— А где же герцог?

— Во Фромоне у шевалье де Лоррена. Шевалье устраивает там праздник.

— А вы почему не там? Вас не пригласили?

— Пригласили, конечно. Но признаюсь, это празднество мне неинтересно. Лоррен задумал его, когда узнал из записки мадам де Ментенон, что король, весьма разгневанный в отношении своей невестки, собирается сообщить ей об этом. Лоррен тут же убедил герцога поехать к нему в гости, ничего не говоря о том, что грозит герцогине. Он хотел быть уверенным, что муж никоим образом не сможет оказать поддержку своей жене. Около герцогини сейчас только Грансей, а она будет просто счастлива, рассказывая любовнику о горе своей госпожи. Де Лоррен заранее радуется ее рассказу. А я...

— Шевалье смертельно на вас рассердится.

— Нет. Я сказал, что поеду к вам лечиться, что в такую жару я не могу подвергать себя опасности и скакать по дорогам. Он меня знает, и мое решение ничуть его не удивило.

— Но ведь вы прискакали в жару предупредить меня, Адемар! Вы знаете, дело кончится тем, что я буду вас очень любить, — в восторге проговорила Шарлотта. Она встала на цыпочки и поцеловала мужа в щеку. — Прикажите запрягать. Я приготовлю дорожную сумку и тотчас отправлюсь в путь. Бедная герцогиня Елизавета! Как можно поступать с ней с такой низкой жестокостью! Кстати, где она сейчас?

— В Сен-Клу. По крайней мере, на своей земле. А это совсем другое дело, чем в Версале. Там сад сейчас благоухает розами. Да вы и сами, я думаю, помните...

В самом деле, Шарлотта нашла герцогиню в парке, она прогуливалась маленькими шажками по аллеям между цветущих куртин. Ее парк имел мало сходства со строгим великолепием партеров вокруг замка «короля-солнца», но его благоуханное и яркое очарование целительно воздействовало на раненое сердце герцогини. В платье из лиловой тафты, которое Шарлотта видела на ней не меньше двадцати раз, и в большой соломенной шляпе вроде тех, в какие наряжался герцог, разыгрывая из себя садовника, она шла, тяжело опираясь на трость, в совершенном одиночестве.

Увидев спешащую к ней графиню де Сен-Форжа, герцогиня радостно воскликнула:

— Шарлотта! Как я рада вас видеть!

Намереваясь поцеловать ей руку, Шарлотта готова была уже опуститься чуть ли не на колени, но герцогиня удержала ее.

— Вы не боитесь подхватить мою болезнь? — поинтересовалась она.

— Болезнь? Мадам немного похудела и побледнела, но я не вижу никаких тревожных симптомов.

— Я стала прокаженной, моя дорогая! Все бегут от меня.

— Мадам может убедиться, что не все, видя меня перед собой.

— Вы здесь только потому, что еще ни о чем не знаете. А дело в том, что я получила...

— Недобрый отзыв короля, переданный вашим духовником? Я знаю об этом. Господин де Сен-Форжа только что рассказал мне, каким недостойным образом отозвалось на него ваше окружение.

— Ваш муж? А разве он не уехал вместе со всеми остальными на праздник к демону де Лоррену?

— Представьте себе, нет. Он сослался на плохое самочувствие и примчался в Сен-Жермен, чтобы известить меня, что здесь происходит.

— Он? Поверить не могу!

— Более того, он всю дорогу скакал верхом, чтобы не терять ни секунды. Я сама была крайне удивлена и подумала, что, быть может, выйдя за него замуж, я не так уж прогадала. Он не без странностей, но сердца у него, возможно, больше, чем нам кажется. В любом случае он вас любит, мадам.

— Что ж, хотя бы один из многих... Но вернемся к прозе жизни. Я думаю, вы не обедали?

— Нет. Не хотела терять времени.

— Ну так пообедаем вместе. Я чувствую, что проголодалась.

Оставив в стороне правила этикета, они сели за стол только вдвоем. Герцогиня отослала охрану, и две женщины обедали, как делали бы это две богатые горожанки.

— Со мной обращаются, как с лесным чудовищем, но в этом есть преимущество: буду хотя бы жить так, как мне нравится.

За столом они говорили о пустяках, поглядывая на лакеев, которые бесшумно подносили и убирали блюда, и только в кабинете герцогини Шарлотта узнала обо всех «преступлениях» Ее королевского высочества. Разумеется, она нисколько не сомневалась, что одно из ее писем к тете Софии Ганноверской, — а скорее всего не одно, а гораздо большее количество — было распечатано, что само по себе было постыдно унизительно. Но на этот раз дело было не в письмах. На этот раз ей в упрек ставили неумение сдерживаться в своих высказываниях. Когда-то король одобрял прямоту своей невестки, смеясь вместе с ней над ее «вольностями». И в окружении короля утвердилось мнение, что в герцогине Орлеанской много «мальчишества».

Теперь пункты обвинения были следующими. Во-первых, в одном разговоре, возможно несколько легкомысленном, речь зашла о красоте монсеньора дофина, и герцогиня Орлеанская, рассмеявшись, заявила, глядя принцу в глаза, что, «появись он перед ней даже голышом», он ни за что не смог бы ее искусить. Второе преступление: герцогиня находила естественным, что у ее фрейлин случаются любовные приключения. И последнее: герцогиня насмехалась над очаровательной принцессой де Конти из-за ее бесчисленных поклонников.

