Скорость заживления увечий поражала воображение. Нога стала целёхонька, будто Невзора её и не ломала. В эту ночь её внутренний зверь наконец обрёл соответствующий внешний облик.

Это было очень легко. Кувырок через голову – и Невзора уже бежала на четырёх лапах, как будто всю жизнь была волком. Тонкий слой хмари стлался по земле мерцающей радужной плёночкой, ускоряя бег в разы, и теперь охотница не отставала от новообретённых сородичей. Вместо одежды её грела густая чёрная шерсть.

«Ну, как оно?» – подмигнула бежавшая рядом Лелюшка; это движение глаза только и  осталось в ней от человека: обычные волки не умели так делать, а вот у оборотней морды были не в пример выразительнее и подвижнее.

«Хорошо», – отозвалась Невзора. Волчье строение челюстей не позволяло говорить вслух, и мыслеречь получилась сама собой – как дыхание.

Обучать Невзору охоте никто не собирался, она и так в бытность свою человеком умела добывать зверя. Отличие было только одно: теперь ей не требовалось оружие. Молниеносная быстрота и смертельно острые зубы оказывались главным и достаточным условием успешной охоты.

А Лелюшка между тем отстала немного от охотничьей ватаги и свернула куда-то в сторону, исчезнув за деревьями. Ёрш даже не обернулся, но знал, что происходило позади.

«Эй, новенькая! – уловила Невзора своим внутренним слухом его приказ. – Верни её. Ишь, воровка рыжая... Опять, поди, к людям лыжи навострила. Доиграется однажды».

Казалось, хмарь сама несла Невзору с небывалой скоростью: стволы мелькали частоколом, ночной ветер свистел в ушах. Она быстро нагнала Лелюшку.

«Ты куда? Ёрш велит тебе вернуться и не отлынивать от охоты».

«А пошёл он к лешему», – был дерзкий ответ.

Невзора попыталась преградить ей путь, но нахалка перемахнула через неё и помчалась дальше.

«Эй, да стой ты! Ты что, к людям собралась?» – Невзора бросилась следом, не отставая.

«Не твоего ума дело».

Попытки вернуть своевольную рыжую бестию проваливались одна за другой. На все увещевания и уговоры та только грубила и дерзила в ответ, а когда впереди и впрямь показалось людское жильё, она вдруг сама остановилась как вкопанная. Она всматривалась в сонные крыши деревенских домов прищуренным, прохладно-жёлтым взором.

«Что, воровать полезешь?» – хмыкнула Невзора.

«Нет надобности. Сейчас нам всё и так принесут. – И Лелюшка скосила на охотницу насмешливый глаз. – Смотри и учись, покуда я живая».

Она закрыла глаза и умолкла. Со стороны она казалась глубоко ушедшей в себя, сосредоточенной, всё её тело натянулось стрункой, одна передняя лапа поджалась. Что-то звенело в тихой ночи – мысль не мысль, зов не зов... А может, это мерещилось Невзоре?

«Ты чего?» – решилась она подать мыслеголос.

«Цыц, не мешай», – не открывая глаз, ответила Лелюшка.

И всё снова стихло. Наконец, опустив лапу и открыв глаза, слегка затуманенные, но донельзя плутовские, она сказала:

«Ну всё. Сейчас придёт».

«Кто?» – недоумевала Невзора.

Лелюшка глянула на неё с тягучим, многозначительным прищуром.

«Зазнобушка моя тут живёт».

У Невзоры сперва жарко ёкнуло внутри, а потом ледяные лапки мурашек защекотали ей лопатки. Лелюшка не сводила с неё дерзкий, насмешливый, немигающий взгляд.

«Чего уставилась? Ты ж сама таковская. Я тебя насквозь вижу. Тоскуешь по Ладушке-то своей?»

У Невзоры вырвался рык, шерсть на загривке вздыбилась.

«Это не то! Лада – сестра моя».

Лелюшка и ухом не повела, оставаясь всё такой же спокойно-насмешливой, до мурашек проницательной.

