— Куда вы едете?

— В Пуатье… Хотели проехать через Партене, потому как нам сказали, что в Сен-Мексане солдаты. Вот мы, бедные женщины, испугались этих пакостников и решили сделать крюк по спокойной дороге… Если б знать…

— Откуда вы?

— Из Фонтене-ле-Конт.

Тут самая толстая, заметно приободрившись при виде Анжелики, словоохотливо затараторила:

— Мы — кормилицы приюта Фонтене, что при канцелярии Дома Призрения. Нам ведено перевезти этих младенцев в Пуатье, а то опять их набралось слишком много. Мы честные женщины, сударыня, мы принимали присягу.., присягу, сударыня!

— Надо их пропустить, — ухмыльнулся Мальбран Верный Клинок. — Что с таких возьмешь? У них ничего нет, кроме молока в грудях, да и того, поди, не хватает на этакий крольчатник!

— И не говорите, добрый господин! — с громким смехом воскликнула кормилица. — У тех, кто посылает нас троих с двумя дюжинами сосунков, нет ни на грош понятия. Добрую половину из них приходится кормить «баюкой»… — Она указала на кружку с размоченным в вине хлебом. — Тут уж не диво, ежели многим до места не доехать. Вон один уже помирает. Как доберемся до ближайшей деревни, отдам его кюре, пускай похоронит.

Толстуха ткнула им под нос крохотного тощего младенца, обкрученного дырявой красной тряпкой:

— Вы только взгляните на это несчастье!

На лицах мужчин появилась гримаса отвращения.

— Ладно, так и быть, езжайте своей дорогой. Но уж будьте умницами: когда спуститесь на равнину, помалкивайте о том, что видели в горах.

Кормилицы дружно запричитали, клянясь, что будут немы как рыбы.

— Кучер, погоняй! — крикнул Мальбран, шлепнув ладонью по костистому лошадиному крупу.

— Нет, подождите…

Все обернулись к Анжелике. Ее лицо побелело как мел. С того мгновения, когда кормилица сказала, откуда они, ей все уже было ясно. Она поняла, почему св. Гонорий явился ей этой ночью. Но продолжала стоять, остолбенев. И теперь ее движения были замедленными, словно в дурном сне. Вот она приблизилась к повозке. Нагнулась. Подобрала ребенка, которого кормилица швырнула на солому.

— Теперь ступайте.

— Что вы с ним будете делать, красавица? Говорю же вам: бедняжка вот-вот помрет.

— Ступайте! — Взгляд Анжелики был так суров, что кумушки съежились и примолкли.

Одеревенело выпрямившись, Анжелика двинулась прочь. У источника ноги ее подкосились, и она вынуждена была опуститься на край каменной чаши. На плечо ей легла рука. Подняв глаза, она встретила взгляд, полный торжественной серьезности. Аббат де Ледигьер, все это время следовавший за ней, наклонился над младенцем. Все его существо лучилось жарким сочувствием.

— Это ваш ребенок, не так ли?

Она еле заметно кивнула, хотя лицо ее исказилось страданием.

— Вы уверены?

— Я узнала по отметине на плече… И по красной материи, в которую она запелената.

— До того как.., покинуть ребенка, вы его окрестили?

— Нет.

— Кто знает, сделали ли они это в приюте? В людских сердцах столько небрежения… Сударыня, ее нужно окрестить.

— Мне кажется, она уже умерла.

— Нет еще. Как вы хотите ее назвать?

— Это неважно.

Он задумчиво посмотрел вокруг:

— Святой Гонорий вернул ее нам. Мы назовем ее Онориной.

Аббат погрузил руки в источник, зачерпнул воды и окропил ею лоб ребенка, шепча ритуальные формулы. То, что эти слова, исполненные божественной благодати, были обращены к несчастному созданию, рожденному ею в бесчестии, потрясло Анжелику.

— Будь светочем, Онорина, в этом мире тьмы, куда послал тебя Господь! Пусть сердце твое откроется всему доброму и прекрасному…

— Нет, нет! — вскричала она. — Я не могу быть ей матерью, нельзя требовать этого от меня…

Она с отчаянием глядела на аббата де Ледигьера. В его чистом взоре она прочла свой приговор.

— Не презирайте жизнь, дарованную Создателем.

— Вы требуете невозможного!

— Только вы можете ее спасти. Вы, ее мать!

— О, вы жестоки!

Мука, терзающая ее, передавалась аббату. Она читала это в его карих глазах.

— Боже! — вырвалось у него. — Боже, для чего ты создал этот мир?

Он бросился к порогу часовни и стал громко молиться, припав лбом к двери.

Ребенок на руках Анжелики едва приметно шевельнулся. Она расстегнула корсаж и дала ему грудь.

Глава 7

Конный отряд выехал из ущелья, потревожив лесную тишь топотом и лошадиным фырканьем. Сухая листва потрескивала под копытами. Всадники плыли в легком золотистом тумане, затопившем лощину, словно в морской пене. Сквозь оголенные ветви деревьев тихо сияло бледно-голубое небо. Медленно падали последние листья.

