Заика вздернул подбородок:

– Агнесса в Константинополе, пппри дворе Марии. А мать в своих вдовьих поместьях – в Латакии и Джебалии. Присмирела, о бедных заботится, церкви строит. Святая стала, кроткая. Письма мне ласковые пишет. Я с ней примирился. Одна Филиппа осталась в Антиохии, замуж идти отказывается, неземную любовь ждет, дурища. Это все эти куртуазные истории про всяких Ланселотов и Гвиневр ее с толку сбивают.

Пасынок никогда не был особо крепок умом, всегда был капризным и самовлюбленным, и княжеская корона хоть и прибавила ему высокомерия, но из-под его надменности по-прежнему, как кривые ноги из-под короткой котты, торчали его неопытность и неуверенность.

– Кузине Констанции есть, что замаливать, – Раймунд Сен-Жиль поджал тонкие губы.

Заика и не подумал за мать вступаться, а Шатильон не стал расспрашивать. Все, что касалось Констанции, стало неважным, он даже не помнил, любил ли ее когда-либо. Словно спустился в царство мертвых, куда не проникали даже воспоминания об оставшихся наверху. Жослен огляделся, скорчил мину:

– Н-да, тут не очень уютно… – Обернулся к Заике: – Князь, как только выберетесь, похлопочите за нас на свободе.

– Ппппочему я?

– Потому что вам долго сидеть не придется. Вы родич Мануила, а Нуреддин не станет связываться с ромеями. Он греков боится. Василевс непременно поспешит вас выкупить. Вы для всех – самый подходящий правитель Антиохии.

– Что значит «самый ппподходящий»? Я единственный законный правитель Антиохии! – Бо надулся, выпятил губу точь-в-точь, как это делала Констанция, и у Шатильона засосало в груди.

– Не думаю, что Нуреддин беспокоится о законности, но он вряд ли захочет, чтобы Иерусалим прислал в Антиохию воинственного Онфруа де Торона. Или чтобы Византия просватала Филиппу за какого-нибудь могущественного греческого Галахада!

Заика покраснел, забрызгал слюной, перебираясь через слова, как через каменистое поле:

– Византия никогда нннне позволит никому другому ппправить Антиохией, я – брат императрицы! Ззззато вам, Куртене, тут еще ссссидеть и ссссидеть. Вашу-то сестрицу из королевской постели попросили.

Шатильон вскочил на ноги:

– Друзья, не стоит ссориться. Бо, сын мой, конечно, ты освободишься первым. Ты о Паскале тогда позаботься. Тамплиерам труднее всех из плена вырваться, а у Амальрика, небось, куры золота не клюют, если ему Египет теперь дань платит?

Бо напыжился, давая понять, что сам решит, о ком заботиться, но Шатильон не замечал, суетился как радушный хозяин: разбросал вдоль стен солому и тростниковые циновки, показал, в каком углу подземелья расположен нужник над бездной, где вода капает со свода:

– Заика, устраивайся в углу. Жослен, тащите вашу охапку ко мне поближе.

Потирал руки, объяснял здешние порядки, строил планы:

– С утра можем вместе молиться, потом упражнения. Это важно, это держит. Будем состязаться, соревноваться. У нас шахматные фигурки имеются, из мякиша вылепили, будем играть. Арабский с тюремщиками учим, они охотно помогают, думают, так мы к их магометанской вере придем, но Господь хранит. Раз в неделю во двор выпускают, бреют, сволочи, тупыми ножами, зато можно побыть на воздухе, на солнце…

Новичков, конечно, жаль, смертельному врагу не пожелаешь тут оказаться, но какое счастье, что они с Паскалем больше не одни!

Сен-Жиль сморщил длинный нос:

– Воняет тут у вас. Я, пожалуй, у окна устроюсь.

Шатильон чувствовал неприязнь графа Триполийского и не хотел ссоры, но под окном было место Паскаля, а Лаборд, Рено знал, никогда не станет спорить. Но здесь, в его, Шатильона, яме, не знатность все будет решать. Само вырвалось:

– У окна Паскаль.

– Брат-храмовник подвинется, не так ли?

Паскаль безропотно отодвинул ногой драное одеяло и свои поделки:

– Мне все равно, где ангела-хранителя во сне видеть. Скажите, а тамплиеры были с вами в бою?

Жослен угрюмо пробормотал, избегая взгляда Лаборда:

– Были и рыцари, и сержанты. Шесть десятков рыцарей погибло, говорят, только семеро спаслось. Вы же знаете, брат-храмовник, неверные собаки оставляют в живых только тех, за кого надеются получить выкуп.

Все безмолвствовали, поэтому Рено воскликнул с нарочитой веселостью:

– Ну, за меня им вряд ли кто даже старый плащ отдаст. И Мануил, последняя надёжа христианских пленников, тоже не станет печься о тех из нас, кто его Кипр разорял.

Сен-Жиль отмахнулся от мухи, но так резко и с такой досадой, словно Шатильона отгонял. Триполи был низеньким и невзрачным, его нос перевешивал, но вел себя с раздражающим высокомерием. Жослен взбил сапогом жидкий слой соломы:

– Рейнальд, все же ромейская императрица – ваша падчерица. А у меня, как правильно заметил наш остроглазый Заика, родственниц в постелях помазанников больше не имеется.

