– Я должна идти.

– Да… Грейс, – непроизвольно он уже начал протягивать к ней руку, потом опомнился, и рука изменила направление – Эндрю легко вскочил в кабину. Дверца с лязгом закрылась. Грейс отступила в сторону. Эндрю положил руку на руль, но двигатель не завел. Он опустил глаза на стоящую внизу Грейс и сказал:

– Я люблю тебя, девочка. Ты… ты самое красивое существо в мире… И… и я поклоняюсь тебе, как богине.

Он включил передачу и поехал, оставляя Грейс свой взгляд, значивший для нее так много.

Иногда он говорил подобные вещи, заставляя пылать огнем ее сердце. Его «словесная любовь», может, не совсем связная, но проникновенная, делала Грейс счастливой. Если бы только… если бы только… Она повернулась и пошла по направлению к деревне, к дому Бена. Если бы только они с Эндрю могли быть вместе, жить вместе, стареть вместе. Как ни странно, в этот момент Грейс не думала о таком Эндрю, каким он был сейчас, – молодом, – ее сердце переполняло желание состариться вместе с ним.


Эндрю смотрел на дорогу и не видел ее. Он объезжал выбоины и рытвины чисто инстинктивно – голова его была занята совсем другими мыслями. Они были как будто написаны большими буквами на лобовом стекле грузовика, но среди них не было ни одной, выражавшей радость по поводу услышанного от Грейс. «Уезжай из этой чертовой деревни. Забери Грейс с собой. Она не будет все время мириться с таким положением,» – стучало в его мозгу. Но как это сделать, Эндрю не знал, на лобовом стекле не было ответа – другая женщина, живущая в обдуваемом всеми ветрами каменном доме на холмах, не отпускала его. И Эндрю чувствовал эту невидимую связь, ее зависимость от него еще с тех пор, когда ему было от роду всего три года. Они с матерью были так близки, что временами казалось, будто пуповина после его рождения так и не была перерезана. На днях она сказала: «Я не спрашиваю, почему ты ушел от Тула, придет время – сам расскажешь, но я должна была что-то придумать для отца, поэтому я сказала, что вы с Тулом не поладили из-за денег – это отец поймет». Эндрю посмотрел на изможденное лицо матери и проговорил: «Не волнуйся, когда-нибудь я тебе все расскажу». Но даже несмотря на их близость, мог ли он признаться матери, что скоро станет отцом ребенка жены священника? Если бы смог, ему было бы легче, но он понимал, что это невозможно – даже ради спокойствия Грейс… Ради спокойствия Грейс.


Прошло почти две недели, пока Грейс, наконец, заставила себя сообщить новость Дональду. В последнее время она много думала – в основном, о том, уезжать ей или остаться. Два обстоятельства удерживали ее от отъезда: во-первых, их встречи с Эндрю стали бы более редкими, во-вторых – и по мере того, как срок ее беременности увеличивался, это соображение играло все большую роль – ребенок оказался бы незаконнорожденным, а если бы она осталась, он находился бы под защитой фамилии Дональда. Грейс знала мужа достаточно хорошо, чтобы быть уверенной в том, что он смирится с чем угодно, только бы избежать унижения в глазах окружающих, связанного с ее «грехом». Эти два обстоятельства удерживали Грейс на месте не хуже стальных канатов. И все же, чем больше она видела Дональда, тем сильнее хотела сбежать от него.

В последние несколько недель он стал мрачным и замкнутым. Ему, вероятно, было теперь приятно спать одному, но тот факт, что не он был инициатором этого, очевидно, подействовал на него, хоть и с опозданием. Он больше не притворялся любовником Грейс, не целовал и не ласкал ее, не называл своей «дорогой маленькой девочкой». Часто они даже не желали друг другу спокойной ночи.

К тому же была еще одна причина, вызывавшая раздражение Дональда, – сад. Наступило время для подрезания растений, расчистки дорожек, появились большие темные участки разросшихся астр, флоксов и других многолетних, явно свидетельствующие о том, что садом уже давно никто не занимается. Питер Голдинг, человек, заменивший Бена, вскоре попросил расчет, заявив, что работы для одного слишком много. К тому же, добавил Голдинг, он не хотел вкалывать, как каторжанин, а потом стать еще одним Беном Ферфутом.

Грейс знала, что эти слова привели Дональда в ярость, она слышала, как он сказал миссис Бленкинсоп: «Ленивый нытик. Да я сам займусь этим в свободное время. Пару часов в день – и я приведу все в порядок». Очевидно, свободного времени у него так и не нашлось, потому что сад остался в прежнем виде. Как сказал Бен, Дональд не имел ни малейшего понятия об этом ремесле. Более того, Грейс знала, что он не любит трудиться – по крайней мере вот так.

Потом они наняли приходящего садовника – и в тот же день открылась новая глава в жизни Грейс.

Началось с того, что ее стошнило. До этого она чувствовала легкую тошноту по утрам, но на этот раз на завтрак была рыба – треска, – приправленная растительным маслом; это блюдо, видимо, и расстроило желудок Грейс: после обеда ей стало плохо. Облегчение наступило только, когда ее стошнило. Полежав немного, она решила выпить чашку чая. Когда Грейс спустилась вниз, в холл вошел с улицы Дональд. Увидев ее, он подошел и тихо спросил:

– Что с тобой? Ты больна?

Грейс покачала головой и направилась в кухню. Дональд последовал за ней и повторил вопрос. Опершись ладонями на стол и не поднимая голову, Грейс негромко произнесла:

– Я беременна.

