– Муж сам в лес меня отвёл, дал с собой лукошко со съестным на первое время. Когда вёл, глаза мне завязал и руки спутал. Это чтоб дорогу домой не скоро нашла. Развязал и оставил в чащобе лесной. – Размира чуть заметно вздохнула, поймала пригоршню духов, подкинула и отпустила в полёт. – Мне в первый день кусок в горло не лез, к съестному не притронулась, только сидела да плакала. Шагу с места ступить не решалась, зверей лесных боялась. Ну, а к ночи меня оборотни нашли – Ёрш с Муравкой и ещё кое-кто из стаи нашей. Они не такие были, как тот, которого я на реке встретила; тот злыдень был, а эти подбодрили, утешили, как умели, поесть заставили – того, что в корзинке у меня с собою было. К себе приняли, как тебя сейчас. Так и живу с тех пор.

– А дитя? – спросила Невзора. – Ну, то, что во чреве у тебя было?

– Не удержалось оно там, – ответила Размира с печальной, но бесслёзной кротостью. – Когда в зверя превращалась, потеряла его.

Молчание повисло надолго. Невзора не знала, что сказать, но во взгляде Размиры прочла, что та чувствует её сострадание и благодарна за него. Некоторое время они просто собирали ягоды.

– А ты пыталась с детками увидеться? – спросила наконец охотница.

– Пыталась, как не пытаться, – ответила Размира, приподнимая увешанную тяжёлыми малиновыми серёжками ветку. – Пробиралась тайком в село наше ночью, да к окошку снаружи прильнув, смотрела, как спят они. С собой забрать хотелось мне их, да как заберёшь? Ежели в лес их увести, недолго они там со мной людьми пробудут. А какая мать детей своих по доброй воле оборотнями сделает? Ясно было, что нет мне дороги назад. Отец им сказал, что матушка их в речке потонула. А показаться им да правду сказать... Не знаю, надо ли? Тяжко эту правду знать. Может, и лучше им думать, что нет меня в живых.

Много малины висело на ветках, набралось лукошко доверху. Полакомившись сладкими ягодами, Размира сказала:

– Ну, будет с нас, надо и медведю-батюшке оставить. Он до малины большой охотник.

На обратном пути Невзора, поразмыслив, спросила:

– А отчего ты ещё не родишь? Само собой, Малоню со Звишей новыми детками из сердца не вытеснить, да всё ж хоть какое-то утешение было бы.

– Родила бы, да от кого? – горьковато усмехнулась Размира. – Я, милая моя, просто так не могу... Надо, чтоб душа к отцу деток лежала, чтоб сердце им полно было. Не встречала я пока такого молодца, чтоб в душу мне запал. Да и сил нет о любви думать... Иссохли, изорвались струнки сердечные, нечем любить мне. Надломилось во мне что-то.

Невзора взяла у неё тяжёлое лукошко, понесла.

– Мужа забыть не можешь?

– Не знаю... – Размира сорвала цветок, другой, третий – да и венок плести принялась. – Люб он мне был, до свадьбы год встречались, надышаться друг другом не могли. А когда случилось всё это... Прогнал из дому, точно топором обрубил. Не виню я его: оборотню с человеком не жить, это всякому понятно. Да вот только часть души моей, в которой любовь исток свой брала, там осталась... с детушками. Так и живу... как обрубок. Не полюбить мне уж сызнова. Нет почвы, чтоб любовь опять в душе взрастить – камни одни бесплодные.

Охотники вернулись не с пустыми руками. Прежде чем за еду приниматься, отдохнули они, малиной полакомились – каждому по две большие пригоршни досталось. Лелюшкин «улов» отличался от добычи прочих членов стаи: она принесла печёного гуся, горшок каши, круглую головку творога, туесок мёда и баранью ногу.

– Ах ты ж, воровка! – покачала головой Размира. – Сколько тебе говорили: не лазай к людям, не таскай чужого добра!

– Да ну тя к лешему, будешь ещё учить меня тут, – огрызнулась Лелюшка. – Не люблю я живых тварей убивать! Я лучше украду, чем кровь пролью.

– Надо же, какая миролюбивая да жалостливая, – хмыкнула Размира. – Да охотиться тебе лень, вот и всё. Это ж потрудиться надо! А ты работу не жалуешь...

– Ежели правду сказать, работать я никогда не любила, – без особого смущения сказала Лелюшка, раскладывая добытую снедь перед Невзорой и лукаво подмигивая. – Я ещё в человеческой моей жизни больше к песням, пляскам да гуляньям была расположена... Вот это дело как раз по мне!

И она, открутив от гусиной тушки ножку, вцепилась в неё зубами. Невзора ворованные яства даже пробовать не стала, хоть от творожка с мёдом, каши да гуся она не отказалась бы. Подкрепилась она поджаренным на углях мясом, кусок которого ей выделил Ёрш: вожак распределял пищу меж членами стаи, решая, кто чего достоин. Невзоре досталась оленья лопатка. Себе предводитель взял потроха, так как он их весьма любил.

– В них пользы и питательности больше, – сказал он.

Жену свою он тоже потрохами оделил, дав кусок печёнки, почку и лёгкое.

А Лелюшка, недобро щурясь, молвила Невзоре:

– Значит, моего угощения отведать не хочешь? Негоже так дружбу начинать.

– Ты не серчай, – сказала охотница миролюбиво. – Не по душе мне добыча, нечестным путём взятая. Тебя не сужу, ты – как знаешь. Дело твоё.