Рено не ответил. Безнадежное положение Жослена не утешало, но ему легче было с такими же покинутыми, как он сам. Граф Триполийский даже к новому князю Антиохии относился свысока, а Заика вообще никого, кроме себя, не замечал. Хотя нет, рослый и крепкий Бо после каждой фразы оглядывался на замухрышку Сен-Жиля. Он его побаивался, как огромный барбос порой побаивается злой кошки. Но Куртене, Шатильона и Паскаля оба владетельных принца за равных явно не считали: Лаборд – простой брат монашеского рыцарства, у парвеню Шатильона больше ни кола ни двора, а лишившемуся Эдессы Жослену король, правда, пожаловал в лен некоторые земли вокруг Акры, да их на арену для турнира не хватило бы. Однако Рено не собирался терпеть тут, в каземате, чужую спесь. Без злорадства, но твердо сказал:

– Нуреддин не любит отпускать знатных пленников. Ему приятно иметь франкских принцев в своих закромах. Мы у него вроде драгоценных камней в сундуке скряги. Так что у всех нас тут только одна эта темница, придется поровну делить ее на графства и на княжества.

Явился Али, как всегда, лениво ругаясь, спустил на веревке корзину с ужином. Принцы вскочили, закричали, требуя освобождения, встречи с Нуреддином. Еще не знали, как напрасны тут вопли и мольбы. Шатильон вытащил из корзины грязную миску с чечевичной кашей, пресные лепешки-питы, финики и изюм:

– Черт бы их драл, нас втрое больше, а еды столько же.

Боэмунд сморщился, увидев грязно-бурую массу, Жослен тоже отпрянул, учуяв вонь кушанья:

– Этой гадости и так слишком много.

– Раньше было еще хуже. Одним рисом пытались нас кормить. Но на таком количестве пищи нам не выдержать. Мы ослабнем. Надо добиться, чтобы увеличили порции.

– И чтобы не давали этой дряни, – вознегодовал Заика. – Я хочу мяса и вина.

Один Паскаль невозмутимо зачерпнул ложкой мерзкую бурду, пробормотал слова псалмопевца «Были слезы мои мне хлеб, день и ночь» и принялся за еду.

– А как вы собираетесь добиться своего, Шатильон? – Сен-Жиль недобро сузил пронзительные глаза.

– Тут есть только один способ настоять: отказаться есть и быть готовым голодать до конца, если не уступят.

Заика дрыгнул ногой:

– Мерд, я не позволю проклятым басурманам морить меня голодом. Я с вами, Рено, рискнем.

Сен-Жиль одним движением руки осадил вышедшего из-под его влияния князя:

– А вы уже пробовали таким образом чего-нибудь добиться, мессир?

– Пробовал, когда требовал освобождения умирающего Альберика.

– И тюремщики уступили?

Сен-Жиль спрашивал с сомнением, и Шатильону было приятно срезать его:

– Вы же видите меня перед собой живым, нет? – Однако, чтобы этот самоуверенный Триполи знал, на что идет, Рено добавил: – Правда, в отместку сволочи казнили труса и нытика Шарля. Если мы выставим требования, нам придется стоять до победы и быть готовыми к любому наказанию. Один раз сломаемся, уступим, нашим угрозам уже никогда никто не поверит. – Не удержался, поддел надменного триполийского урода: – Но может, граф, вы слишком любите свою красивую голову, чтобы рисковать ею?

Заика сидел с открытым ртом, ожидая решения желчного Сен-Жиля. Куртене уперся узким подбородком в колени и слушал, кусая губы. Триполи криво усмехнулся:

– Я не боюсь, я… – задрал подбородок, задумался, потом процедил с презрительной миной: – Я нахожу это неразумным. У вас, Шатильон, удивительное умение превратить плохую ситуацию в ужасную. Возможно, вы не цените собственную жизнь, но князя Антиохийского, – кивнул на Заику, – наверняка скоро выпустят, ему-то зачем своей головой рисковать? Опять же, брат-храмовник… – обернулся к Паскалю: – Вас не тревожит, что, когда тюремщики сердятся на несгибаемого Рейнальда де Шатильона, они имеют нехорошую привычку вымещать злобу на менее ценных узниках?

Лаборд спокойно поставил миску на пол:

– Нет, не тревожит. Если ценой моей жизни спасетесь вы, пусть будет так. Я все равно никогда не освобожусь, даже если бы король Амальрик за меня все сокровища Аравии предложил. Но смерть нисколько не хуже, чем эта жизнь, и я не настолько дорожу этим вонючим подземельем, чтобы не променять его на хорошее местечко в Царствии Божием.

Рено скрипнул зубами, он с самого начала почуял враждебность Триполи.

– Я не жертвую Паскалем, наоборот, я предлагаю всем действовать заодно, а не делиться на тех, кому есть что терять и кому нечего. Поодиночке нас сломят.

Сен-Жиль надменно проронил:

– Вы, Шатильон, и раньше были без царя в голове, и сейчас пытаетесь подбить нас на опасные действия. Я хочу выжить и хочу, чтобы выжили все остальные, а всё, чего вы хотите, это победить любой ценой, и чтобы мы строились за вами. Вы готовы развязать противостояние, в котором мы совершенно бессильны, а наши тюремщики всесильны.

Слова Сен-Жиля были, конечно, оскорбительны, и прежний Шатильон бросился бы на наглого заморыша – решить их спор силой. Но годы заключения изменили Рено, к тому же он тут дольше всех, он ответственен за новичков и потому не станет спорить. Готовность выжить любой ценой отвратительна, она противоречит рыцарской чести, но Сен-Жиль – умный, собака, и с собачьим нюхом выискал слова, подорвавшие готовность остальных бороться. Рено пожал плечами: