— Ни за что! Что я буду там делать?

— Спать. Сейчас сон — самое необходимое для вас.

— Но я не могла уснуть всю ночь!

— Конечно, вам нужно помочь, и наш дорогой доктор Бувье найдет подходящее средство. Согласны?

— Ни за что!

Мадемуазель Леони уселась поудобнее, откинула голову на подушки и прикрыла глаза.

— Тогда я вам не скажу, что собирается предпринять господин де ла Рейни.

— А он все-таки собирается что-то предпринять?

— А как же иначе? Разве он не сказал вам, что любит Альбана, как родного сына? Ну? Обещаете мне, что два дня будете отдыхать?

— Вы тиранка! Но я обещаю...

— Тогда слушайте: он поедет в Версаль и попросит аудиенции у короля...

— О господи! Благодарю тебя! Мадемуазель Леони предусмотрела все, кроме одного: именно этим утром доктор Бувье отправился вместе со всей своей семьей в Нидерланды. Два века врачи из рода Бувье лечили жителей королевского города, и никто из них не захотел расстаться с верой своих отцов.

Шарлотте пришлось удовольствоваться теплым молоком и отваром из липы с ромашкой. А дом тем временем сотрясался от проклятий ее кузины.

Мадемуазель Леони отличалась широкими взглядами и всегда считала, что главное — поступать по-христиански. Бог и молитва были для нее на первом месте, а уж как ему молятся — по-латыни или по-французски, — занимало ее гораздо меньше. Разумеется, она не оставалась равнодушной к различиям в обрядах и тонкостям вероисповедания, но ведь в стране Декарта и эдикта доброго короля Генриха IV, который, будто целительный бальзам, вылечил кровоточащие раны религиозных войн, можно было мирно обсуждать все вопросы. В стране, где царил порядок и где протестанты трудились на равных с католиками. Но вот их снова стронули с места, хуже того, их отправляли на галеры! И если бы только на галеры! А то и на казнь! Подумать только, сейчас, когда хорошего врача днем с огнем не найдешь, лучшего из докторов согнали с насиженного места! Что оставалось делать? Только плакать!


***


Де ла Рейни приехал в Версаль, и ему сказали, что король находится в оранжерее, где сейчас ведутся большие работы. Услышав это, он обрадовался: король, скорее всего, был в хорошем настроении, и, кто знает, может, его старания дадут добрые всходы? Он действительно нашел Людовика в оранжерее, которую намеревались увеличить вдвое. Зажав под мышкой трость, король что-то говорил и изображал обеими руками в воздухе геометрические фигуры, а окружающие благоговейно слушали его, будто оракула.

Случайно король заметил вошедшего де ла Рейни. Он тут же прекратил свою лекцию, опустил трость на землю, махнул рукой в знак завершения беседы и направился к главному полицейскому. По бесстрастному лицу короля невозможно было догадаться, сердит он или нет. Де ла Рейни поручил себя господу богу.

— А-а, господин де ла Рейни! Пришли полюбоваться нашими трудами? Апельсиновые деревья так выросли, что приходится строить для них новое помещение, и украсить его нужно гораздо лучше. Но полагаю, — добавил король, глядя на вымученную улыбку главного полицейского, — что вы приехали говорить не об апельсиновых деревьях.

— Так оно и есть, сир, за что я покорнейше прошу простить меня. Я чаще порчу ваше настроение, чем улучшаю его.

— Посмотрим, какие новости вы привезли на этот раз. Мы находимся в прекраснейшем расположении духа и хотели бы сохранить его как можно дольше. Так о чем пойдет речь?

— О моем молодом кузене Альбане Делаланде, который напал на господина де Лувуа, когда тот выходил из Арсенала два дня тому назад.

— Невеселое дело. Странная выходка, которую трудно объяснить и понять. Этот человек сошел с ума?

— Нет, сир, он был в ярости. Молодой человек был вне себя от отчаяния.

— Давайте отойдем в сторону. Мне не хочется, чтобы наш разговор услышали. Если я вас правильно понял, молодой человек действительно хотел убить моего министра, и вы не можете не признать, что это случай серьезный. Де Лувуа едва не отдал богу душу.

— Благодарение богу, господин министр остался жив.

— Но намерение убить существовало, что с этим поделать? Это уже само по себе преступление.

— Но я не хотел бы, чтобы это преступление показалось вам непростительным. Его величество король настолько выше простых смертных, что ему невозможно понять, как может действовать несчастный молодой человек, страстно влюбленный в благородную даму и узнавший, что другой сделал ее жертвой своей похоти, поправ все права чести... и не имея никаких оправданий...

Людовик остановился и посмотрел своему главному полицейскому прямо в глаза.

— Только не говорите мне, что речь снова пойдет о мадам де Сен-Форжа.

— Увы, именно о ней. Делаланд нашел ее в ту ночь, когда она сбежала из монастыря, и привез в дом мадам де Брекур. С тех пор он ее любит.

— Он ее любовник?

— О, сир! Ваше величество прекрасно понимает, какая пропасть отделяет знатную даму от молодого человека, служащего в полиции. И то, что теперь она стала вдовой, совершенно не изменило положения вещей.

— Он ваш кузен! Это уже немало!

