один раз - уж очень Екатерина Васильевна меня уговаривала. С подачи Максима

Георгиевича, конечно. Кто ж еще мог сообщить ей о том, что я пою?

- Какой у вас чудный голос, Александра! - воскликнула она, вытирая

увлажнившиеся глаза. - А какая дивная песня! Прямо за душу берет. Правда,

Максимка? Почему ты молчишь?

Под его пристальным взглядом я покраснела и отвела глаза.

- Я с тобой полностью солидарен, бабушка. У Александры Юрьевны действительно

прекрасный голос - сильный, чарующий... сводящий с ума...

Я зарделась еще пуще.

- Ну что вы меня смущаете, - отмахнулась я. - Голос как голос. Ничего

выдающегося.

- Позвольте об этом судить нам с бабушкой, - ласково улыбнулся он и, взяв мою

руку, прижался к ней губами. - А румянец вам к лицу. Поэтому смущать вас - одно

удовольствие.

- Ну ладно, Максимка, - взъерошила внуку шевелюру Екатерина Васильевна, - не

заставляй девушку краснеть. Ты это умеешь, я знаю. И как вы его терпите,

Александра? Он бывает таким невозможным.

- Невозможным - да, но таким милым, - улыбнулась я и нежно провела рукой по

его заросшей щетиной щеке. Он замер, челюсти его сжались. Он едва сдерживался,

чтобы не поцеловать меня. И я убрала руку, чтобы не искушать. А так хотелось

прильнуть к этим суровым губам, прижаться к сильному телу...

- Ну что, идем обедать? - приглашающим жестом показала Екатерина Васильевна

на стол.

А там чего только не было: фаршированные перцы, пирожки с капустой и

картошкой, какие-то соленья собственного приготовления, огурчики,

помидорчики, всевозможная зелень, фрукты и бутылка домашнего вина. Мы

поели, выпили. Я разговорилась, начала травить анекдоты, в общем разошлась не

на шутку. Максим Георгиевич и Екатерина Васильевна буквально падали под стол

от смеха. Потом мы пели под гитару. А в конце вечера Екатерина Васильевна

поставила пластинку со спокойной мелодичной музыкой и деликатно вышла из

гостиной, в то время как мы с Максимом Георгиевичем танцевали, прижавшись

друг к другу. Он снова и снова пропускал мои волосы сквозь пальцы, шептал на ухо

какие-то ласковые слова. А я счастливо улыбалась, вдыхала его мужской запах,

таяла в нежных объятьях.

Мне постелили в спальне Максима Георгиевича, сам он расположился в гостевой

комнате. Мы почистили зубы, молча улыбаясь нашим отражениям в зеркале,

пожелали друг другу доброй ночи и отправились по кроватям. Этой ночью я спала,

как младенец, с блаженной улыбкой на губах.

На утро я проснулась в липком поту. Нахлынуло осознание происходящего.

Стыдом опалило щеки, стало трудно дышать.

Что я делаю? Почему я здесь? Что, черт возьми, на меня нашло? Я танцую, смеюсь,

сплю - рядом с мужчиной, с которым не смогу остаться. Чем я лучше Елены

Вячеславовны и всех тех женщин, которых так открыто осуждала? У меня есть

жених, он любит меня, верит мне, а я...

Я чувствовала себя гадкой, мерзкой, грязной.

От близости Максима Георгиевича кружилась голова, тело покрывалось

испариной. А желание оказаться совсем рядом, утонуть в его объятьях было

настолько чувственным, сильным, неудержимым, что мне становилось страшно.

Слезы брызнули из глаз, орошая подушку и рассыпавшиеся по ней волосы. Я

сжалась в комочек, закрыла руками лицо и разрыдалась, всхлипывая как

маленький ребенок. Я не хотела расставаться с Максимом Георгиевичем. Я любила

его - любила так, что стыло под ложечкой. Хотелось выть от бессилия и отчаяния.

Но что я могла сделать в подобной ситуации?

Единственное, что было в моих силах, это сбежать. И я быстро оделась, начеркала

короткую записку, прошмыгнула в ванную, быстро почистила зубы, привела себя в

порядок и на цыпочках спустилась вниз. Прислушалась - в кухне что-то

шкворчало, Екатерина Васильевна бодро напевала незнакомый мотивчик. Я

накинула пальто, завязала шарф, обулась и выскочила за дверь. Жаль, что с

Екатериной Васильевной не удалось попрощаться. Надеюсь, она поймет. И

простит.