Дональд молчал так долго, что она вынуждена была повернуться и посмотреть на него. Когда Грейс увидела его лицо, она в какой-то мере поняла его плачевное положение, и ей стало жалко мужа. Лицо Дональда выражало смесь недоверия, откровенного удивления, изумления.

– Ты хочешь сказать?.. – он облизнул губы, потом, медленно покачав головой, проговорил: – О, Грейс! – потом чуть выше: – О, Грейс!

Она подумала, что, пожалуй, ей придется слушать, как он будет распевать ее имя, словно гамму. Зрелище было жалкое. Потом он великодушно раскрыл свои объятия. Он прощал свою глупенькую истеричную девочку. Он прощал свою излишне требовательную жену. Он прощал ее непонятное поведение в ту памятную ночь, когда она сопротивлялась, как дикая кошка, а он закрыл ей рот ладонью, чтобы в случае чего дядя не услышал ее протесты. Но теперь он прощал ей все ради того, чего он, по его мнению, достиг.

– Нет, нет, не прикасайся, оставь меня в покое, – она отпрянула от Дональда, и какое-то мгновение он стоял в замешательстве. Потом, нежно улыбаясь, сказал:

– Ну, хорошо, хорошо, – и сделал глубокий вдох. – Но скажи мне – ты счастлива?

Она взглянула на мужа и вполне искренне ответила:

– Да, да, я очень счастлива.

– Теперь ты будешь чувствовать себя по-другому, Грейс. И все вокруг будет по-другому, – Дональд стоял рядом и смотрел на ее склоненную голову. – Я говорил тебе, что не надо торопить события, так ведь? Приходит время…

– Замолчи! Прекрати эти разговоры, – она отошла в сторону, но смотрела ему прямо в глаза. – Я уже сыта ими по горло, и не хочу больше слушать.

Его лицо слегка порозовело. Какое-то время он молчал, потом умиротворенно проговорил:

– Очень хорошо, не будем об этом. – Его голос был как теплое масло – Дональд успокаивал будущую мать. – Иди в гостиную, я принесу тебе чашку чая.

Медленно, почти машинально переставляя ноги, она прошла в комнату, повторяя снова и снова: «Я не смогу этого вынести, не смогу. Это выше моих сил. Я должна сказать ему сейчас, сегодня, сию же минуту – сейчас».

Когда Дональд, чуть не спотыкаясь, вошел с подносом в гостиную, вид у него был такой комичный, что если бы в ней где-то еще оставалась способность смеяться, Грейс не удержалась бы от смеха. Она почувствовала мимолетное облегчение, когда он не сел рядом, а медленно отошел к окну, держа в руке свою чашку, и остался там, глядя на сад. Легче будет сказать ему, когда он стоит вот так, на расстоянии, подумала она. При этом ее сердце вновь сжалось от жалости – она почти представила ход его мыслей.

Она почти чувствовала переполнявшую его гордость за свой «подвиг». Дональд воображал, будто ему удалось достичь того, на что он никогда не надеялся он сумел доказать, что он – мужчина. Осознание собственного триумфа распрямило его спину, расправило плечи. Потом он повернулся к Грейс и, как всегда, когда был чем-то сильно озабочен, заговорил совершенно о другом.

Грейс так и не сказала ему, что он страдает от самообмана – его слова определили характер ее дальнейшей жизни.

– Я нанял человека для работы в саду на неполную неделю – этого Эндрю Макинтайра. У Тарранта он занят только четыре дня, так что, по крайней мере, два дня сможет работать у меня и, пожалуй, сделает за это время столько же, сколько другие за неделю. Не скажу, что я взял бы его, если бы у меня был выбор… Что ты, Грейс!..

Чашка выпала у нее из рук и со звоном ударилась о пол. Грейс повалилась вперед и набок, а голос Дональда – как будто эхо в огромном пустом зале – все еще звучал у нее в ушах:

– Что ты, Грейс!

– Что ты, Грейс!..

– Что ты, Грейс!

6

В июне тысяча девятьсот тридцать девятого года Грейс родила сына. У него были голубые глаза; чертами мальчик не походил ни на Эндрю, ни на Дональда, ни на нее. Если он и напоминал кого-то в этом раннем возрасте, так это отца Грейс. Рождение ребенка в какой-то мере ослабило напряжение Грейс и изменило ее еще больше. Ее чувства к Эндрю окрепли, она страстно любила сына и, как ни странно, стала более терпимой к Дональду. Она назвала первенца Стивеном.

По каким-то своим соображениям Грейс рожала дома; в постели она оставалась недолго – уже на девятый день прогуливалась по саду. Это был четверг. Няня положила ребенка в коляску, которую поставила возле крыльца. Эндрю Макинтайр, косивший лужайку перед фасадом дома, подошел взглянуть на малыша. Он долго смотрел на ребенка, потом улыбнулся его матери…


Третьего сентября Англия объявила войну Германии. Грейс почти не обратила внимания на это событие, разве что теперь у нее появился страх за безопасность сына. Если бы не это, да еще не тот факт, что Эндрю начал работать у Тарранта полную неделю, – что было подарком судьбы, поскольку означало отсрочку его призыва в армию, – Грейс, наверное, вообще проигнорировала бы произошедшее. Ее жизнь вращалась вокруг ребенка, все остальное было буквально исключено из круга ее забот. То, что жена приходского священника не принимает активного участия в приготовлениях деревни к войне, осталось не замеченным: все знали, что она не отличается особым здоровьем и рождение ребенка отняло у нее больше сил, чем что-либо другое.