— Вот все мои преступления! — заключила герцогиня Елизавета. — Я ничего от вас не утаила.

— А я не вижу в них ничего такого, что могло бы быть сочтено преступлением. И что же сказал король?

При упоминании Его величества слезы показались на глазах «виновной».

— Вы даже вообразить этого не сможете! Он сказал... во всяком случае, так мне передали... что если бы я не была его невесткой, он бы «отстранил» меня от двора!

И она горько заплакала.

— Из-за таких-то пустяков? — не поверила изумленная Шарлотта.

— Да, из-за таких пустяков! Во времена мадам де Монтеспан мы бы все только посмеялись, но теперь меня все чураются, я всех шокирую, и меня не желают видеть при дворе кающейся шлюхи, которая хочет, чтобы все забыли о ее похождениях, и разыгрывает неземную добродетель, превращая мало-помалу нашего «короля-солнце» в жалкий огарок!

— Странно и смешно! Могу я осведомиться, что намерена предпринять мадам герцогиня?

— Воспользоваться единственным оружием, которое у меня осталось: написать королю! Вот мои черновики, — добавила она, собирая разбросанные на столе листочки.

— Если Ваше королевское высочество соизволит прислушаться к моему совету, то, мне кажется, ей стоит оставить в стороне свои черновики. Мадам обладает удивительным даром слова, ей не стоит долго раздумывать. Дайте возможность говорить вашему сердцу, сердцу оскорбленной высокородной принцессы, а не сердцу маленькой девочки, которой сделала выговор гувернантка.

— Вы так считаете?

— Да! Я думаю, что это будет правильный поступок. Ментенон или не Ментенон, но я не сомневаюсь, что у короля осталось достаточно благородных чувств, чтобы он не разучился понимать их язык. К ним и должна воззвать принцесса, к королевскому благородству, а не к своему деверю.

— Пожалуй, я с вами согласна.

И, не откладывая дела в долгий ящик, курфюрстина взяла листок бумаги со своим гербом, свежеотточенное перо и принялась писать...

Это было одно из самых прекрасных писем, вышедших из-под ее руки. Оно было длинным, подробным, исполненным достоинства и заканчивалось следующими словами:

«Вот, монсеньор, что я могу сказать в свое оправдание.

И желаю от всего сердца, чтобы это письмо удовлетворило вас, и буду крайне несчастна, если этого не случится... Я могу только умолять вас, монсеньор, забыть прошлое и сказать мне, какого поведения я должна придерживаться в будущем, обещая со всем тщанием исполнить вашу волю. Поверьте, монсеньор, я всегда и во всем вам послушна...

И еще, монсеньор, прошу поверить, что моя почтительность к Вашему величеству и, осмелюсь сказать, искренняя дружба ничуть не меньше, чем у тех людей, которые стремятся заслужить их, оказывая мне столь дурную услугу. Я не знаю их, но вижу, что они не питают к вам должного почтения, потому что смеют выставлять вас мелочным и невеликодушным!»


***

На следующее утро письмо было отправлено в Версаль, а Шарлотта вернулась домой. Курфюрстина приняла для себя решение, и Шарлотта теперь была спокойна за нее. Герцогиня распорядилась, чтобы ей приготовили багаж, собрала немногочисленных дам и девиц из своего штата, которые остались с ней в Сен-Клу, — нельзя сказать, что по своему желанию, — и объявила им, что они могут отправляться куда им заблагорассудится, так как сама она уезжает в аббатство Мобюиссон, где аббатисой была старая принцесса Луиза-Оландина фон дер Пфальц-Симмерн, ее тетя, и куда она могла приехать в любой момент.

В самом скором времени все вернулось на круги своя: герцогиню Орлеанскую со всеми почестями, положенными ее рангу, пригласили вновь занять свое место при дворе, к великой радости всех, кто ее любил, а таких оказалось гораздо больше, чем она думала. В великолепном наряде, что было для нее редкостью, герцогиня сидела на пышном приеме дожа Венеции, который приехал выразить свою покорность французскому королю, в то время как враждебно настроенная по отношению к ней мадам де Ментенон вынуждена была стоять.

Как ни прискорбно, но несчастья герцогини Орлеанской на этом не кончились. Несколько дней спустя в Версаль пришло печальное известие: брат Лизелотты курфюрст Карл II умер в Гейдельберге в возрасте тридцати четырех лет. Горе принцессы не поддавалось описанию. Когда она принимала соболезнования от короля и принцев, приехавших в Сен-Клу, Людовик говорил с ней очень долго, всячески показывая, что вернул ей свое расположение. Затем она снова уехала в Мобюиссон, чтобы никто не мешал ей оплакивать брата. У Карла не было наследников, вместе с ним прекратилось и курфюршество в Гейдельберге. Безутешно горюя по ушедшему брату, Лизелотта, возможно, смутно предчувствовала, что очень скоро разразится война за пфальцское наследство, от которой ее сердце будет кровоточить, потому что, отстаивая ее права, французы вторгнутся на ее родную землю и разорят ее дотла. Приказы де Лувуа будут еще безжалостнее, чем на юге Франции, и в Гейдельберге обожаемый замок Лизелотты вместе с вишневыми садами, о которых она хранила самые нежные воспоминания, будут сожжены, а сам город предан разграблению...