Я стояла на дороге и безуспешно пыталась поймать какую-нибудь попутку. Но

первого января весь мир словно вымер. Мимо меня еще не проехала ни одна

машина. А я простояла уже около часа. Слезы отчаяния залили лицо, превращаясь

на морозе в холодящие кожу ледяные дорожки. Пальцы ног я уже не чувствовала,

холод пробирал до костей. Но я была настроена решительно. Возвращаться я не

собиралась. Уж лучше пусть замерзну тут - и мой хладный труп похоронят под

каменной плитой с табличкой "Тут покоится неверная невеста".

Когда вдали показались очертания машины, я едва не закричала от радости. Уже

было плевать и на маньяков и на серийных убийц. В любом случае помирать - так

хоть в тепле.

Я открыла рот от удивления, когда наконец разглядела мчавшийся ко мне

автомобиль - белый "ягуар", из которого выскочил такой же белый Максим

Георгиевич и бросился ко мне, на ходу скидывая с себя пальто. Ни слова не говоря,

он закутал меня в него, подхватил на руки и усадил в машину. У меня зуб на зуб не

попадал и руки едва шевелились, иначе я бы не вела себя, как безголосая

марионетка. Максим Георгиевич молчал всю дорогу. Лишь бросал на меня полные

беспокойства взгляды. А я силилась держать лицо. Ну и пусть оно одеревенело. И

плевать, что нос красный и губы синие. Даже лучше, если он, наконец,

разочаруется во мне и не будет больше преследовать. Вызовет такси и отправит

куда подальше.

Екатерина Васильевна, увидев меня, зашмыгала носом и принялась вытирать

катящиеся по морщинистым щекам слезы. Я зажмурилась, чтобы не видеть ее

жалостливого, полного немого укора взгляда. Меня отнесли наверх, раздели - до

нижнего белья - и опустили в горячую ванну. Затем напоили горячим вином со

специями, насухо вытерли махровым полотенцем и, подождав, деликатно

повернувшись ко мне спиной, пока я сниму дрожащими руками лифчик с

трусиками и переоденусь в пижаму, уложили в постель. Уже в кровати я

почувствовала соль на губах, провела пальцами по щекам и обнаружила, что

плачу. Закрыла ладонями лицо и разрыдалась - беззвучно, вздрагивая всем телом.

И вдруг услышала полный боли голос:

- Саша, пожалуйста, простите меня. Я не должен был преследовать вас. Чертов

эгоист! Я совершенно потерял голову. Ведь понимал, что ставлю вас перед

сложным выбором. Но я обещаю, что больше не побеспокою вас. Вы можете

оставаться здесь, пока не почувствуете себя лучше. Потом я отвезу вас домой и...

Надеюсь, те страдания, которые я неосознанно причинил вам, скоро забудутся и

вы будете счастливы.

Когда за Максимом захлопнулась дверь, я ощутила почти физическую боль.

Словно меня кто-то ударил в живот. Его слова разрывали меня изнутри. Хотелось

кричать, плакать, выть. Я уже соскочила было с постели, чтобы вернуть его, когда

почувствовала сильное головокружение. Все поплыло перед глазами и, я потеряла

сознание.

Вечером того же дня я попросила Максима Георгиевича отвезти меня домой. На

все уговоры Екатерины Васильевны остаться я только сильнее сжимала губы и

прятала заплаканные глаза.

Максим Георгиевич, не проронив ни слова, помог мне собрать вещи и отнес их в

машину.

В дороге мы не разговаривали - совсем. Это были самые тяжелые сорок минут в

моей жизни. Сердце разрывалось на части. Слезы застилали глаза. Я лишь

ожесточенно терла их кулаками и усиленно пыталась сфокусировать взгляд на

проплывавших мимо деревьях. Я ненавидела себя - за слабость, нерешительность

и за еще кучу своих недостатков. Когда-то люди боролись за свою любовь, дрались

на дуэлях, бросали все и ехали за супругами в ссылку, умирали во имя любви. Я же

сижу рядом с любимым человеком и вместо того, чтобы наслаждаться

счастливыми мгновениями, беззвучно реву, боясь поднять на него глаза.

Дура! Сама виновата. Не нужно было переходить черту. Позволила себе слишком

многое. Вот и расплачивайся теперь. И не разводи влажность. Уж этим вряд ли

сейчас поможешь.

Я с силой втянула воздух, вытерла мокрые щеки и, сделав над собой усилие,

взглянула на Максима Георгиевича. И слезы вновь заструились по щекам: его