Страстно, забыв обо всем на свете, она отдалась ему – чувство, охватившее ее, испугало и одновременно окрылило. Грейс осознала, что она – любима, и это было наградой за то, что собственный муж отверг ее, щитом, которым теперь можно было защититься при воспоминании о том брезгливом взгляде, который Дональд бросил на ее обнаженное тело. Болезненный нарыв был, наконец, вскрыт – и пришло неописуемое облегчение.

Когда головокружительный экстаз достиг кульминации, Грейс, вспомнив те строчки из Книги Бытия, подумала, что все вышло наоборот: не египтянин хотел любить ее, а Иосиф, и он накрыл ее своей мантией и никогда не уберет ее.

4

– О, девочка, что ты наделала? Я сейчас не об этом Макинтайре, хотя он, по-моему, все же порядочная свинья.

– Нет, тетя Аджи, – Грейс подняла голову. – Никакая он не свинья.

– Ну, у меня есть собственное мнение, так что не надо. Лучше поговорим о твоей жизни. Во что ты ее превратила? Но – что сделано, то сделано. Только я не вижу теперь никакого выхода, потому что, насколько я знаю мистера Дональда, он и слушать не захочет о разводе. Во-первых, он никогда не должен был жениться. Я знала об этом, чувствовала, но теперь уже поздно: он призовет в союзники Господа Бога и на всю жизнь привяжет тебя к себе.

– Мне все равно. Я решила Я уйду от него.

– К этому Макинтайру?

– Да, – Грейс смотрела прямо перед собой.

– Все уже приготовлено?

– Нет, – Грейс повернулась и взглянула на Аджи. Ее голос задрожал: – Не осуждайте меня, тетя Аджи, – вы не знаете, какая это была жизнь.

– Осуждать тебя? – женщина быстро шагнула к Грейс и обняла ее. – О, девочка, я не осуждаю тебя, просто мне до глубины души жаль, что так получилось. Единственное, чего мне хотелось бы, – это чтобы ты познакомилась с кем-нибудь, кто был бы ближе тебе по положению в обществе. Связаться с этим… с этим малым – при твоем-то образовании!

Грейс вздохнула.

– Не забывай, тетя Аджи, что мой отец был всего лишь торговцем углем.

– Ничего подобного, – возмутилась Аджи, – ни в коем случае. Он руководил этим бизнесом и был на равных с Артуром Уэнтуортом, членами совета и другими подобными людьми. А теперь Чарли Уэнтуорт… Не было ни разу, чтобы при встрече со мной он не спросил о тебе.

– Тетя Аджи, вы не знаете Эндрю Макинтайра. Он… он… – она не могла найти слов, чтобы описать этого человека и то впечатление, которое он произвел на нее. Она только знала, что чувство к нему, которое зародилось и жило в ней уже некоторое время, не имеет ничего общего с тем, что она чувствовала к Дональду. Теперь она могла рассматривать свою любовь к нему только как девическую влюбленность, он оказался для нее лишь «предметом воздыханий». Грейс прижалась к высокой груди Аджи, выпустила из легких воздух и проговорила: – Вы не представляете, тетя Аджи, как мне стало легко теперь, после того, как я с вами поговорила.

– Это следовало сделать раньше. Я видела, что в твоей семейной жизни что-то не ладно. Вообще надо предпринимать какие-то меры, чтобы такие, как он, не могли жениться.

Грейс потерлась лицом о грудь Аджи и, закрыв глаза, сказала:

– Как он смотрел на меня – наверное, я не забуду его взгляда до самой смерти.

– Чепуха, – тетя Аджи нетерпеливо пошевелилась. – Выбрось это из головы, и побыстрее. Он – не мужчина, и никогда им не был. Я почувствовала это в первый же раз, как увидела его. Да, с того самого дня, как мы поженились, на моем Артуре в постели не было и лоскутка одежды, а если честно, то и на мне тоже.

Глаза Грейс были закрыты, но она все равно не могла представить себе тетю Аджи, бегающую обнаженной перед своим мужем, зато по-прежнему видела выражение лица Дональда.

– Чего ему не занимать – так это чванливости и тщеславия, но кроме этого в нем ничего нет. Я с самого начала говорила тебе: он пуст, как полая репа… Что ты ему сказала, когда уезжала?

– Я просто сказала, что еду к вам. Но я не вернусь к нему, тетя Аджи, не вернусь. Не могу – и все тут.

– Хорошо, хорошо, никто тебя не заставляет. Я позвоню ему и скажу, что ты плохо себя чувствуешь и осталась ночевать у меня, так что сможешь пока перевести дух, – она погладила Грейс по волосам, убрала их с висков, потом мягко добавила: – Не волнуйся, дитя, все образуется. Отдыхай, пока я поставлю машину, – она похлопала Грейс по голове. – Одно хорошо: Сюзи и Ральф сейчас отсутствуют. Так что заседания комитета по твоему вопросу не будет, а это уже что-то.

Она улыбнулась, но Грейс осталась серьезной. Она знала, что «заседание комитета» все равно состоится, оно просто переносится на более поздний срок. Она поудобнее уселась в кресле, почти утонув в нем.

