, да гостье с дороги отдых нужен был. А к Невзоре сон не шёл, и она присела на крылечке, где днём чуни шила, и устремила благодарный, чуть затуманенный слезой взгляд к чистым звёздам. Какое же счастье они ей послали!

А тихое, окутанное ночной прохладой счастье присело около неё и прильнуло доверительно к плечу. И вновь всё сладостно вздрогнуло в Невзоре, когда маленькая лёгкая рука тепло легла на её руку, а очи в сумраке улыбнулись ей утешительным приветом от той, первой Ладушки.

– Ты говорила, что душа её тебе всё рассказала, – начала женщина-оборотень, а потом слова смолкли, потерялись в звёздном шатре.

– Я с детства духов вижу и слышу, – ответила Лада. – Весь род наш помогает мне, мудрость даёт, оттого и ведаю я более, чем прочие люди. Оттого и ведуньей зовусь.

– Значит, это сестрица Ладушка тебя ко мне послала? – Невзора смотрела на её изящные ножки в стоптанных лапотках, истёртых на многих пыльных дорогах, и думала, что надо бы непременно добротные чуни ей сшить. А к зиме – сапожки меховые и шубку изладить. Смолко пушного зверя добывать великий мастер, набьёт соболей ей на хорошенькую шубку.

– Любовь её к тебе теперь в моём сердце живёт, – серебряным бубенчиком прозвенел в ночной тиши голос Лады. – И ты люби меня, как её любила.

– Радость ты моя, сердце сердца моего, – выдохнула Невзора тёплую соль слёз, касаясь губами виска девушки.

Лада поселилась в Зайково. Старая знахарка померла, и она заняла её место. Сперва люди с сомнением качали головами: «Уж больно молодая», – но скоро новая травница доказала, что дело своё знает не хуже. А если чего и не знает, у духов спросит. И вещи пропавшие она отыскивала, и людей сгинувших, и прошлое видела, и в будущее могла заглянуть. И вышивкой колдовской она владела. Полюбили её все в селе, шли к ней за помощью, а она и впрямь помогала. Своего родства с лесным семейством Невзоры она не скрывала и их у себя в гостях принимала, да и сама к ним хаживала. Понемногу люди привыкли и уж не удивлялись, когда видели на улице кого-то из них. Ну, соседи и соседи. Ну и что ж, что с волчьими ушами? У пастуха Гюрея, вон, тоже зубы да уши. Ничего, пасёт стадо, до сих пор ни одной тёлки, ни одной овечки чужой не сожрал. Страшен уж только очень – оно и неудивительно, что холостяк до сих пор. Кто ж за такого замуж пойдёт? Но всем на удивление этот неказистый собою оборотень жену себе на Кукушкиных болотах взял – слегка перезрелую девицу по имени Сварга. Ну, как взял? Понесла она вдруг дитя; родные стали допытываться, кто набедокурил, она указала на Гюрея. Отец девицы ему морду слегка разукрасил, Невзора тоже прижала братца к ногтю – не отвертелся проказник, во всём сознался и вскоре женатым был. Опять пополнилось лесное семейство. Мужчины стали подумывать насчёт ещё одной пристройки к дому, а потом и занялись её возведением.

– Отчего ж и ты себе не найдёшь кого-нибудь по сердцу? – спросила как-то молодая травница Невзору.

– Устало сердце моё. Бесплодное оно, не родит любовь, – задумчиво щурясь вдаль, ответила та.

– Так уж ли оно бесплодно? – улыбнулась Лада – проницательно не по годам, будто стояла у неё за плечами тысячелетняя лесная премудрость. – Девушку тебе хорошую надо, вот что.

– И что, есть у тебя такая на примете? – усмехнулась Невзора.

– Есть, – кивнула та. – Никого у неё нет близкого, чтоб душу открыть, печаль свою поведать – мне вот только и открылась. Добрая она и доверчивая. Её в своё время одна женщина-оборотень соблазнила – рыжая такая. Поверила она волчице, а та обманула и сбежала – и ищи её, как ветра в поле, да только слава-то дурная к девушке приклеилась. Кое-как её за вдовца пожилого сосватали. Да не ладно жилось им, муж суровый был, неласковый, придирался ко всему, всем был недоволен. Да ещё и руку подымал. Впрочем, недолго они прожили: захворал муж вскоре и слёг. Ухаживала она за ним до самой его кончины. Осталась молодой вдовушкой.

– Уж не Лелюшкой ли ту рыжую волчицу звали? – хмуро догадалась Невзора. Похоже, её давняя знакомая была жива-здорова и промышляла своё пропитание прежним способом.

Лада только кивнула.

– Здоровье вот только у Забавушки пошатнулось, – сказала она. – Угасает она, тает, как свечка. Пыталась я её травками лечить, да иное ей нужно лекарство, более сильное. Только у тебя оно есть. Кровь оборотня на ноги её подымет и силы ей вернёт.

Вышеописанную молодую вдовушку она Невзоре показала издалека: тонкая и поникшая, как печальная ивушка у воды, с огромными карими глазами, та возилась в своём огородике. Часто отдыхала, присаживаясь у грядки: видно, худо себя чувствовала, но работала, преодолевая немощь. Жила Забава в старой избушке на окраине села, с соседями была приветливой и кроткой.

– Доброе дело сделаешь, коли дашь ей своей крови и тем исцелишь её, – сказала Лада. – Я скажу ей, что ты придёшь, подготовлю.