— Черт побери, шевалье! — заговорил он как-то утром, когда они вдвоем прогуливались вокруг пруда с карпами, воспользовавшись солнышком, весьма редким в этом октябре. — Кто бы мог подумать, что бедный де Сен-Форжа занимал такое место в твоем сердце! После его смерти ты стал унылее осеннего дождя.

— Монсеньор, как всегда, преувеличивает, — вздохнул де Лоррен. — Конечно, я любил славного мальчика, он был самым милым и покладистым из наших товарищей, но больше всего я сожалею об обстоятельствах, при которых он нас покинул, заплатив жизнью за сущие пустяки.

— Напрасно ты так говоришь. Что может быть естественнее, чем встать на защиту собственной чести?

— Спору нет, но он взялся защищать ее слишком поздно. Если бы он принял меры, какие должен был бы принять, когда мадам де Монтеспан привела к нам прекрасную Шарлотту в день открытия Зеркальной галереи, он был бы по-прежнему с нами.

— На какие меры ты намекаешь?

— Намекаю? Нет. Я должен был бы их потребовать решительно и категорически. А как иначе? Женщина, которая исчезла на несколько месяцев неизвестно с кем и куда, вдруг появляется с елейным выражением лица, невероятно похорошевшая, и рассказывает совершенно нелепую историю. И ее принимают с распростертыми объятиями, с ней беседуют, ее поздравляют. Сам король дарит ей свое расположение, а наш де Сен-Форжа, ни о чем не беспокоясь, мило улыбается и глупейшим образом присоединяется к тем, кто бурно аплодирует рогам, которые она ему наставила. На деле ее нужно было отправить на несколько месяцев... или лет в отдаленный монастырь, чтобы опомнилась и пришла в себя. В монастыре ее бы научили добропорядочному поведению!

— Ты забыл, что собой представляет это грубое чудовище де Лувуа! Судя по слухам, он совсем потерял голову. Говорят даже, что он до того разбушевался, что досталось его бедной идиотке супруге, и она тут же объявила войну новой фаворитке в охотничьем домике.

— Я ничего не забываю. Если бы де Сен-Форжа рассказал мне обо всем, я бы научил его, что нужно делать, и при необходимости помог.

— И что, по-твоему, нужно было делать?

— Повторяю: заточить в монастырь, а еще лучше разыграть похищение, которое отнесли бы на счет министра, и покончить с ней в каком-нибудь укромном местечке, где потом ее нетрудно было бы обнаружить. Можно было бы повторить историю со сторожем из замка Кланьи, только нашел бы он не замерзшую женщину, а окоченевший труп. Герцог невольно отшатнулся.

— Какой ужас! Я не знал, до какой степени ты дикарь.

— Я не дикарь, я трезвый практик. Это создание мало чего стоит, а де Сен-Форжа получил бы недурное наследство, и оно послужило бы ему утешением.

— Какое наследство? Когда он на ней женился, красота была ее единственным приданым, так что брак если и имел выгоду, то только для нее.

— Картина изменилась после трагической гибели мадам де Фонтенак. Молодая дама получила не только весьма солидное наследство, но еще и сокровище, о котором, во-первых, никто не знает, а во-вторых, даже вы, месье, могли бы мечтать.

— Что за глупости ты болтаешь!

— Я говорю истинную правду. Старый граф де Сен-Форжа, отец Адемара, в свое время побывал в Индии, и в это же время там находился и барон де Фонтенак, который на его глазах приобрел необыкновенные сокровища. Жена Адемара внушала ему, что у них в доме никто и никогда о сокровищах не слышал и что это не более чем легенда.

— Почему ты не веришь ей? И о каких сокровищах идет речь?

— О драгоценных камнях. Рубинах, изумрудах, сапфирах... Но главное — о большом желтом бриллианте, который называется «Глаз...»... уж не помню, какого-то местного божества.

Как только герцог услышал о драгоценных камнях и бриллианте, глаза у него заблистали, как две черные звезды. Стоило ему услышать о драгоценностях, и он был готов на любое безрассудство.

— Иисус сладчайший! И наш Адемар пальцем не пошевелил, чтобы завладеть этими сокровищами? Подумать только! Крошечное солнце! Да я на его месте разобрал бы дом по кирпичику, но нашел бы их!

Шевалье постарался придать своему лицу смущенное выражение, явно ему не свойственное и чуждое.

— Трудно себе представить монсеньора каменщиком! Но если говорить об Адемаре, то он предпринял попытку... Даже весьма дерзкую, признаюсь...

Глаза герцога увеличились вдвое.

— Не станешь же ты утверждать, что ограбление особняка, произошедшее несколько месяцев тому назад, — это дело его рук?

— Эхе-хе-хе...

— Невероятно. Но наш покойный друг не был способен на подобную дерзость. Ты уверен, что не помогал ему?

Шевалье де Лоррен горделиво выпрямился.