«Не рычи! Сердитая какая... Да это неважно, кто она. Ну, пусть сестра. Только по тебе всё равно всё видно сразу. Когда Размира давеча к тебе прижалась, ты вся так и сомлела».

Невзора не знала, то ли ей вцепиться Лелюшке в горло, то ли вертеться волчком и рыть лапами землю. В охватившем её смущении она была готова перекусить древесный ствол, как былинку.

«Да ладно, расслабься ты, – повела смеющимися глазами Лелюшка. – Спрячься лучше вон в те кустики, не надо зазнобушку мою пугать».

Вскоре обострившийся слух Невзоры уловил чью-то лёгкую поступь. Лелюшка вся подобралась: уши торчком, хвост стрелой, глаза – жёлтые звёздочки.

«Плывёт моя рыбонька... И не с пустыми руками! Прячься, кому говорю! Не надо ей тебя видеть».

Лелюшка решительно и бесцеремонно затолкала упирающуюся Невзору в кусты, а сама перекинулась в человека. Встряхнувшись и встрепав свою рыжую гриву руками, она вперила плотоядно-пристальный взор в ночную тьму, а её губы раздвинулись в хищно-сладострастной улыбке.

Шаги приближались, и вскоре показалась девичья фигурка – простоволосая, в одной сорочке, босая. К груди девушка прижимала узелок, источавший соблазнительный запах жареной курицы. Робко остановившись, она позвала:

– Лелюшка, ты здесь? Боязно мне...

– Здесь, моя ты рыбонька! Здесь, моя заюшка. – И рыжая девица-оборотень в три прыжка очутилась рядом, поймав девушку в объятия. – Нечего бояться, моя радость. Чего ты дрожишь, Хорошка? Озябла? Что ж ты в одной сорочке-то выскочила, ничего не накинула... Ну, прижмись ко мне покрепче, сладкая моя, я тебя согрею на груди своей!

Голос её стал низким, чувственно-бархатным – змейкой обвивался, урчал и ластился, соблазнял и околдовывал. Она принялась чмокать всё лицо девушки кругом – быстро, ненасытно, напористо.

– Ох, Лелюшка... погоди! – Хорошка пыталась отвернуться, уклониться от жадных губ. – Опять меня матушка за курицу ругать станет... Я ведь всем говорю, что сама ем. Надо мной уж насмехаются, дразнят, обжорой обзывают... А ежели выследят меня, узнают, куда я ночью хожу? Батюшка меня прибьёт! И тебе может достаться...

– А яснень-трава у твоего батюшки есть? – настороженно прищурившись, спросила Лелюшка.

– Нету, – пробормотала ночная гостья.

– Ну и ладненько, ничего он тогда мне не сделает, бояться нечего, – ловя ртом её губки, проворковала Лелюшка. – Я никому не дам тебя и пальцем тронуть, моя ты золотая! Ты ж моя куколка, ты ж моя красавица! Скажи: любишь меня, пташка моя сладкая?

Девушка уже млела и таяла под поцелуями, уже не отворачивалась, трепеща длинными ресницами и запрокидывая голову, и сладострастный рот девицы-оборотня присосался к её лебединой шейке.

– Ты сама знаешь, Лелюшка...

– Нет, скажи! Хочу слышать, как твои уста дивные лепечут это! – дохнула ей в губы рыжая сластолюбица.

– Ох, люблю... Из ума я, должно быть, выжила! – И девушка обвила руками шею Лелюшки, уронив узелок.

Та подхватила её в объятия и понесла в соседние кусты – рядом с теми, в которых пряталась Невзора. Возня, шуршание листвы, обрывки нежных слов, влажные, сладострастные чмоки... Хорошка пискнула, а Лелюшка засмеялась. Из кустов вылетела скомканная сорочка. Снова писк, гортанный смешок.

– Ой, Лелюшка, постой, колко мне! Сорочку бы подостлать...

– Ах, какая попка у нас нежная, к перине привыкшая! Ладно, золотко, погоди.

