…Все журналы и газеты Соединенных Штатов скрыли от своих читателей, что Роберт О'Киффи вступил в жизнь бедным юношей, сиротой, работавшим на бостонских стройках, чтобы скопить деньги для учебы в Массачусетском технологическом институте. И что, когда инженерный диплом, в конце концов, оказался у него в кармане, он женился на Милле, ирландской девушке из Лимерика. Газеты писали, что она была ловкой рыжеволосой красавицей, любовью его жизни, такой же одинокой в этом мире, каким был и он сам.

Боб нашел себе надежную работу инженера-строителя, и они купили домик в предместье Бостона. Годом позже, когда родилась Шэннон, он понял, что ничего большего жизнь предложить ему не могла. Они были счастливы и довольны, являя собой совершенную супружескую пару.

Потом все развалилось: у Миллы обнаружили рак. Она умерла, когда Шэннон было всего два года. Боб почти не выходил из дому, каждый вечер напивался до бесчувствия, топя в вине свое горе, а заботливые соседи присматривали за девочкой.

Примерно через месяц его горе, как он говорил, превратилось в злость на весь мир за то, что он потерял свою любимую Миллу, а потом эта злость превратилась в ярость против самого себя оттого, что он был бессилен ей помочь. Он перестал пить и ушел с головой в работу. Он оставил девочку на попечение доброй соседки, а сам работал целыми днями напролет, не думая ни о чем, кроме своих честолюбивых планов.

Он говорил, что был удачлив: правильный человек, он всегда оказывался в нужном месте и в нужное время. Успех пришел быстро. Он получил огромные ссуды от банкиров, очарованных его красноречием и увлеченностью, как, впрочем, и знанием дела, и дальновидностью. За четыре года он организовал собственную небольшую компанию. О нем говорили как о человеке, который знает, чего он хочет, полном решимости добиться желаемого. Банки быстро заметили достоинства процветающего предпринимателя. Они давали ему все, что он просил, и никогда, не жалели об этом, так как Большой Боб О'Киффи никогда их не подводил.

Когда Шэннон исполнилось шесть лет, он купил для нее квартиру на нью-йоркской Парк-авеню и нанял лучшего художника по интерьеру, чтобы довести ее до совершенства. Девочка жила там с экономкой и няней; позже он отправил ее в школу монастыря урсулинок. Говорили, что Боб оказывал помощь и финансировал различные благотворительные акты, а потом решил присмотреть себе в городе подходящую партию.

С Барбарой ван Хайтон – Баффи – он познакомился на первой же вечеринке, в первую же неделю. Она была высокой и стройной, в черном бархатном платье, с прекрасно уложенными светлыми волосами до плеч, точеным носом и светло-голубыми глазами. Она была из знатной, но бедной семьи и отвечала его представлению о безукоризненной девушке из высшего общества. Через полгода он на ней женился.

Он передал ей по брачному контракту миллион долларов и, кроме того, обязался в каждую годовщину их свадьбы вносить на ее счет еще по миллиону на протяжении всей супружеской жизни. Она была холодна, а ее супруг, напротив, был пылок, и поговаривали, что уже в первый год супружества он завел себе любовницу. А потом говорили, что она была лишь первой из многих.

– Я знала о самой последней любовнице отца, Джоанне Бельмонт. Баффи не видела в ней большой опасности для себя, думая о ней как о второстепенной актрисе. Но после встречи с моим отцом Джоанна больше не работала в театре. Вы знаете, она красива. Тридцать пять лет, шесть футов и два дюйма с каблуками, блондинка; ее можно назвать яркой женщиной. В ее театральной биографии говорится, что у нее улыбка Дорис Дэй, фигура молодой Джинджер Роджерс, а ноги Ширли Маклейн, и, очевидно, мой папа нашел эту комбинацию идеальной. Возможно, и Джоанна его тоже любила, потому что при ее порывистом характере она вовсе не была женщиной, способной хранить тайну.

Шэннон устало повела плечами.

– Как бы то ни было, расстановка сил в тот вечер была именно такова.

4

Вечер был теплым и влажным. Четыре сотни гостей под освещенными фонарями деревьями и на длинной террасе подчистую съели обильный обед: омлет с икрой, мэнских омаров, пудинг из машины с шоколадом, запив все это выдержанным шампанским. Теперь они танцевали под торжественно колыхавшимся шатром из белого шелка. Его волнующиеся полотнища были отвернуты, чтобы не упустить ни одного дыхания легкого ветерка. Женщины в элегантных платьях прогуливались по лужайкам, обмахиваясь бумажными, с длинной ручкой, китайскими веерами, предусмотрительно приготовленными Баффи на случай жары. Она не забыла и про зонтики, а также натянула тенты над некоторыми дорожками на случай дождя. Баффи была женщиной, которая никогда ничего не упускала, и Шэннон считала, что ее мачеха могла бы быть хорошим адвокатом по корпоративным делам. Баффи не одобряла идеи кабаре, которое должно было вот-вот начаться, однако отец Шэннон настоял на своем, несмотря на возражения жены.

– Это так по-ирлаидски, – жаловалась она.

– Но я и есть ирландец, черт возьми! – рычал отец. – Как и Шэннон, несмотря на все ваши старания ее приручить.