Как странно: с того самого дня, как она стала Грейс Рауз, она никогда еще не чувствовала себя так спокойно. Она больше не ощущала себя Грейс Рауз, женой приходского священника, но понимала, что никогда уже не сможет быть и Грейс Картнер, доверчивой, с романтическим складом ума, девушкой. Может, она чувствовала себя Грейс Макинтайр? Не исключено. Прошлой ночью Эндрю сказал то, что произошло с ними, случается. Большинство людей, и людей неплохих, говорили, что так не бывает, по крайней мере, чтобы щелкнул пальцами – и готово. Но ее чувство появилось отнюдь не по щелчку пальцев, оно тихо зрело в течение двух лет, повинуясь какому-то внутреннему зову. Наверное, и она звала Эндрю громко и отчетливо, потому что он сразу услышал и распознал ее призыв. Он был намного мудрее ее. Мудрость этого человека являлась его неотъемлемой частью и не имела ничего общего с образованием. Перед тем, как отпустить ее той ночью, он сказал «Завтра вы возненавидите себя, но когда это случится, вспомните: я люблю вас, и что бы ни произошло, всегда буду любить, – и добавил с почти неразличимой ноткой юмора: – Недаром же я так суров и непреклонен».

Он оказался абсолютно прав. Она действительно возненавидела себя, но, к счастью, это чувство было недолгим.

Когда Грейс вернулась ночью домой через сад, к ее немалому удивлению, церковные часы пробили только двенадцать. За каких-то два часа ее мир буквально перевернулся. Свет горел и в спальне, и в гостиной, и в холле; с лестничной площадки она заметила, что дверь парадного входа открыта. Может, Дональд ушел в деревню поднимать тревогу? Грейс сомневалась. Если бы открылось, что от него сбежала жена, он бы потерял свой авторитет. Грейс считала: он не стал бы так рисковать, если бы не был абсолютно уверен, что она вернется после того, как окончится ее истерика. Истерика – именно так он охарактеризовал бы произошедшее.

Она пересекла лестничную площадку и направилась в свободную комнату, держа в руках кое-что из постельного белья, когда заметила, что он поднимается наверх. На какой-то миг ей стало жалко Дональда – у него был такой испуганный вид, – но это чувство быстро прошло. Когда он увидел ее, его лицо потемнело, и он, сдерживая гнев, спросил:

– Где ты была?

Ничего не ответив, Грейс повернулась и толкнула дверь комнаты. Дональд быстро последовал за ней и с порога начал выговаривать ей тем же напряженным, приглушенным голосом:

– Пора тебе повзрослеть, Грейс. Женщина не должна вести себя подобным образом. Неужели ты не понимаешь, что ты больше не девочка, которую балуют и обхаживают твои… родственники? – Интонация, с которой он произнес последнее слово, заставила ее обернуться и сердито сверкнуть глазами: она знала о его отношении к ее родным.

Грейс посмотрела на его массивную фигуру, закрывающую дверной проем, и вдруг с удивлением поняла, что больше не испытывает перед ним благоговейного трепета. Час назад она отдала себя другому мужчине, она согрешила, тяжко согрешила – но именно поэтому теперь у нее хватало духа смотреть на этого человека, который раньше был для нее Богом. Если бы ее ночная прогулка не принесла ничего, кроме безумной беготни по лесу и по территории каменоломни, после которой она в раскаянии вернулась бы в дом, ее унижение было бы окончательным, но она остановилась и согрешила, и совершив это, Грейс впитала в себя смелость вместе с новым, необычайным ощущением успокоения. Она изменила мужу и сейчас упивалась своей победой.

– Неужели ты не понимаешь, что напутала меня до смерти?

Грейс чуть было не сказала: «Да, причем до такой степени, что ты даже послал за мной поисковую группу,» – но вместо этого безразлично проговорила:

– Я очень устала и хочу лечь.

Дональд выпрямился еще больше.

– Ты не будешь спать в этой комнате.

– Ну, если так, то я вообще нигде спать не буду, – с этими словами она нарочито небрежно повернулась к комоду и добавила: – Оставь меня одну.

– Грейс… Грейс, ты понимаешь, что говоришь?

– Да. Я сказала, оставь меня одну, я буду спать одна, – бросив на Дональда взгляд через плечо, она добавила: – Тебе будет нетрудно обойтись без меня.

Она увидела, как краска медленно отхлынула от его лица, которое превратилось в бледное пятно такого же цвета, что и его глаза. Даже его губы посерели.

– Поговорим завтра, – в голосе Дональда, в самой его позе чувствовалась скрытая угроза.

Когда за ним закрылась дверь, Грейс почувствовала мимолетное чувство триумфа, сменившееся презрением. Наконец-то ее замечание достигло цели, пробив фасад, за которым он прятался, ссылаясь на работу допоздна, подготовку проповедей, репетиции бесед с прихожанами. Он больше не сможет скрываться за этой ложью. Впрочем, Дональд никогда не лгал, он просто уклонялся… умело уклонялся.

Грейс не легла в постель, а села у окна и стала смотреть на сад у обратной стороны дома, с удивлением спрашивая себя, почему она все это время мирилась с таким положением.

Нашлось два ответа: ее незнание физической стороны супружеской жизни и естественная робость, мешавшая говорить на эти темы с кем бы то ни было. Когда она выходила замуж, ей казалось, что она вооружена всеми необходимыми знаниями. Ты любишь мужчину, ты спишь с ним, и в результате этого появляется ребенок. Беременность определяется по прекращению месячных, по чувству тошноты. Дитя рождается через девять месяцев, и все это время муж буквально носит тебя на руках. Разве миллионы женщин не обходились в семейной жизни только этими знаниями?