В последнее время старик говорил о своей умершей хозяйке более спокойно, и Грейс понимала это потому, что сейчас ему есть с кем поделиться своими воспоминаниями. Она также видела, что Бен разрешает себе говорить об этом лишь с ней, и предоставляла ему такую возможность, когда только могла.

– Мэм.

– Да, Бен?

– Я вчера случайно нашел рецепт моей матери для улучшения аппетита. Это настой из разных трав. Я принес его вам, – Бен не смотрел на Грейс и продолжал медленно, умело подрезать кусты. – Помню, мать говорила мне, что после этого на человека нападает просто волчий аппетит.

Старик прекратил свое занятие, положил ножницы и достал из кармана лист пожелтевшей бумаги. Он развернул его и подал Грейс.

Она пробежала рецепт глазами, заметив слова «одуванчик» и «розмарин», потом взглянула на садовника и мягко сказала:

– Спасибо, Бен, вы очень добры.

– Вот что я вам скажу, – он снова взялся за ножницы. – Эта новомодная медицина… с таким же успехом можно пить воду из луж. А старые рецепты позабыли или потеряли, вот люди и умирают, – на последних словах его голос осекся, и Грейс поняла, что он думает о своей любимой хозяйке.

«И все же благодаря тебе она прожила еще девять лет, Бен,» – хотелось сказать ей, но она лишь поблагодарила старика:

– Спасибо, Бен, – потом добавила: – Я распоряжусь, чтобы мне это приготовили – обещаю.

Садовник не повернулся, даже не кивнул, и Грейс медленно пошла прочь, читая рецепт, который должен был нагнать на нее волчий аппетит. О, Бен, добрый Бен, не травы мне нужны, чтобы поправиться.

Она остановилась, обежала взглядом сад, потом посмотрела на задний фасад дома. Она должна была быть такой счастливой, как принцесса в сказке, жить в этой атмосфере легко и спокойно. Телу ее полагалось как бы парить в воздухе, быть гармоничным, а сейчас оно представляло из себя комок напряженных нервов, и одного резкого слова было бы достаточно, чтобы наполнить слезами ее глаза.

Грейс бросилась к дому, бегом пересекла холл, взбежала по лестнице и, очутившись в своей комнате, упала на кровать лицом вниз. Закрывшись руками, она заплакала. Почему это случилось именно с ней? Она же не плохая, не злая, она только хотела… только хотела… хотела… хотела… В ее висках стучало: «хотела… хотела… хотела…». Пальцы Грейс сжались, захватив в кулаки материю пухового одеяла."…Быть любимой… быть любимой…" – раздался в ее мозгу беззвучный крик.

Дональд вернулся только с наступлением сумерек. Из окна спальни она видела, как он приближается по аллее. Когда он, миновав парадный вход, обогнул дом, она поняла, что он пошел посмотреть, выполнил ли Бен его указания.

Она поняла, что завтра Дональд начнет выяснять с садовником отношения, завтра произойдет столкновение двух характеров. Это случалось и раньше, и Бен, как правило, выходил победителем. Без сомнения, он одержит верх и на этот раз. Симпатии Грейс были на стороне старика – и не потому, что в данном случае, как и во многих других ситуациях, он был прав, а потому, что ее как-то задевало, когда она видела, что Дональд помыкает стариком в саду, почти принадлежащем – по крайней мере, с моральной точки зрения – ему, Бену, и, более того, совсем не принимает во внимание его преклонный возраст. Странно, размышляла Грейс, Дональд никогда не следует своим христианским заповедям в отношениях с Беном, что следовало бы делать хотя бы просто для того, чтобы попытаться заставить его ходить на церковную службу.

Грейс вошла в холл одновременно с Дональдом. Она уже не бросалась, как раньше, ему на шею. Она сразу же заметила, что он раздражен – по всей вероятности, из-за Бена. Однако, когда они прошли в гостиную, он заговорил не о садовнике, а о семействе Тулов.

Миссис Тул действительно чувствовала себя плохо, к тому же ей не давали покоя мысли о дочери: дела Аделаиды шли далеко не лучшим образом – и все из-за этого Макинтайра. Они, Тулы, были для него почти что вторыми родителями. Мистер Тул даже намекнул ему, что не прочь видеть в нем своего зятя, но этот дурак как будто и не понял намека. Такое отношение сильно обижало и мистера Тула, и его жену, не говоря уж об Аделаиде.

Грейс встала перед мужем и, взяв его за руки, привлекла к себе внимание.

– Дональд… Дональд, я… – она замолчала, и сердце ее сделало несколько мощных глухих ударов, прежде чем она закончила – Я хотела бы поговорить с тобой.

На лицо его набежала какая-то тень – или это все еще было из-за Бена? Грейс знала, что когда Дональд чем-то раздражен, он всегда говорит совершенно на другие темы – ей неохотно пришлось принять и эту черту характера мужа.

Он высвободил одну руку и приложив ее ко лбу, произнес:

– Да, да, конечно, – потом добавил: – Не надо просить меня так, будто ты одна из моих прихожанок. Если не со мной, тогда с кем же ты можешь поделиться? – И на одном дыхании продолжал: – Кофе у нас найдется? Моя голова – как наковальня, – наверное, от жары.

Она медленно отпустила его руку, молча отвернулась и пошла на кухню. Там Грейс сняла с плиты кофейник, поставила его на поднос и отнесла в гостиную. Налила чашку для Дональда и села.