– Значит, честная ты у нас, – хмыкнула рыжая женщина-оборотень. – Ну-ну...

Больше она ничего не сказала, а добычу свою сама за обе щеки уминала без всякого зазрения совести, и глаза у неё при этом были круглые, нагловатые, бесстыже-дерзкие, с насмешливыми искорками. Невзора, неторопливо обгладывая лопатку, утопала взглядом в таинственном, усеянном «светлячками» лесном шатре; не знала она пока, какие чувства вызывала у неё рыжая девица-оборотень, и охотница решила не спешить с выводами. Слишком мало времени они друг друга знали. Но уже сейчас сердце тихонько шептало, что ему больше по нраву Размира.

Превращение накрыло её изматывающим, тошнотворно звенящим куполом слабости и лихорадки. Ёрш, предвидя приближение этих непростых мгновений, предусмотрительно оставил Невзору отдыхать, хотя была её очередь идти на охоту с прочими членами стаи. Та воспротивилась было:

– Я пойду. Я смогу. Чувствую себя хорошо.

Она изо всех сил старалась доказать свою полезность и право остаться в стае. Одиночество вдруг стало её страшить.

– Сиди, кому говорят, – цыкнул вожак на неё.

От тяжести его руки на своём плече Невзора неожиданно шлёпнулась на ягодицы, точно её придавило весом огромной каменной глыбы. Колени подломились, и она, глазом не успев моргнуть, очутилась на прохладной земле. Ёрш хмыкнул:

– Ну, вот видишь. А говоришь, «могу». Ты погоди – когда превращаться начнёшь, ещё хуже станет. Но ничего, ты крепкая, сдюжишь.

Размире явно хотелось остаться с Невзорой, дабы поддержать её, но Ёрш не разрешил нарушать очерёдность, и охотнице пришлось довольствоваться обществом Лелюшки.

– Я постараюсь пораньше вернуться, – только и сказала Размира перед уходом, участливо тронув Невзору за плечо. – Туго тебе будет, но ты крепись. Мы все выдержали, и ты выдержишь. Это не то, отчего умирают. Не бойся.

Когда охотники растворились в лесном сумраке, Лелюшка усмехнулась:

– Ну что, уже чуешь превращение? Худо тебе, да? Ничего, это ещё цветочки. Когда ягодки пойдут – вот тогда взвоешь!

– Ты умеешь подбодрить, – мрачно буркнула Невзора.

Озноб был всеохватывающим и непобедимым, от него не спасало даже тепло костра. Начало напоминало тяжкую простуду: лоб раскалывался от боли, глаза горели сухим огнём и закрывались, Невзоре хотелось свернуться калачиком и забыться болезненной дрёмой, но толком погрузиться в сон не получалось. Её словно какой-то надоедливый невидимка за ногу дёргал, и она, вздрогнув, приподнимала голову и озиралась. Деревья, сгрудившись вокруг неё, склонялись и гудели низкими, утробными голосами, тянули к ней ветки, щекотали листьями, а у Невзоры не осталось сил даже на то, чтобы отмахнуться.

«Матушка-земля... пособи», – рождался в груди мучительный стон.

Костерок вдруг превратился в ревущую огненную стену, которая обступила Невзору со всех сторон. Она заметалась, забегала, прихрамывая, оступаясь и падая наземь, но всюду натыкалась на трескуче хохочущие языки пламени. Горело всё: земля, воздух, небо, сама Невзора. Кожу стянуло невыносимым жаром, она лопалась и трескалась, натягивалась и собиралась сухими морщинами.

– Воды... Кто-нибудь, потушите, – услышала охотница странный, неузнаваемый голос, который будто бы исходил из нутра терпящего страшную муку зверя. Нет, это не мог быть её собственный голос.

Её лоб защекотала холодная струйка, и огненная стена погасла, точно огромным безвоздушным колпаком прибитая. В костре дотлевали малиновые угольки, а над Невзорой склонилась Лелюшка. Она-то и лила ей на лоб родниковую водицу из деревянного ковшика с наполовину отломленной ручкой.

– Уже... всё? – Пересохшие губы еле повиновались. Невзора поняла: тот рычащий голос, просивший потушить пламя, всё-таки принадлежал ей самой.

– Э, нет, голубушка. Ещё всё впереди, – со смешком ответила Лелюшка.

...Пальцы ворошили траву, открывая взгляду земляничные сокровища леса. Желторотый птенец, раскинув крылышки, барахтался и пищал, а следующий миг очутился в мягких, ласковых ладошках Ладушки.

– Ах ты маленький, ты мой хорошенький, – приговаривала сестрица, поглаживая птенчика по головке пальцем. – Летать учился, да? Ну ничего, ничего, сейчас мы тебя в гнёздышко посадим.

В её глазах сияло мудрое, сердечное сострадание; изумлённой Невзоре она казалась воплощённым духом доброго леса-батюшки, посланного юной пичужке на помощь.

– Ты... Откуда ты здесь? – сорвалось с губ охотницы.

Сестрица загадочно молчала, только улыбнулась с чуть грустной лаской.

– Вон гнёздышко... Подсади-ка меня, родная.

Они вместе водворили незадачливого летуна в родное гнездо; для этого Невзоре пришлось приподнять и посадить Ладушку себе на плечо. Когда она спускала сестру наземь, мягкие ладошки скользнули по её волосам и щекам, обдав её душу и сердце нежной щекоткой. Их лица были друг от друга на расстоянии вздоха, глаза смотрели в глаза, и схваченные сухой горечью губы Невзоры ловили тепло Ладушкиного дыхания.