И, дав сигнал традиционному ирландскому оркестру, он возглавил группу ирландских танцовщиков и певцов, стараясь научить гостей танцевать джигу и распевать традиционные мотивы.

Продравшись сквозь веселую толпу танцующих, Боб Киффи схватил за руку свою дочь и повел ее на эстраду. Движением руки он остановил музыку, и его голос без всякого микрофона разнесся над лужайками и аллеями.

– Леди и джентльмены, друзья мои, – заговорил он, и молодежь покорно повернулась в его сторону, остановились и гости, прогуливавшиеся за пределами шатра. – Как вам известно, мы собрались, чтобы отпраздновать день рождения Шэннон. Это праздник ее ирландских рыжих волос и улыбающихся ирландских глаз. – Под общий смех он взял микрофон и добавил: – Леди и джентльмены, для вас будут играть скрипки, и флейты, и гармоники, а эта вот молодежь, – повел он рукой в сторону остановившихся за его спиной танцующих, – покажет вам, как действительно надо танцевать.

Заиграла музыка, и, обвив рукой талию Шэннон, Боб закружил ее в танце. Через несколько минут гости с лужаек устремились в шатер, притягиваемые, как магнитом, новой музыкой.

Позже Шэннон видела, как ее отец, один, подошел к импровизированной стене шатра. Опершись о стойку и засунув одну руку в карман безупречно скроенного белого смокинга, он смотрел на танцевавших, и она подумала, каким странно одиноким он выглядел при таком количестве друзей.

Смотрела на него и Баффи. Взгляд ее был холодным, и Шэннон безошибочно догадывалась, о чем та думала. У нее на уме были только две вещи: деньги и положение в обществе.

Баффи ненавидела жизнь в бедности. В двадцать лет она твердо решила выйти замуж за деньги. Она понимала, что ей был нужен предприниматель, человек новой формации, делающий деньги. И она нашла его в Бобе О'Киффи.

Ей было двадцать шесть, а Бобу перевалило за сорок. Свадьба была богатая, гостями на ней были все члены ее семьи и многочисленные друзья, а также дочь Боба, семилетняя Шэннон, державшая цветы во время венчания. Букву «О» без лишних слов отсекли, и она стала Баффи Киффи, а Шэннон – ее падчерицей. Она была великолепной хозяйкой и сияла красотой. И при этом ей было известно, что не прошло и года со дня их свадьбы, как муж завел любовницу, и что потом было еще несколько. И все же Баффи и Боб Киффи оставались для общества самой шикарной парой в Нью-Йорке и на Палм-Бич.

Шэннон на шаг отступила от обнявшего ее за талию Уила Давенпорта.

– Дайте мне передохнуть, Уил! Я просто задыхаюсь. Мне бы воды и на свежий воздух.

– Сейчас будет и то, и другое, – галантно сказал он и, провожая ее на лужайку, отправился за стаканом воды.

Глядя ему вслед, Шэннон улыбалась. Она была знакома с Уилом ровно три месяца и не могла дождаться того времени, когда навсегда свяжет с ним свою жизнь. Он был высоким, темноволосым красавцем, романтиком, постоянно присылавшим ей цветы и говорившим высокопарные слова.

Он был не слишком богат, но для Шэннон это не имело значения: ведь ее отец начинал вообще с нуля.

Матери своей она не помнила, но помнила женитьбу отца на Баффи, помнила, что была на свадьбе подружкой невесты, в платье из шелковой тафты, такой жесткой, что платье хрустело, когда она шла по церкви. Потом она стояла, как статуя, боясь пошевельнуться, чтобы хруст ее юбок не заглушил святых слов. А после этой церемонии Баффи перевернула всю их жизнь.

К одиннадцати годам Шэннон вытянулась и стала не по возрасту высокой, тощей, как американский заяц, с копной огненно-рыжих волос на голове. У нее были ненавистные ей веснушки, а зубы словно пытались вырваться изо рта, и она понимала, что ей придется долгое время носить скобы. Ее шишковатые колени виднелись из-под коротких платьев, в которые Баффи нравилось ее одевать по той причине, что она становилась в них в точности похожей на «Оборванку Энн». У нее были громадные, обрамленные темными ресницами серые глаза и грубые манеры, маскировавшие ее незащищенность. Лицо ее было широкоскулым, а нос слегка приплюснут после падения с пони, когда ей было восемь лет, и мачеха упорно настаивала на том, что в будущем его нужно будет исправить.

Баффи знала, что Шэннон училась в хороших школах, что у нее были хорошие друзья и что она ходила на вечеринки в компании детей своего круга, но она не знала, что у нее было мало общего с кем бы то ни было, кроме отца.

И все же детство ее было счастливым, потому что отец любил ее. Правда, Боба Киффи нельзя было назвать внимательным отцом – он были слишком занят деланием денег, – однако он всегда ухитрялся раскрывать ей смысл главных событий. Он очень гордился своей единственной дочерью.

– Это все твое, детка, – восхищенно говорил он. – И ты сможешь стать кем пожелаешь, в точности как папа. Но запомни, дорогая моя девочка, тебе придется добиваться всего самой. Этим и отличаемся мы, ирландцы, от богачей с прекрасными родословными. Они приплыли сюда на «Мэйфлауере», а мы на своих старых калошах. И они нас презирают!