Закончив пить, он откинулся в кресле, вытянул ноги и вздохнул. Потом, закрыв глаза, проговорил:

– Итак, моя дорогая, что ты хотела мне сказать? Тело Грейс показалось ей холодным и негнущимся. Ну кто смог бы, глядя на мужчину, сидящего в кресле, вытянув ноги и закрыв глаза, сказать ему. «Я хочу ребенка… пойдем в спальню, ты будешь любить меня, я хочу ребенка» – или что-нибудь в этом роде?

Ее молчание заставило Дональда открыть глаза, хотя он по-прежнему сидел неподвижно.

– Это важно?

– Да.

Он вновь закрыл глаза; Грейс продолжала смотреть на мужа. Его тело как будто свисало с кресла: мягкое, дряблое, с просматривающимся местами жиром, оно уже не казалось ей красивым телом. Только когда Дональд стоял, полностью распрямившись, или быстро шагал с развевающейся одеждой, он производил впечатление атлета. Но она знала, что его тело отнюдь не принадлежит атлету. Она взглянула на его ноги в черных брюках и поймала себя на мысли, что ни разу не видела их обнаженными, да и чувствовала их кожу своими ладонями только дважды… Неужели все браки – такие? Нет, нет, с чувством ответила она сама себе, этого не может быть, иначе в сумасшедших домах было бы куда больше обитателей, чем сейчас. Эта мысль заставила Грейс быстро встать.

Дональд вновь открыл глаза, потянулся и сказал:

– Жаль, что мне еще придется сегодня работать. Ну, моя дорогая, какой важный вопрос ты хотела обсудить?

– Поговорим наверху. Ты скоро?

– Примерно через полчаса, – он встал, подошел к ней и положил руку ей на плечо.

– Ты иди. Я скоро.

Догадался ли он обо всем по лицу Грейс? И обещало ли ей что-нибудь выражение его собственного лица? Она пристально вглядывалась в него какой-то миг, потом опустила глаза. Медленно освободившись от его руки, она взяла поднос и вышла.

Несмотря на то, что окно балкона было открыто, воздух в спальне был жаркий и тяжелый. Грейс начала раздеваться – медленно, потому что мысли ее были совсем о другом. Но когда она взяла с кровати ночную рубашку и уже собиралась надеть ее, рука Грейс стала тверда. Она долго смотрела на струящуюся меж пальцев прозрачную ткань, потом положила рубашку и начала ходить по комнате взад-вперед, от правой стены – к левой. Грейс испытывала странное чувство – она еще никогда не ходила вот так, совершенно без одежды. И она все время прислушивалась. Прошло чуть более получаса, и из комнаты, расположенной под спальней, раздались шаги, потом послышался звук закрываемой на ключ двери парадного входа.

Когда Дональд начал подниматься по лестнице, волнение Грейс прошло. Она решила, что как раз в тот момент, когда он откроет дверь спальни, она будет пересекать комнату. Но когда Дональд открыл дверь, Грейс сидела за туалетным столиком. Ему сразу бросилась в глаза ее спина, отраженное в зеркале обнаженное тело.

В жизни бывают такие моменты, когда все пять чувств человека обостряются до предела, за которым – агония. Хорошо, если подобные мучительные опыты происходят как можно реже. Это пытка, которая разрушает не тело – ум. В такие моменты можно физически ощутить собственное унижение и безысходность положения. Можно почувствовать отвращение, которое ты вызываешь в партнере, когда презрение кривит его губы и обнажает зубы. В такие минуты мозг кричит о собственном ничтожестве.

Грейс испытала эту агонию, когда в зеркале встретилась взглядом с глазами мужа: не только выражение лица – сама его поза выдавала, какие чувства владеют им. Под взглядом Дональда ей захотелось съежиться, стать незаметной. Он как будто увидел перед собой распутное существо. Сейчас он напоминал попавшего в ловушку жреца. Она с силой прижала ладонь к губам.

– Не смотри на меня так! – прорвался через пальцы ее крик.

– На твоем месте я бы оделся; не стоит вести себя подобным образом, Грейс.

И не успела эта беспощадная, холодная фраза прозвучать до конца, как Дональд уже повернулся и вышел, с силой захлопнув дверь, чего никогда не делал раньше. Пальцы Грейс все еще были крепко прижаты к губам, когда она с безумным видом посмотрела в зеркало, но увидела там не собственное изображение, а строфу из Книги Бытия: «И ОНА ПОЙМАЛА ЕГО ЗА ОДЕЖДЫ СО СЛОВАМИ „ЛЯГ СО МНОЙ“, И ОН, ОСТАВИВ СВОИ ОДЕЖДЫ В РУКАХ ЕЕ, В ПАНИКЕ БЕЖАЛ ОТТУДА».

Дональд посмотрел на нее так же, как, наверное, Иосиф смотрел на жену своего хозяина-египтянина… но Грейс не была чьей-то чужой женой, она была женой Дональда… однако ему не нужна была женщина, по крайней мере, для любви. Она, Грейс, схватила его за одежды, она показала ему свое обнаженное тело – и что же? Он в панике бежал.

О, Боже! О, Боже! Грейс с усилием отвернулась от зеркала, и хотя она пристально всматривалась в обстановку спальни, она ничего не видела, зрение ее затуманилось. Но она не плакала. Наклонившись и закрыв лицо руками, она повторяла «О, Боже! О, Боже!»