— С вами невозможно иметь дело, монсеньор, вы видите меня насквозь. Признаюсь, я принимал участие в этом деле, но мы немногого достигли. Трех часов для поисков оказалось маловато. Нужно было поселиться в особняке, Сен-Форжа там и жил время от времени, но, должен признать, он неправильно использовал свое пребывание в доме Фонтенаков. Бриллиант мало-помалу стал легендой и для него. Его дорогая супруга убедила его, что ее отец расстался с бриллиантом.

— Только если барон лишился ума, — запротестовал герцог. — Коллекционер никогда добровольно не расстанется с предметом своей страсти. Это против его природы. Можешь мне поверить. А как она объясняла это свое утверждение?

— Говорила, что отец очень любил ее и непременно открыл бы ей тайну сокровища, если бы оно существовало. А вот от жены он мог это утаить, опасаясь ее жадности.

— Второе утверждение вполне правдоподобно. Но первое не выдерживает никакой критики. Когда барон умер, его дочь была слишком мала, чтобы говорить с ней о драгоценных камнях. К тому же она женщина, а женщины не способны ценить драгоценные камни, они для них лишь украшения, — без тени улыбки заявил герцог, сам похожий на живую витрину для украшений.

— Неужели, будь у вас этот бриллиант, вы не носили бы его как украшение?

— Большой золотистый бриллиант? Разумеется, носил бы, мой дорогой. Я брюнет, и желтое мне очень идет. Я так и вижу его на отвороте шляпы.

— Ваш брат очень бы вам завидовал, потому что у него нет такого бриллианта. Но мы отвлеклись от темы разговора. И, возвращаясь к ней, повторяю: я глубоко сожалею, что Сен-Форжа не заточил свою супругу в монастырь, и думаю, как бы нам исправить его ошибку.

— Ты хочешь отправить ее к монахиням?

— Да, и желательно на всю жизнь. А вы после этого попробуете добиться от короля, чтобы особняк Фонтенаков был передан мне в дар как утешение за потерю моего самого дорогого друга.

— Я думал, что я твой самый дорогой друг, — жалобно произнес герцог.

— Так оно и есть, не сомневайтесь, монсеньор, но Его величеству вы скажете по-другому.

Однако герцогу план шевалье не показался убедительным.

— Твой интерес мне понятен, но я не вижу своего. Если ты завладеешь этим проклятым камнем, мне его никогда не увидеть...

— Как вы можете так говорить, монсеньор? Я вам его продам, — тут же заявил шевалье, выставив вперед ногу и отвесив изящнейший поклон.


***

После этой «высоконравственной» беседы шевалье де Лоррен продолжал разжигать слухи, которые очерняли Шарлотту, не переставая в то же время искать средство, какое могло бы окончательно ее погубить. Для начала он решил, что неплохо было бы уличить ее в тайной склонности к протестантству. Наверняка среди ее предков нашелся бы хоть один какой-нибудь приверженец этого религиозного течения, — и тогда становилась объяснимой ее неприязнь к монашеской жизни, к которой изначально готовила ее мать. Но путь этот был слишком тернистым, он требовал усердных изысканий и уж точно нескольких лжесвидетельств. Прекрасный Филипп хоть и был от природы ленив, но, добиваясь цели, действовал крайне энергично, выбирая при этом самый короткий путь. Он решил разыграть карту де Лувуа.

Для постоянного обитателя дворца «случайно» повстречать министра не представляло никакого труда: нужно было только прогуливаться с беззаботным видом неподалеку от Зала совета в ожидании, когда совет закончится. Найти предлог для разговора представлялось более сложным делом: ни шевалье, ни министр никогда не испытывали друг к другу симпатии. Принц королевской крови, чьи предки владели Лотарингией, считал де Лувуа выскочкой. Министр де Лувуа, ценя в себе мужские достоинства, не видел никаких достоинств в фаворите королевского брата. Чтобы все-таки заговорить с де Лувуа, шевалье пошел на хитрость. Он наблюдал за дверями Зала совета издалека и, как только они открылись, побежал со всех ног, словно бы догоняя кого-то. Заметив свою жертву, он врезался в нее с разбега, вышиб трость, портфель и едва не повалил с ног, но все-таки ухитрился не сделать этого. А потом изобразил на лице смущение и конфуз.

— Тысяча извинений, господин де Лувуа! Поверьте, я крайне огорчен... Но я так торопился, надеясь догнать приятеля, которого увидел в конце галереи. Надеюсь, по крайней мере, что я вас не ушиб? — добавил он, подбирая сафьяновый портфель и подавая его министру.

— Нет, нет, благодарю вас, — отозвалась «жертва», получив из рук другого придворного трость.

Шевалье осветил лицо самой ослепительной из своих улыбок и заботливо осведомился:

— Не изволите ли опереться на мою руку и немного пройтись со мной? Я, надо сказать, как раз думал о вас.

Удивление помешало де Лувуа отказаться от предложения с присущей ему грубостью, и он оперся на любезно протянутую ему руку. От толчка у него сильно разболелась больная нога, и он охотно осыпал бы проклятиями неуклюжего торопыгу, но, памятуя, что имеет дело с «нежным» другом непредсказуемого брата короля, сдержался. К тому же ему было любопытно узнать, зачем он понадобился шевалье.