Анжелику поместили в доме мэра; она чувствовала, как с той, другой жизнью из нее уходит ее собственная…

Толстые стены зажиточного деревенского дома пропитались запахом капустного супа, и от этого ее мутило еще больше. Красное, лоснящееся от пота лицо незнакомой матроны временами надвигалось на нее и слепило до боли, как закатное солнце. Всю ночь почтенная лекарка не без отваги сражалась за жизнь этого диковинного, словно бы бестелесного существа с рассыпанными по подушке волосами цвета меда, со странно смуглым лицом. На восковых щеках темными пятнами проступал загар, веки наливались свинцом, у уголков рта пролегли сиреневые тени… Все это говорило опытному взгляду о близкой смерти.

— Не надо, моя хорошая, не надо, — шептала добрая женщина, склоняясь над полубесчувственной Анжеликой.

Анжелика отстранено следила за пляской теней вокруг ее ложа. Вот ее приподняли, застелили постель свежими простынями, медная грелка, согревая ложе, мягко и щекотно протанцевала вокруг нее. Она почувствовала себя лучше, холод, сковавший ее члены, сменился теплом: ее растерли, потом дали стакан горячего пряного вина.

— Выпейте, моя милая, надо обновить вам кровь, а то вы много ее потеряли.

До нее стал доходить терпкий вкус вина с корицей и имбирем…

Ах, запах пряностей.., запах счастливых странствий!.. Именно с такими словами на губах умер старый Савари.

Анжелика открыла глаза и увидела перед собой большое окно с тяжелыми занавесями, а за окном — густой, как дым, туман.

— Долго до утра? — спросила она.

Женщина с красными щеками, сидевшая у ее изголовья, посмотрела на нее с удовлетворением.

— Да уж давно день. А в окне — не ночь, а туман от реки. Она течет там, внизу. Свежо сегодня. В такое время лежат в постели, а не скачут на почтовых. Вы славно подгадали. Теперь, когда вы уже выбрались, можно сказать, что вам повезло.

Поймав яростный взгляд Анжелики, матрона удивилась и решила настоять на своем:

— Ну что вы, что вы! Ведь для дамы в вашем положении дети никогда не желанны. Я-то уж знаю! Немало тех, кто посылал за мной, чтобы избавиться от воробышка, пойманного некстати. Ну, с вами-то все обошлось. И без особых хлопот, хотя страху, понятно, вы на меня нагнали!

Огорченная молчанием своей подопечной, она продолжала:

— Поверьте мне, хорошая вы моя, ни о чем жалеть не надо. От детей только жить тяжелее. Если их не любишь, они очень мешают. Если любишь — становишься слабой. И потом, — заключила она, пожав плечами, — потеря невелика. Если уж вас это так печалит, то с вашей красотой ничего не стоит произвести на свет еще одного!

Анжелика до боли стиснула зубы: ребенку от Колена Патюреля уж больше не бывать. Теперь она действительно чувствовала себя свободной от всего и всех. Мощная волна ненависти поднялась в ней, спасая от отчаяния. Ярость была похожа на горный поток, еще не пробившийся к своему устью, но давала силы сопротивляться, внушала неистовое желание выжить, чтобы отомстить. Отомстить за все!

Между тем ей грозили новые беды. Она ясно представила, как в окружении стражников ее, словно самую вероломную из заговорщиц, вновь повезут к повелителю королевства. На какую кару он ее обречет? Какая новая темница уготована ей?

Глава 2

В ночи разнесся странный тревожный звук и замолк, словно угаснув. «Сова,

— подумала Анжелика, — ищет добычи…» Птица вновь издала далекий бархатистый крик, заглохший в подсвеченном луной тумане.

Анжелика приподнялась на локте. При лунном свете матово блестели черно-белые мраморные плиты. В молочном сиянии, лившемся в открытое окно, все казалось исполненным магии весенней ночи. Привлеченная светом, молодая женщина поднялась. Ей удалось устоять на непослушных, ослабевших ногах. Словно очарованная душа, она шагнула навстречу лунному лучу. Увидев только что взошедшую полную серебристую луну, она пошатнулась и вцепилась в подоконник.

Под ночным небом темнел обрывистый берег, ровно курчавился лес. Тесно стоящие деревья поднимали к луне ветви, как канделябры, в королевском серебре листвы.

— Ты! — выдохнула она.

С недалекого дуба снова сорвался крик совы, на этот раз четкий, резкий, и ей показалось, что он донес до нее весть из родного Ниеля.

— Ты, — повторила она, — ты! Мой лес, моя роща!

Почти неощутимый порыв ветра донес легчайший аромат цветущего боярышника, наполняя душу ни с чем не сравнимой нежностью. Она жадно задышала. Сухость в груди исчезала, по телу заструились новые соки. К ней возвращались силы, она могла уже стоять не опираясь. Оглядевшись, она увидела над альковом картину в золоченой раме: молодой бог-олимпиец пиршествовал среди сонма богинь. Она была в Плесси. В этой самой комнате давным-давно, когда ей было шестнадцать лет, Анжелика, маленькая дикарка, подглядывала за любовными утехами принца Конде и герцогини де Бофор.

Да, и на этих же самых черно-белых плитах она некогда очнулась, полная боли, слабости, унижения, и смотрела, как удаляется по коридорам замка красавец Филипп, ее второй супруг, столь жестоко отпраздновавший брачную ночь. И здесь же настигли ее тяготы второго вдовства, прежде, нежели она поддалась, очарованная, соблазнам Версаля.

Анжелика снова опустилась на матрас, брошенный на пол, находя в жесткости импровизированного ложа успокоительную негу. Одним по-звериному ловким движением она завернулась в покрывало, словно в бурнус на песке пустыни. Тревожное полубессознательное ожидание, изводившее ее во время болезни, сменилось глубокой безмятежностью. «Вот я и дома, — с облегчением подумала она. — Я вернулась домой… Теперь нет ничего невозможного».

Ее разбудили солнце и привычно плаксивый голос служанки Барбы, тянувшей одно бесконечное причитание:

— Вы только посмотрите на нее, на бедную мою даму… Всегда одно и то же! На земле, как собака! Стелю, стелю ей постель, но каждую ночь у нее достает силенок стянуть, едва я отвернусь, все на пол, и лежит она там, скрючившись, ни дать ни взять, больная псина. «Знала бы ты, Барба, как славно спать на земле! — говорит она мне. — Знала бы, как славно!» Вот же напасть! И подумать, до чего она раньше любила всяческие удобства, сколько перин ей было надобно, и то, бывало, никак не согреется. Ах! Что могут эти варвары за год сделать с человеком, уму непостижимо. Вот, господа, расскажите об этом королю!.. Хозяйка моя такая красивая, такая нежная. Вы же сами еще недавно видели ее в Версале, а теперь взгляните — ну, как тут не заплакать! Никогда бы не подумала, что она сама так с постелью управляется, но, поверите, каждую ночь все повторяется снова. Нет, дикарей этих надо всех поубивать… Король, господа, должен бы их наказать!..

Скользнув взглядом по полу, Анжелика увидела три пары туфель и пару сапог. Туфли с красными каблуками и золочеными пряжками принадлежали господину де Бретею. Прочие были ей неизвестны.

Она подняла глаза. Над сапогами возвышался изрядный живот, обтянутый синей военной курткой, а над ним виднелась пунцовая усатая физиономия, увенчанная рыжей шевелюрой. В меру строгие туфли с бобровой опушкой и серебряными пряжками и торчащие из них тощие черные икры тотчас навели бы на мысль о каком-нибудь придворном святоше, если бы Анжелика не признала в их обладателе маркиза де Солиньяка. Четвертая пара, тоже с красными каблуками, но с бриллиантовыми пряжками, принадлежала офицеру. Анжелика успела рассмотреть его широкий кружевной, несколько обветшалый воротник и жесткое, сухое лицо с серой волосатой бородавкой на подбородке, придававшей ему еще больше свирепости. Именно этот последний, склонившись к молодой женщине, лежащей у его ног, взял слово:

— Сударыня, разрешите представиться. Я — маркиз де Марильяк, королевский наместник Пуату. Я послан Его Величеством с распоряжениями, касающимися вас.

— Не могли бы вы, сударь, говорить громче? — преувеличенно слабым голосом пролепетала Анжелика. — Ваша речь не достигает моих ушей.

Де Марильяку пришлось, чтобы быть услышанным, преклонить колени, а его спутникам — последовать его примеру. Из-под полуопущенных век Анжелика злорадно посматривала на четырех незадачливых эмиссаров. Особенно позабавил ее вид распухших щек Бретея, еще хранивших следы ее ногтей.

Тем временем наместник Пуату, сломав восковые печати, развернул пергамент и, прочистив горло, стал читать:

«Госпоже дю Плесси-Белльер, нашей подданной, повинной в злонамеренном сопротивлении нашей королевской воле и тем весьма нас удручившей. Мы, Король Франции, направляем сие послание, дабы уведомить ее о наших чувствах, кои, как она утверждала, ей неизвестны, и наставить ее на путь приличествующего повиновения.

Сударыня!

Велика была наша скорбь, когда несколько месяцев тому назад вы отплатили неблагодарностью за все милости, каковыми нам было угодно удостоить вас и ваших близких. Получив приказ, запрещающий вам покидать Париж, вы ослушались. Меж тем не был ли сей запрет продиктован желанием уберечь вас, зная вашу порывистость, от вас же самих и тех неподобающих поступков, кои вы могли, по нашему разумению, совершить? Вы совершили их: вы устремились навстречу опасностям и разочарованиям, от коих мы бы желали вас оградить, и были жестоко наказаны. Ваша отчаянная мольба о помощи, дошедшая до нас через настоятеля Конгрегации Святого Искупления, преподобного отца Валомбреза, по его возвращении из Марокко, дала нам знать о том прискорбном положении, в какое ваши заблуждения ввергли вас. Попав в плен к варварам, вы осознали свои прегрешения и с непоследовательностью, присущей представительницам вашего пола, обратились за покровительством к монарху, над которым ранее изволили глумиться.

Из уважения к прославленному имени, каковое вы носите, в память о дружбе нашей с покойным маршалом дю Плесси и, наконец, из жалости к вам, не переставшей быть одной из возлюбленных наших подданных, мы не пожелали оставить вас пожинать все плоды вашей неблагодарности и покинуть на милость жестоких варваров и посему отозвались на вашу мольбу.