Из кустов высунулась когтистая рука и втянула назад девичью рубашку. Вскоре начались такие развесёлые и недвусмысленные охи-вздохи, что у Невзоры запылали малиновым огнём уши. Она сидела уже в человеческом облике, с красными щеками, зажав себе рот и вытаращив глаза.

– Ай... ай... ай, – стонала и повизгивала девушка.

Лелюшка только порыкивала. После окончательного «аааааай!», протяжно взвившегося к ночному небу, всё стихло ненадолго, а потом опять начались поцелуи. Затем Лелюшка в зверином облике катала голую девушку на себе верхом вокруг кустов, а та, обхватив длинными стройными ногами мохнатые бока огромной волчицы, руками держалась за её густую шерсть на загривке. А между тем забытый узелок с курицей лежал и соблазнительно пахнул, и у Невзоры из живота донеслось урчание, прозвучавшее в ночной тиши просто оглушительно.

– Ах! – вскрикнула Хорошка испуганно. – Там кто-то есть!

Она колобком скатилась с волчицы и спряталась за ней. Лелюшка перекинулась, заключила возлюбленную в объятия и принялась успокаивать.

– Да нет там никого, моя пташечка. Тебе послышалось.

– Нет, есть! – упорствовала девушка. – Я боюсь!

– Ладно, сейчас посмотрим. – И Лелюшка, решительно и недобро сжав рот, потянулась за узелком с курицей.

Её просунувшаяся в кусты рука отвесила Невзоре подзатыльник, а готовый вырваться возмущённый возглас заткнула куриным окорочком.

– Никого нет, моя горлинка, – сказала Лелюшка, вернувшись к девушке и снова принимаясь за ласки и поцелуи.

– Лелюшка, но я ясно слышала... «Буррр!» – что-то этакое!

– Это, видать, птица буркотелка, – сказала девица-оборотень, нежно и осторожно, чтоб не поранить, кусая её за ушко.

– Это что ж за пташка такая? Никогда не слыхала...

– Вот теперь и услыхала. Птичка-невеличка, порхает по кустам, но не щебечет, а бурчит!

У Невзоры, красной до корней волос, охваченной смесью негодования, смущения и странного чувственного жара, вырвался смешливый хрюк. Она тут же зажала себе рот, но слишком поздно: девушка опять услышала.

– А это какая-то другая пташка!

– Да, это птица-хрюндель, – ответила Лелюшка, бросая свирепые взгляды в сторону кустов и исподтишка грозя им кулаком. – И коли она не перестанет пугать мою горлинку, то получит в рыло!

Невзоре хотелось утечь сквозь землю, но вместе с тем что-то держало её здесь – какое-то жгучее, постыдное, но такое цепкое и липкое любопытство. Успокоенная объяснениями о чудо-юдо-птицах, Хорошка тем временем доверчиво и игриво прильнула к Лелюшке.

– А покатай меня ещё... Твоя шёрстка так щекочет между ног приятно!..

Ноздри девицы-оборотня чувственно дрогнули, глаза замерцали угольками.

– А давай-ка лучше я тебя там пощекочу, моя красавица, – осипшим от страсти голосом сказала она. – Ты моя сладкая, ты моя оладушка медовая!

Подхватив хохочущую и дрыгающую ногами Хорошку на руки, Лелюшка снова нырнула с нею в кусты, и всё началось сызнова. Невзора заткнула себе рот окорочком, а уши зажала ладонями, но ахи и крики ничем нельзя было заглушить. Трудилась Лелюшка над своей зазнобой вдохновенно, добросовестно, со знанием дела, доставляя ей, по-видимому (или, скорее, слышимому) несравненное наслаждение. Не боялась её звериного облика хорошенькая селянка, визжала под ней с безоглядным удовольствием. Наконец Невзора выползла из кустов на четвереньках, уковыляла на подкашивающихся ногах подальше, прислонилась спиной к древесному стволу и соскользнула на корточки. Переводя дух, она сама не заметила, как от куриного окорочка – «нечестной» добычи – остались одни косточки.