Анжелика сняла со своей накидки оранжевую звездочку и мечтательно созерцала этот хрупкий, с изящными прожилками шедевр природы. Вот уже снова осень. И зима не за горами. Теплота солнечного дня не обманывала ее: скоро задуют холодные ветры, поблекнут золото и шафран лесного убранства, им на смену придут сиреневые и серые цвета…

Она покосилась на аббата де Ледигьера, скакавшего рядом, и пожала плечами:

— В сущности, это курам на смех, дорогой аббат! Ну где такое видано — военачальник в роли кормилицы, полковой капеллан, будто нянька, пеленает младенца…

Молодой человек рассмеялся, ласково глядя на нее:

— Что с того! Ведь это не помешало вам, сударыня, привести войска к победе. Вы так умело действовали! Похоже, что ребенок — наш талисман.

С гордостью он посмотрел на малышку, которую держал на согнутой руке, прикрывая черной сутаной. Такова была колыбель Онорины: конские седла и мужские руки, передававшие ребенка друг другу, пока не наступал срок кормления. Лишь тогда Анжелика брала девочку и удалялась, чтобы дать ей грудь. С тех пор как младенец был спасен, оживленный молоком матери, совесть ее успокоилась. Однако сознание приносимой жертвы не слабело, и едкое чувство оскорбленной гордости не притуплялось.

Она оставляла людям свиты заботу о маленьком зверьке, раз уж судьба не пожелала избавить ее от этой обузы. Вот девочка и переходила с лошади аббата к Мальбрану Верному Клинку, от него — к Флипо или старику Антуану, Онорина испытала на себе все виды рыси и галопа. Даже барон де Круасек, этот храбрый толстяк, иногда предоставлял ей удобное убежище на своих обширных коленях. Но как только смеркалось, Онорина принималась плакать и смолкала лишь на руках у Анжелики. Тогда ей волей-неволей приходилось держать ребенка при себе.

— Нет, право же, смешно, — повторила она. — Я спрашиваю себя, как после всего этого наши молодцы еще соглашаются мне повиноваться.

— Будьте покойны, сударыня: ваше влияние достаточно велико. Благодаря достигнутым успехам оно постоянно растет…

Анжелика помрачнела:

— Успехи? Победа? Нет, торжествовать рано. Ничто еще не решено. Королевским войскам пока не удается прорвать оборону Пуату, но ведь осада продолжается. На носу зима. Большинство земель в запустении, урожаи ничтожны, а голод кого хотите лишит мужества. На это и рассчитывает король.

— Внушите им, что наше дело победит, если мы продержимся до следующего лета. Король дольше не сможет терпеть у себя под боком охваченную восстанием провинцию. Финансы королевства будут расстроены, торговля придет в упадок. Придется либо утопить мятеж в крови, либо пойти на переговоры. А мы под защитой лесов и болот, солдаты не посмеют сунуться сюда…

— Мой милый аббат, вы рассуждаете, как стратег, такие речи не могут не убедить. Что сказало бы ваше церковное начальство, если б услышало вас?

— Они бы вспомнили, что в моих жилах течет кровь старого Ледигьера, того самого знаменитого гугенота из Дофине, что долго бунтовал против королевской власти. Хоть моя семья и обратилась в католичество, я еще в семинарии внушал моим наставникам некоторые подозрения. Так, может быть, они не ошибались?

Он говорил это, весело смеясь. Ветер трепал его кудри, нежная кожа потемнела от загара, плащ, шляпа с серебряной пряжкой и сюртук — все было потерто, испорчено пылью и непогодой. Его лошадь, зацепив копытом корень дерева, вдруг сделала большой прыжок, вынеся своего седока далеко вперед. Анжелика некоторое время смотрела ему вслед, потом догнала.

— Господин аббат, — начала она серьезно, — мне пора поговорить с вами. Вам не следует оставаться здесь. Я напрасно вовлекла вас в эту авантюру, не подобающую ни вашему сану, ни положению в свете. Вернитесь к людям вашего круга. Епископ де Кондон покровительствует вам, он всегда ценил ваши способности. С его помощью вы займете при дворе место, достойное вас. А может быть, вас снова призовет к себе господин де Лафорс. Надобно спешить, пока там не стало известно, что вы последовали за мной, пока не пострадала ваша репутация… Но вы молчите?

Молодой человек смотрел на нее в смятении, утратив самообладание под напором чувств:

— Вы изгоняете меня, сударыня?

— Нет дитя мое. И вам это хорошо известно… Но поймите, такая жизнь преступна. Вам не место среди отверженных.

— Но почему же? — в его тихом голосе она услышала страшное волнение. — Сударыня, я должен объясниться! Если вы думаете, что только преданность вам держит меня здесь, мне подобает вас в том разуверить. Да, это правда, моя жизнь принадлежит вам, но есть и другое… Я чувствую.., нет, я уверен, что вы правы в этой жестокой тяжбе, именно вы, сударыня… Я ведь тоже успел пожить при дворе. Почему же я не должен следовать за вами вместе с другими жаждущими, голодными, взыскующими правосудия? Подобно им, я верую в вашу правоту. Разве я виноват, если не только разум, но и сердце мое предано этой вере?

Анжелике прикусила губу, ее пальцы судорожно сжали поводья.

— Не ищите оправданий моим поступкам, — твердо возразила она. — Им нет извинения. Я только жалкая и мстительная женщина, моя ненависть душит меня…

Он поднял на нее большие испуганные глаза:

— Вы боитесь быть проклятой?

— Для меня эти слова утратили смысл. Я знаю только одно. Ненависть владеет мною, она одна дает мне силы терпеть невзгоды, сражаться, желать победы над врагом, даже радоваться иногда…