— Король бесконечно добр, но Делаланд не видит в этом родстве большого преимущества. Он едва осмеливался коснуться ее платья, и то, что другой, полагая себя всемогущим, посмел осквернить ее честь, привело его в бешенство. Едва он только узнал, что она вновь похищена, чаша переполнилась, и он, забыв все титулы, кинулся мстить за ее позор и за собственное отчаяние. Разве... это невозможно понять? — спросил де ла Рейни с внезапной робостью.

— А что, если бы виновником насилия стал я?

— Сир! У короля благородное сердце, он не чудовище, ослепленное собственным всемогуществом. Такого и представить себе невозможно.

— Да, разумеется. Я полагаю, его еще не осудили?

— Нет еще, но не замедлят это сделать. И, боюсь, приговор будет самый суровый...

— Смертная казнь, без сомнения.

— Король вынес приговор... Но король может и помиловать. Судьи не обойдут вниманием Его поручительство...

Де ла Рейни поостерегся напомнить королю — это было бы крайней бестактностью! — что когда-то Его величество смягчил приговор, вынесенный суперинтендантом Фуке. Людовик двинулся по дорожке, опустив в задумчивости голову. Некоторое время собеседники шли молча, поглядывая на позолоченные ящики и блестящие листья апельсиновых деревьев. Когда король наконец остановился, его лицо было столь суровым, что сердце де ла Рейни сжалось.

— На этот раз я не могу помиловать.

— Но ведь господин министр жив!

— Да, конечно. Но он был на волосок от гибели. Его смерти желали всерьез. Поймите меня, де ла Рейни, я проявил бы милосердие, но сейчас это невозможно. Де Лувуа ненавидит добрая половина королевства. Помиловать вашего кузена значит молчаливо поощрить его врагов, которые не замедлят этим воспользоваться и повторят покушение. Де Лувуа несет на плечах груз всего содеянного им в нашем королевстве... Я не могу нести этот груз и делать всю ту грязную работу, которую делает он. Он мне нужен, и нужен живой. Значит, нужно дать всем острастку.

— Сир! — взмолился де ла Рейни со слезами на глазах. — Отмените, по крайней мере, смертную казнь. Мальчик так верно и преданно служил Вашему величеству... И он мне так дорог!

— Я верю... Мы согласны избавить его от позорной веревки. Мы возведем его во дворянство, и он будет казнен, как благородный дворянин, его шеи коснется меч. В конце концов, он ведь зовется де ла Ланд, не так ли?

Что тут можно было сказать? Только изъявить благодарность, что и сделал де ла Рейни убитым голосом. Он готов был уже удалиться, но король вдруг задержал его:

— Еще одно слово! Пусть ваша юная приятельница не разыгрывает из себя расиновской героини и не приносит себя в жертву своему мучителю. Она обречет себя на адские муки и не получит взамен ничего... Кроме обещания, которое будет тут же забыто.

— Но если Ваше величество придерживается такого мнения относительно господина министра, то почему король так защищает его, обеспечивая ему полную безопасность? Де Лувуа только что надругался над жизнями трех добрых католиков, и весь двор будет за это ему аплодировать?

— Нет. Интересы государства вынуждают меня поддержать сейчас его должность, титул и полномочия, но в свой час он почувствует всю тяжесть моего гнева. Уже сейчас ему будет запрещено предпринимать какие-либо попытки приблизиться к мадам де Сен-Форжа и даже подходить к ней ближе чем на пять туазов![39]

— Последнее похищение было делом рук шевалье де Лоррена, а не господина де Лувуа. И если жертва будет отправлена в какое-нибудь захолустье, никакие запреты короля не остановят министра, — откровенно высказал свое мнение де ла Рейни, терять которому было уже нечего.

— Вы предпочитаете, чтобы ради ее безопасности я отправил мадам де Сен-Форжа в изгнание? Например, в Испанию к моей племяннице?

— Французы не обладают в Испании иммунитетом... Мадам де Сен-Форжа рискует не доехать до Мадрида...

Людовик нетерпеливо махнул рукой.

— Ваша логика убийственна, господин де ла Рейни. Я сообщил вам, что собираюсь сделать, но если она предпочитает монастырь...

Господин де ла Рейни подумал, что монастырь не защитил мадемуазель де Ленонкур от посягательств ее поклонника, но оставил эти мысли при себе. Ему ничего не оставалось, как довольствоваться предложениями короля. Он поблагодарил Его величество, поклонился и направился к карете, с трудом удерживая наворачивавшиеся на глаза слезы.

Неделю спустя Альбана Делаланда приговорили к смертной казни через лишение головы, избавив его также от допроса с пристрастием, который обычно предшествовал вынесению подобного приговора. Альбан выслушал приговор с полным спокойствием. Он прекрасно знал, что посягнул на недосягаемое и что надеяться ему не на что. Де ла Рейни сообщил Альбану, что попытка похищения не удалась, Шарлотта избежала плена и король пообещал оградить ее в дальнейшем от подобных попыток. С души Альбана свалился камень. Если обожаемая им Шарлотта отныне в безопасности, он согласен был умереть. Смерть его не пугала, он все равно никогда бы не был вместе с любимой... Счастливая встреча ждала их разве что в загробном мире...