Привезли отца мама и Ангелина Сысоевна.

Отец вошёл в дом бочком. Вошёл и сразу повис мешком на стуле, глаза — мутны. Он зарос — борода и усы.

— Об уколах я договорилась, — говорит Ангелина Сысоевна. — Такую женщину пришлю! Комар укусит — больнее, чем её уколы. Не будет ни флегмон, ни воспалений. Мотя же поможет и в остальном. Сделает всё, что попросишь. Берёт совсем немного.

— Садись с нами, Геля, — приглашает мама.

Отец ест жадно. Еда вываливается у него изо рта, вместе со слюной виснет на нижней губе, спадает на стол или тонет в кудрявой бороде… Ни на кого не смотрит, видит только еду, хватает с тарелки сразу два пирожка или сразу два куска ветчины. Не жуёт. Что, он все эти месяцы не ел? Ежедневно мама приносила ему обед и ужин!

Отец молчит.

— Спасибо за вкусный обед, — говорит Ангелина Сысоевна. — Ну, я пошла. Смотри, прервёшь уколы, пеняй на себя.

Когда мама уносит остатки еды и посуду на кухню, отец поднимает голову. Видела бы сейчас Люша это бессмысленное существо с отвисшей нижней губой, не погибла бы!

Но вот отец встаёт и включает телевизор — дом наполняется криками, смехом, болтовнёй, громкой музыкой, угрозами, злобой. Несогласованные звуки взрывают нашу с мамой жизнь.

Раньше мы любили читать, сидя за обеденным столом, теперь разбегаемся по комнатам. Мама пристраивается за тумбочкой в спальне, я — у себя за столом. Но звуки вездесущи, чуть притушенные, они буравят уши своей настырностью, и я не могу сосредоточиться. Иду в гостиную, делаю чуть тише. Отец снова до отказа выворачивает колесико звука обратно.

Так и начинаем мы с мамой жить — в какофонии чужой жизни, оккупирующей нашу и лишающей нас возможности работать дома.

О том, что отец может преподавать, даже мысли не возникает. Мешком сидит он целый день перед орущим телевизором. И во время еды не выключает. Телевизор мы с мамой выключаем, лишь когда отец засыпает. Волочём отца к дивану — тут же, в гостиной — до спальни нам его, двухметрового и тяжёлого, не дотащить.

Наступает день, когда прямо из школы я иду в библиотеку. Но в библиотеке голова тоже не работает — я слишком устала.

Дом Ангелины Сысоевны далеко от библиотеки, дальше нашего. Ранец набух дождём, тянет всё больше и больше — переломлюсь сейчас назад и затылком грохнусь о землю.

Может, случилось чудо и дома тихо? Но наш дом издалека грохочет стадионом, хоккейным матчем.

Скорее к Ангелине Сысоевне.

Едва тащусь.

Наконец добрела. Дом — трёхэтажный, зелёный, с террасами вверху и внизу. Словно в первый раз вижу, какой он красивый. В нём есть комната для меня. Сейчас отдохну.

Уже поднимаю ногу на крыльцо, вдруг вижу Пыжа на насыпи, с затянутыми мутной плёнкой глазами.

Пыж разрушил меня и — вывел из спячки.

А ведь мой мальчик — сын Пыжа, Виктора. Я так берегла мальчика!

Чего больше — отрицательного или положительного — в том, что случилось на насыпи?

Стою перед крыльцом дома, в который меня звали жить. Меня хлещет дождь.

Так или иначе, я пришла к Ангелине Сысоевне, не к Виктору.

И всё-таки иду прочь. Снимаю с плеч ранец, теперь меня перекашивает в сторону.

То, что я не хочу терпеть насилия — это хорошо или плохо?

— Доченька!

Ангелина Сысоевна, под огромным зонтом, идёт от нашего дома.

— Бедная моя, скиталица. — Она раскидывает зонт и надо мной, я ставлю ранец на свой сапог. — Бесприютная моя. А я у вас была. Принесла вам с мамой подарок.

У меня скулы свело от голода, жажды и обилия залившей меня воды. Слизываю капли с губ.

Ангелина Сысоевна отвечает на мой немой вопрос:

— Чтобы вы с мамой могли заниматься, я купила наушники! Надевает их отец, подключается к телевизору, и весь гам шкварит в уши только ему.

— И дома будет тихо?

— И дома будет тихо. Идём, увидишь. И нечего мучиться под дождём, и нечего голодной торчать в библиотеке целый день. Идём же!

Щиплет в носу. Прижаться бы к ней, поцеловать её, сказать «спасибо». А я не то что ранец стокилограммовый поднять не могу, вздохнуть сил нет.

Ангелина Сысоевна берёт мой ранец.

— Боже мой! С такой тяжестью каждый день?!

Уже издалека мы слышим вопли погони, стрельбу, свист.

— Что же это такое?! — Она буквально врывается в дом, подскакивает к отцу и кричит ему в ухо: — Долго ты будешь издеваться над домашними? — Снимает со стула наушники, суёт штепсель в телевизор, нас оглушает тишина. Отец встаёт и протягивает руку к проводу — вырвать. — Вот тебе стул. — Но тут же сама видит, провод совсем короткий, и отец, чтобы слышать, вынужден сидеть вплотную к экрану. — Господи, как же я не подумала? Доченька, потерпи, завтра же куплю удлинитель. Последний вечер потерпите.

Живот отца чуть не достаёт до колен, я и не заметила, когда он отпустил себе такое брюхо.

Ангелина Сысоевна перехватывает мой взгляд.

— Что поделаешь, доченька, уколы снимают буйство, но одновременно и убивают многое другое. Выбирать-то не приходится.

— Садитесь, — приглашает мама. Хотя бы на время обеда выключи, — говорит она отцу.

И вот мы сидим за столом.

Лев Толстой — гуманист, жалел дедушку, которого кормили в углу, отдельно от всех, а я бы, будь моя воля, усадила бы сейчас своего папочку в угол, не могу видеть свисающей с губы еды.

Мы, все четверо, молчим. Я очень хочу есть. Несмотря на отвращение к отцу, беру немного хлеба, жую долго. Ни в чём не хочу я быть похожей на своего отца.

А когда отец снова у телевизора, мама говорит Ангелине Сысоевне:

— Давай бросим уколы. Пусть лучше бьёт нас, только не это.

— Не бьёт, убить может! Подумай хорошо, Маша!

— И то плохо, и это. Нету выхода. Нету мне жизни, Геля.

— Крест, — кивает Ангелина Сысоевна. — С другой стороны, я узнавала, с психом разведут в два счёта. Даже не спросят того, кто посидел в психушке.

— Разве в этом дело? — Мама качается былинкой, шея — тощая, одни глаза. — Ты бы бросила? Жена я.

— В старое время не посмела бы бросить, а теперь время — другое. Бери пример с молодых. Нельзя терпеть, и точка. Жизнь одна. Мешаешь жить, катись или в психушку, или в дом престарелых, или просто вон из дома, на все четыре стороны. Думала я, думала, а ведь молодые правы, нельзя жертвовать собой. Всю жизнь мы жертвовали собой: то — государству, то — домашним. — Она снова заплакала. — Я ведь тоже обречена, Маша. Во всём завишу от своего бизнесмена.

— Ты, Геля, не обречена, у тебя есть профессия. Иди работать. Сбросишь лишние килограммы, начнёшь жить своей собственной жизнью. Посмотри-ка на себя. Сколько ты добра нам сделала! Станешь нужна людям, расцветёшь. Твоё призвание — помогать. А ты ещё и деньги будешь получать за своё доброе сердце и знания! — Мама обняла Ангелину Сысоевну. — Я тебе так благодарна, Геля! Что бы я без тебя делала?

Теперь не погоня. Теперь драка. Приходится говорить громко, но всё равно слышно плохо — звуки телевизора забивают голоса.

— Сколько бы я вам ни служила, Маша, всё равно не искуплю того зла, что причинил Витька Поле.

— Не знаю, — говорю я неожиданно сама для себя, — зло причинил или добро сделал. Была рабой, учусь быть человеком. — Я встала и ушла к себе, не в силах больше оставаться под грохотом, воплями, ударами, истериками.


Результат разговора — прощание с Мотей.

Мотя — молчаливая, незаметная, но она и в самом деле оказалась человеком незаменимым. Не только уколы отцу делала, мыла его, причёсывала, меняла ему одежду. Убирала дом. Делала она всё это в первую половину дня, пока мы с мамой были в школе, к нашему приходу дом блестел, а Моги не было. Приходила у она ещё раз вечером, перед сном, делала укол и, улыбнувшись, сказав «досвиданьица», исчезала.

— Большое спасибо, — говорит ей мама после очередного вечернего укола, — за ваше отношение к нам, за помощь. Вот деньги. Но с уколами всё. Попробуем начать жить.

— А может, постепенно? — спрашивает Мотя. — Сразу-то обрывать дюже опасно.

Мама смотрит на Мотю не понимая.

— Случаи бывают: сердце может не выдержать.

— Вы так думаете? — спрашивает мама. — Ну, хорошо, давайте попробуем перейти на один.

— Неделю один, потом через день, а там — с Богом! — певуче говорит Мотя.

Мама обнимает её.

— Спасибо вам большое. — И повторяет: — Вы столько делаете для нас, у меня не хватает слов благодарности.

— И не надо. Все мы делаем, что положено.


Отец стал просыпаться. Появились признаки беспокойства.

Телевизор он ещё смотрел, но теперь стал следить за мамой — она поливает свои цветы и деревья, она понесла на улицу мусор, она присела к столу записать план завтрашнего урока. Что-то он пытается понять и не понимает. С того дня, как его ввели в дом, он ни разу не заговорил. И, казалось, не осознавал, где он. Сохранялись лишь животные инстинкты, работали лишь пять чувств. Мясо или курица жарятся, у него раздуваются ноздри. Проснувшийся сейчас интерес — любопытство зверька: что это вокруг него движется, мельтешит? Первое его слово после больницы — «хочу». Не дожидаясь общего ужина, он потребовал себе ватрушку.

Из желания ли привязать меня к дому, или просто чтобы занять себя и меньше думать, мама почти каждый день что-нибудь пекла, и запах домашнего теста жил теперь живым существом во всех порах нашего жилья. Занимаясь в своей комнате, я гадала, что сегодня печёт мама на ужин: сметанник, шанежки, беляши?

Мама удивлённо повернулась к нему, услышав его «хочу».

— Ватрушку?

Он кивнул.

Есть он продолжал так же жадно и неопрятно, глотал не жуя, но вот в какой-то из вечеров тыльной стороной ладони, доев, вытер мокрые губы. Мама поспешила дать ему салфетку.